О бабочках и людях

      Гущин засунул за щеку мятный леденец и набрал три выученные ещё утром цифры на домофоне. Командир поднял трубку так быстро, что рассчитывавший на пять-шесть секунд ожидания Лёшка от неожиданности подавился леденцом и закашлялся. В трубке хмыкнули, дверь издала знакомый писк.       Звонить в дверь не пришлось: Зинченко стоял на пороге и неловко улыбался. Он был одет в джинсы и неброскую толстовку и пытался попасть босой ногой в слетевший шлёпанец. Влажные волосы поблёскивали в тусклом свете лестничной лампочки.       – Здравствуйте, – тихо сказал Гущин и замер у лифта.       Зинченко слегка сдвинул брови и предупредил:       – Ещё одно «вы»…       – Понял, – вздохнул Лёшка и неуверенно шагнул в сторону двери. – Тогда привет.       – Привет, – кивнул командир и посторонился, впуская гостя. – Голодный, разумеется?       – Угу, – ответил Гущин, стаскивая с ног ботинки и убирая китель в старый шкаф, похожий на тот, что до сих пор стоял в прихожей его отца. – Где руки помыть?       – Вон там, – Зинченко кивнул в сторону ванной.       Намыливая руки, Гущин думал о том, что нужно было поцеловать командира ещё в дверях, а потом подходящий для лёгкого приветственного поцелуя момент был уже вроде как упущен, да и непонятно, как воспринял такую нерешительность командир. Сам он, конечно, ни за что не стал бы вставать на цыпочки в попытке дотянуться до лёшкиных губ, нечего было и рассчитывать.       Зинченко выключил духовку, подошёл к окну и опёрся обеими руками о подоконник. Гущин бы, наверное, со смеху умер, если бы знал, что последние два часа командир провёл в мучительных размышлениях о том, где накрывать стол, в комнате или в кухне, пытаться ли создать подобие романтической обстановки или это будет совсем уж глупо. Слово «свидание» стучалось в виски картинкой из какого-нибудь голливудского фильма и требовало зажжённых свечей, белоснежной скатерти, аккуратно разложенных столовых приборов и изысканных блюд. Фамилия «Гущин» искрила такими ассоциациями, как «пилот», «мужик» и «товарищ», и шептала что-то о достаточности клеёнки на кухонном столе и кастрюли пельменей.       Гущин тихо вошёл в кухню и сел за стол, покрытый совершенно новой белоснежной клеёнкой. Командир обернулся, второй раз за вечер неловко улыбнулся и поставил на стол салатницу.       – Что пить будешь? – понадеялся выкрутиться Зинченко, но Лёшка ему такой возможности не дал, заверив его в том, что предпочтений не имеет.       – Я мясо запёк, так что, может быть, вино?       Гущин почему-то радостно закивал и бросился в прихожую, а через минуту вернулся оттуда с бутылкой пино-нуара.       – Угадал, надо же, – удивился Зинченко. Лёшка довольно покраснел и не стал рассказывать о том, как Ларину пришлось звонком вытаскивать его из магазина дьюти-фри в Орли, где он с печальным лицом бродил вдоль полок, размышляя о том, можно ли приносить коньяк на свидание и стоит ли покупать вино мужчине. О том, что в сумке остались ещё рислинг и коньяк, уведомлять командира он тем более не собирался.       – Вкусно очень, – выдавил Гущин, прикончив последний кусочек нежного и сочного мяса. Зинченко поблагодарил его кивком и тут же мысленно себя проклял: он только что бездарно упустил повод начать хотя бы какой-то разговор. Можно было, в конце концов, рецептом поделиться.       – Ещё вина?       – Нет, спасибо, – помотал головой Лёшка. – Я вообще мало пью.       И что с ним делать? Не спрашивать же: «Ну что, кино посмотрим или сразу трахаться?»       – Чаю?       – Да, наверное. Давайте я убрать помогу, – и тут же покосился с опаской, получит выговор за «те» или обойдётся.       – Так, – Зинченко взял его за руку. – Пойдём в комнату.       Лёшка молча подчинился. Они остановились в середине небольшой комнаты, между неразложенным диваном и платяным шкафом. Командир всё ещё держал его за руку, как будто боясь отпустить, и, слегка приподняв подбородок, внимательно смотрел в лицо. Было самое время наклонить голову и поцеловать эти до сладкого комка в горле желанные губы, но Гущина как будто парализовало. Свободной рукой Зинченко обхватил его за шею и с силой потянул к себе, до самой последней доли секунды не опуская век, как будто готовый отпустить, если в потемневших лёшкиных глазах покажется хотя бы намёк на сомнение.       Прикосновение губ командира к его губам мгновенно расслабило Гущина, он почувствовал слабость в ногах и лёгкость в животе, несмотря на плотный ужин. Горячей волной захлестнуло лицо и уши. Он высвободил запястье из руки командира и обнял его обеими руками, прижимая к себе теснее, оглаживая спину, забираясь кончиками пальцев под тугой ремень джинсов. Зинченко положил и вторую руку на шею партнёру, прочёсывая волосы на затылке снизу вверх, десятью пальцами сразу. На секунду отодвинувшись, Лёшка виновато пробормотал:       – Мне в душ бы сначала…       – А мы никуда и не торопимся, – на этот раз искренне и тепло улыбнулся Зинченко. – Мы ещё даже чай не пили.       Гущин нервно рассмеялся и отпустил командира.       – Можно, я в душ, а потом чай?       – Конечно. Чистые полотенца я там приготовил.       Лёшка кивнул, расстегнул ремень, повесил его на спинку ближайшего стула, а через минуту закрыл за собой дверь ванной. Зинченко разложил диван, постелил чистое бельё, убрал со стола и ополаскивал последнюю тарелку, когда что-то горячее и влажное прижалось к нему сзади, а на животе сомкнулись сильные руки.       – Лёня, – послышался горячий шёпот в ухе, тарелка выскользнула из рук и со звоном ударилась о дно раковины. Зинченко сглотнул, выключил воду, быстро вытер руки и откинул голову на плечо стоявшего за спиной мужчины.       – Скажи ещё раз, – хрипло попросил он, но Гущин вместо ответа начал медленно и вдумчиво покрывать поцелуями его шею.       – Чай, я так понимаю, отменяется? – он с трудом развернулся в кольце лёшкиных рук.       – Почему отменяется? Переносится, – возразил Гущин и потянул его за собой.       Обоих не отпускало странное ощущение того, что это впервые происходит по-настоящему. В гостинице и в терминале аэропорта всё было иначе: приправленный острым чувством стыда пожар, который нужно потушить, пока он не сжёг их изнутри, желание, чтобы всё закончилось как можно скорее или не заканчивалось никогда. Теперь же не нужно было ничего стыдиться и никуда спешить, но хотелось не то быстро и страстно, не то медленно и нежно, и ритм выходил странный, как будто они пытались танцевать босанову с элементами рок-н-ролла.       – Чёрт, я же забыл дома эту, ну, смазку, – тяжело дыша, шепнул Лёшка. – Тогда ещё купил – и забыл.       – У меня массажное масло есть, – подмигнул Зинченко, переворачивая его на спину и одновременно пытаясь дотянуться до верхнего ящика стоявшего у дивана комода. Вытащив флакон, он осторожно вылил немного на сложенную лодочкой ладонь, потёр ладони друг о друга над гущинским животом, чтобы не залить простыни, обхватил правой рукой лёшкин член и мгновенно почувствовал, как нагревается от соприкосновения с маслом нежная кожа. Когда Лёшка начал постанывать в голос, командир переложил его на бок, лёг сзади, тесно прижимаясь собственным членом к его заднице, и снова положил руку ему на член.       – Вы можете… я не боюсь, – выдохнул Лёшка.       – Я боюсь, Лёш, – прошептал ему в спину командир. – Всему своё время. А это тебе за выканье.       Зинченко больно укусил его за выступающий угол лопатки, и Гущин обиженно взвыл.       – Извини… Лёня, – наконец всхлипнул он, и Зинченко вздрогнул, уткнувшись носом во взмокшую спину. Гущин повернулся лицом к командиру и начал целовать его лицо, шею, скользкие от масла руки. Дотянулся до флакона, смазал собственные ладони и взялся за его член.       Минуты тянулись и тянулись, а развязка так и не наступала – сказывались усталость, нервное напряжение, неровный ритм.       – Мы, в общем, никому ничего не должны, – хрипло предложил командир, чувствуя, как капельки пота падают со лба на ресницы. – Так и стереть что-нибудь жизненно важное недолго.       – Ну уж нет, – возмутился Гущин. – Только не сегодня.       Лёшка собрал несколько подушек и подложил их Зинченко под спину, раздвинул и согнул в коленях его ноги. Сел между ними, тоже согнув ноги и перекинув их через бёдра командира, упираясь руками в матрас у себя за спиной.       – Интересная мысль, – командир понял задумку партнёра, соединил оба члена и обхватил их обеими руками. Гущин сглотнул и закрыл глаза, а через две минуты кончил, стиснув зубы и запрокинув голову, после чего сразу же с низким стоном излился и командир. Лёшка расслабил руки и упал на спину, тяжело дыша и всё ещё вздрагивая всем телом.       Потом были душ, чай и предложенный Гущиным фантастический фильм про двух пилотов, с помощью какой-то нейросвязи управляющих здоровенными летучими роботами.       – Ты бы хотел так? – спросил Лёшка, выключив ночник и устраиваясь под боком у командира.       – Мы, кажется, и человеческим способом справились, – тихо ответил Зинченко.       – Лёнь… – имя выговаривалось тяжело, поэтому Гущин старался делать это почаще, чтобы выработалась привычка.       – М?       – Ты завтра как? – задал он не тот вопрос, который хотел.       – Рейс в шесть вечера. В Иркутск, так что вернусь уже послезавтра. Ты?       – В Париж опять c утра. Ну, относительно с утра – в одиннадцать.       – Будильник поставил?       – Ага, в телефоне. Может, в субботу?       – Не могу. У ириной матери юбилей. Мы… В общем, мы ей не говорили, что разводимся, она так долго этот вечер планировала, что настроение ей накануне портить – сам понимаешь.       – А Валера не выдаст?       – Нет. Маму с бабушкой он любит сильнее, чем злится на меня.       – У него это пройдёт.       – Я надеюсь, – пожал плечами Зинченко. – Уважать ему меня не за что, любить – наверное, любит как-то по своему. Давай спать лучше.       – Знаете, у меня в сумке ещё рислинг и коньяк, – вдруг сказал Гущин.       – И ты предлагаешь это всё сейчас выпить? – хмыкнул Зинченко.       – Нет. Я просто чуть обратный рейс из Парижа не сорвал сегодня, всё выбрать не мог, что купить, коньяк или вино.       – А я не знал, свечи зажигать или воблу на газетке чистить, – с явным облегчением в голосе признался Зинченко.       Лёшка обнял командира и ткнулся носом в его волосы.       – Пахнут вкусно, – сказал он. Зинченко дёрнул плечом вместо ответа и кончиками пальцев погладил лежавшую на его груди руку.