Madness

У Мино в груди дыра – трещит по швам. Стягивает ее суровыми нитками, пропуская иглу под кожу, без анестезии, край к краю. Зажимает зубами крики и ладонью к груди, словно сгладить пытается или притупить. Бьется, все еще. Бойко так, хоть и кровоточит. Гоняет по венам слова, гоняет по мыслям многоточия и тире, без препинания. Гоняет воздух по легким, словно облака, полной грудью вбирая имя другого, аромат его кожи до самых стонов, распадающиеся на полутона, на атомы, которые можно собрать в пригоршню, растереть между пальцами, кулаками разбивая о стену или чужие бока. У Юнги корочка на губах – сдирает и сдирает. Он будто весь в порезах, стежках кривых и неумелых, но все еще улыбается, безумным оскалом смотря на каждого, кто впивается в него зубами. Он хрипит, попавшим волком в капкан, готовым отгрызть лапу, но никогда не скулить, не впадет в отчаянье. Решительно пробивает стальные стены, шириной в километры, космические барьеры, мыслимые и нет. Сдирает пластырь, как никотиновый, только с зависимостью куда сильней, чем алкоголь, наркотики или секс. Пальцами под свежезажитую кожу – своими. Губами в разодранную глотку – чужаками. На дно, коленками ударяясь. Гибнут без кислорода, где-то там под толщей, где стихает здравый смысл, где плещется чувство, захватывающее, омывающее, как при крещении, только нет им прощения. Нет им места на небе и на земле. Только в открытом пространстве – не нужно дышать, думать, не нужно молчать, пустых взглядов бояться, фальшивых натянутых губ касаться, рассыпаясь на пыль по тропинкам чужих жизней. Они взаимоуничтожаются, как при взрыве сверхновой, освещая галактику, на куски распадаются. Стоит только выдохнуть, стоит только разжать пальцы, уступая благоразумию – умирают по одному в окружении горящих звезд, поминальных свечей. Умирают, затягиваясь ранами, рубцуясь в душе на две половинки, у которых нет уже ни конца, ни начала. Срывая все пластыри – замки вскрывают, проворачивая по ржавчине. По телу красными тельцами перемещаясь, нервы – оголяя до нитки толщины. У Мино на лопатках – острые крылья, вздыбленные вдоль позвонков. На затылке – короткие волосы, влажные и чужие пальцы сжимают сильнее, собственнически. Дыра в груди нараспашку. Оголенные белые кости, частокол ребер. Бьется, уперто бьется под чужим давлением. Больно, сжимается между выдохами под водой, разводами алыми, привлекая акул, пираний, качая жидкий Грааль для одного, кто по капле собирает, возвращаясь губами, возвращая кислород – искусственное дыхание для самого настоящего ощущения реальности. Принудительная кома, в которой за гранью добра, за гранью дозволенного – два мертвеца. У Юнги на ребре – тянется имя, вырезанное, словно ножом по пьяни. На душе, будто под изнанкой тела – кошмары ютятся, как коты, только рвут на части, не дают покоя, точат когти, впиваясь, терзая до утра сеточкой полопавшихся капилляров. Держит крепко, чувствуя пульс. Его или свой? Слышит мысли и уже не различает – чьи это желания, когда бьется в него сжатыми кулаками. Когда ладонями двумя обхватывает сгусток жизни, бережно оглаживая, оставляя свои отпечатки, оставаясь в нем до конца – до перерождения, финала. Разговаривая ночами – заживают только кончиками пальцев, как от порезов бумаги. Вопросами, не прозвучавшими, ревностью – кислотой разъедает, отчаяньем, глотая пустоту вместо чая. От дна ногами, всеми силами, пусть и последними. Вдвоем. От сдавливающих стен мирового бассейна, бескрайнего океана страдания, боли – вверх, к свету. Губами выдыхать, считывая по буквам обещания, по зрачкам круги, как у деревьев – кольцами, тонкими, отсчитывая года. В здравии. В болезни. В богатстве. В бедности. У Мино – огромный шрам на груди под тату. У Юнги – вырезано его имя. У Мино – глаза, как два кратера с эхом второго на хангыле. У Юнги – совесть, запятнанная в крови. У Мино – жираф-ростомер на двери. У Юнги – лампочки над кроватью, яркими звездами в отражении. У Мино – Юнги и разделять, все равно, что резать воздух ножом – не помогает. У Юнги – Мино.