Солнце сегодня встаёт на западе

Хару-Хару в глазах друзей — прозрачный цитрин с открытой душой. Тревога и подозрения скрыты пятнадцатым камнем в саду Рёан-дзи. Тревога и подозрения — лидеры в прятках, их так никто и не сумел найти. Просто Хару никогда не была дурой, и дело тут не в престижной школе или в хороших оценках. Динамитные шашки Гокудеры, которые он не стесняется использовать, равнодушно-оценивающий взгляд вместе с недетской манерой разговора Реборна, фальшивый труп в комнате Тсунаёши, настоящее оружие в руках Ламбо. И это только начало почти бесконечного списка. Хару молчит и тихо ждёт, веря, что когда-нибудь будет достойной доверия друзей. Она не хочет так, как Нана-сан. Мама Тсунаёши, улыбчивая, спокойная, радушная, молчит тоже. Нана-сан — в «домике», ей совсем-совсем не нужна правда, ведь если закрыть глаза, то можно представить, что никаких монстров не существует. Что это не разбушевавшийся Ламбо стреляет в подушку при одном упоминании Реборна, что это не в её дворе очередные взрывы, что это не её сын вечно пропадает из дома с дурацкими отговорками и не на его руках красуются синяки и ссадины. Просто по телевизору показывают очередной боевик, кто-то запускает фейерверки, а Тсу-кун очень неуклюжий. Обыденные, нормальные ситуации из разряда «с кем не бывает?». Здравый смысл может сколько угодно шептать в голове: «Это не детская игра и здесь нет безопасных мест», но его жизненно необходимо заткнуть. Ведь иначе каждый шаг — по минному полю, каждая минута — сводящее с ума беспокойство. У Хару нет права её судить. Она и сама бы с удовольствием спрятала голову в песок, потому что оружие у детей — это ненормально, потому что такая готовность его применять — ненормальна тоже. Хару пока не делает выводы, не анализирует информацию в жалкой попытке отстрочить неизбежное, отрицать очевидное. Мир презрительно растягивает потрескавшиеся губы в кривой ухмылке. Ему было смешно и тогда, и сейчас, когда пыльная лента тротуара вздрагивает под ногами и кружится каруселью, когда вереница аккуратных домов протяжно вздыхает и сплющивается в очертания заброшенной стройки, когда на Хару ошарашенно смотрит недавно пропавший Гокудера Хаято. Она отчаянно цепляется за его очередную грубость, наматывает её на себя спасательным кругом, пытаясь не утонуть в водовороте хаоса. Сухой воздух нервно дрожит от взрыва, жадно глотая незаконченную фразу, и мир резко падает в тягучую темноту. Реальность похожа на съёмки дешёвого приключенческого фильма, в котором Хару и Киоко достались роли комедийных статистов, оттеняющих своими слабостями и непониманием главных героев. Они и годны только для того, чтобы готовить, убирать, стирать. Хару ни в коем случае не возражает, но то, что они не достойны даже объяснения, бьёт наотмашь. Маска «разумеется, всё нормально, безусловно, всё просто замечательно, не стоит беспокоиться, ведь я каждый день переношусь в другое время, знаете, как раз между завтраком и обедом» трещит по швам. Хару тонет в высокой синей кружке с кофе и в приторно-фальшивом (она уверена, что именно таким тоном разговаривают с душевнобольными) «Это всё ради вас и ради вашей защиты!». Хару вырезана из цветной бумаги чьими-то неловкими руками: края неровны и полны засечек; не удовлетворяющее чьё-то чувство прекрасного творение сейчас медленно пропускают через шредер недоверия. Одиночество, не спрятанное от всех за семью замками, а оголившимся проводом выставленное почти на показ под фонарный свет, скалится высоковольтным током, раскалывающим плитки неба на майские грозы, вьётся круглым нулём — пустотой, ограниченной идеальным кругом. Никто ничего не замечает. Хару по ночам снятся кошмары и ей кажется, что она сходит с ума. Хару смеётся и думает, что у неё для этого имеется уважительная причина. Всё происходящее до боли напоминает фарс: и непонятная база ещё более непонятной Вонголы, и неуместные попытки шантажа, и, кажется, есть что-то ещё, но вспомнить не получается. Ма-фи-я. Одно слово, и гнойник наконец-то вскрыт. Эмоции рвано выплёскиваются, разрывая замкнутый круг, и Хару быстро приходит в себя, грёбаной пародией на феникса поднимаясь с колен. Ей всегда было воскреснуть проще, чем сдохнуть. Беспокойство запахом мяты запечатано где-то внутри, теряться в себе больше нет времени: нужно поддержать ребят, которым стоило сказать обо всём раньше. Хару спокойно готовит карри. Взгляд прибит ржавыми гвоздями к сражению, тошнотворные глупые фразы, нужные только для того, чтобы отвлечься, придают какую-то нереальность происходящему, а миру — ненастоящие оттенки, купая его в крашенном под золото железе и в дешёвом бутылочном стекле. Нереальность — это почти что панацея для слишком быстро бьющегося сердца, абсолютное спасение, стопроцентная гарантия, что все выживут. Так всё будет хорошо. Эффект плацебо основан на вере; Хару заставляет себя верить, потому что что-то большее не в её силах.

***

Ус­та­лость пол­зёт тре­щина­ми по мя­тому-из­мя­тому че­репу, кро­шась всплес­ка­ми бо­ли в вис­ки. Хару скры­ва­ет дежурной улыб­кой ци­нич­ность, по­селив­шу­юся в уг­лах губ, клу­бок ис­трё­пан­ных нер­вов и прис­ту­пы миг­ре­ни. Вечных двигателей не существует, у перерождений тоже есть лимит. Цена за то, что она — не балласт (читать: бесполезный чемодан без ручки — ненужный хлам, да выкинуть жалко), уплачена. Хару — часть Вонголы, Хару не лезет в сражения и не умеет убивать, но прекрасно разбирается в финансах. Иногда она хочет вернуть всё назад: сплести из тихого эха мосты, призрачный путь обратно, туда, где живёт прежняя смешливая Хару-Хару, вот толь­ко звук не ка­мень, упав — не сде­рёшь ко­ле­ни, но прой­ти по нему невозможно. Фраза «Всё в порядке» — это с некоторых пор не-балласт-Миура-Хару. «Всё в порядке» — это пока ещё получается дышать, хотя бы раз на три; подорожник на переломы и вперёд с улыбкой. Фобии и прогрессирующая паранойя, каждый день кладущие ледяные руки на плечи и шепчущие-шепчущие-шепчущие, подорожником, к сожалению, не затыкаются. Единственная надежда на то, что время лечит, за­дохнулась свис­том пле­ти ещё в прошлом столетии. Ква­лифи­кация у не­го, как выяснилось, ни к чёр­ту. Эмо­ци­ональ­ный пре­дел тре­щит по швам, все по­ка­за­те­ли заш­ка­ли­ва­ют, а Миура Хару смеётся (почти без надрыва). А Миура Хару пересекается с Занзасом. А Миура Хару напрочь игнорирует предупреждение «Опасно! Не подходить!». Рядом с Занзасом уровень угрозы — красный (умрёшь быстро, считай — счастливчик в кубе), солнце встаёт на западе и душит блюз. Демоны в нём кричат громко, заглушая вечный шёпот в ушах, пляшут рябиновыми кострами на стенах и вспарывают наглухо запаянную пустоту внутри Хару. — Зап­ре­ти на­де­ять­ся, зап­ре­ти мне ве­рить, зап­ре­ти мне ав­густ и ве­че­ра. Ты единс­твен­ный, кто это смо­жет. Зап­ре­ти мне боль, на­ло­жи та­бу. На­ло­жи, про­шу, а по­том до­бей то, что от ме­ня ос­та­лось, — лихорадочные слова рвано слетают с губ; броня трескается, обнажая расколы с гниющим подорожником. У Хару это последняя жизнь. Хару слишком устала. Занзасу на это откровенно наплевать. Занзас почему-то хочет, чтобы эта сумасшедшая жила, значит, она будет жить. Без вариантов. Долго и упорно подбирать ключи, чтобы потом получить в ответ «Зна­ешь, из сот­ни па­ро­лей ни один не ве­рен», он не собирается. Огонь це­лу­ет ду­шу, слизывая линии разломов, строит из остатков что-то новое, более крепкое, вечное. Хару впитывает излишки его ярости, живёт ими, травит фобии, как гряз­ных за­раз­ных крыс. Ей почти весело и это намного лучше, чем никак. Миура Хару с некоторых пор — искупление грехов, ощущение дома и молчание на трёх языках; отогретые Занзасом ладони, стирающие его шрамы. И её надоедливая импульсивность с дрянным характером как-то уже не играют особой роли. Их от­но­шения — сур­ро­гат люб­ви, сим­би­оз, ми­лос­ты­ня, по­дава­емая обо­ими. И они в это искренне верят. Пока.