Финник Одэйр.
Золотой мальчик Капитолия, наиболее привлекательное и физически совершенное существо, которое украшает Землю одним своим присутствием. Я не могу даже видеть его. Всякий раз, когда я выхватываю его бронзовые волосы, его глаза цвета морской волны, которые смотрят на меня через экран телевизора, всё, что я вижу, — это то, как он убивает мою сестру. Это одна из причин, почему я стану добровольцем сегодня. Для Сапфир. Потому что если я смогу добраться до Капитолия, если я смогу выиграть игры, то я буду таким же победителем, как и он. Затем, возможно, в один прекрасный день в ближайшем или далёком будущем я заставлю его заплатить за то, что он сделал. До её смерти идея Голодных игр и Капитолия была большой славной мечтой ярких огней, дорогих платьев и немыслимого богатства, которой ни мой отец, ни один из его друзей никогда не смогут обладать.Сейчас это не просто детская сказка, сейчас речь идёт о мести.
Это то, что я скажу своему брату. Я скажу ему то, что он уже и так знает, и, надеюсь, этого будет достаточно, чтобы он смог простить меня. Потому что он никогда не мечтал об играх так, как я и Сапфир. Он тренировался вместе с нами и всегда был лучше нас во всём, что касалось борьбы и выживания, но в его сердце никогда не было места Голодным Играм. Блеск предпочитает мир войне, жизнь — смерти, и я надеюсь, что он не возненавидит меня, когда я первой достигну сцены. Я делаю глубокий вдох и заставляю себя прекратить смотреть на небо, как только подхожу к главной площади. Мне остаётся только надеяться, что это хороший знак для меня. В день жатвы Сапфир шёл дождь. Я помню это отчётливо, это было так необычно для нашего округа. Из года в год люди Первого дистрикта пытаются копировать стиль Капитолия: все одеты в лучшие одежды, которые у них есть, хотят увидеть и быть увиденными самыми богатыми и наиболее известными людьми в дистрикте. «Ярмарка Тщеславия» сказала однажды Сапфир и была абсолютно права. Непрерывный спектакль, парад людей, которые не остановятся ни перед чем, чтобы произвести хорошее впечатление на своих соседей, друзей или соперников и продолжать тонкие политические игры, являющиеся частью повседневной жизни в Первом округе. Даже подростки пытаются выиграть гонку добровольцев, даже если у них нет намерений быть первыми. Достигнешь сцены первым — считай, что уже есть чем гордиться и хвалиться. Капитолий даже не удосужился разделить людей по возрасту, потому что все знают, что никто и никогда так неистово не рвётся в добровольцы, как дети из Первого дистрикта, что делает нашу Жатву главным событием дня для людей в большом городе. Именно поэтому в один год они решили просто не заморачиваться. Из-за этого я стою ближе всего к сцене прямо на глазах у огромной толпы, одетая в своё прекрасное небесно-голубое платье, и делаю вид, будто не замечаю, как все останавливаются и смотрят на меня. Люди всегда обращали на меня внимание из-за моей красоты, начиная с самого раннего возраста, и я бы соврала, если бы сказала, что мне не нравится, когда они это делают. Это может показаться крайней мерой нарциссизма, но разве правда хуже ложной скромности? Врядли стоит чем-то брезговать ради победы. Ради жизни. Ради Сапфир, потому что она бы хотела этого. Я поднимаю руку к кулону, что ношу на шее, непроизвольно накручивая его вокруг пальца. Я впервые надела его тогда, когда его вернули вместе с телом Сапфир после игр, и это будет моим символом, когда подойдёт моя очередь. Люди замирают, когда замечают капитолийцев на сцене, и я вижу Блеска, моего любимого брата, который, очевидно, ищет меня. Я ныряю в группу людей, которые выглядят испуганными моим внезапным появлением в их компании, они гораздо младше меня и, наверное, думают только о том, чтобы на каждого из них нашёлся доброволец. Я не привыкла скрываться от Блеска, но сейчас должна это сделать. Если я буду стоять рядом с ним, то когда Септимус, эскорт Первого дистрикта, спросит желающих, которые хотят занять место трибутов, то он остановит меня, а я не могу позволить этому случиться. — Дамы и господа, добро пожаловать на день Жатвы шестьдесят шестых ежегодных Голодных Игр! Часы на площади пробивают половину восьмого утра. Наш мэр механически произносит речь — он делает одно и то же каждый год на протяжении долгого времени, и я не понимаю зачем. Дистрикт Один никоне принимал реального участия в восстании, как другие дистрикты. Здесь мы живём в комфортных для жизни условиях и можем позволить себе создавать иллюзии, где мы равны с людьми из Капитолия. Мы счастливы. По крайней мере, так счастливы, как только могут быть люди в дистриктах. Капитолий позволил моей семье управлять одной из крупных ювелирных фабрик, где люди из моего округа шлифуют камни и делают украшения для Капитолия. Как глава семьи, мой отец имеет полный контроль над фабрикой, как и его отец перед ним, и отец его отца до этого. Капитолий получает ювелирные изделия, а взамен делает моего отца богатым и могущественным в том месте, где он живёт. Все счастливы. Никаких жалоб от моей семьи или Капитолия. Я отворачиваюсь от сцены, когда замечаю молодого человека примерно моего возраста. Он подмигивает мне с привычным для парней из моего дистрикта высокомерием, и я щурю глаза, глядя в его сторону. Я не знаю, кто он такой, но прекрасно понимаю, к какому типу парней он относится. Он хочет, чтобы я была в восторге от его внимания, как и большинство таких же тщеславных людей. Парням, как он, всегда хочется только одного от красивых девушек, но они всегда ничего не смогут дать мне взамен. Мой социальный статус выше, чем у него, моя семья влиятельнее, чем его. Самоуверенность это совсем не привлекательно, когда нет ничего, чем можно было бы оправдать свою заносчивость, и я сомневаюсь, что он достаточно умён, чтобы поддержать хотя бы простейший разговор. Я поднимаю голову обратно на сцену, чтобы сосредоточиться на Жатве, когда слышу приветственную речь мэра. Я намеренно поправляю свои золотые локоны и ухмыляюсь. Я ожидала услышать, как мэр громко произнесёт имя нашего эскорта, который из года в год сопровождал наших трибутов с тех пор, как я помню себя, но он поприветствовал другого капитолийца, которого я никогда не видела раньше.Человек по имени Фалко Хэйзелуэлл.
Он изящно поднимается со своего стула, чтобы встать рядом с мэром в центре сцены. Удивительно, как я не заметила его раньше. Выглядит молодым, мне кажется, ему чуть больше двадцати, высокий и темноволосый, с почти бронзовым цветом кожи. Я абсолютно уверена в том, что его красота — это не дело рук одного из пластических хирургов Капитолия. Фалко смотрит на всех снизу вверх, без малейшего намёка на страх или опасение. Выглядит высокомерным, но не так, как тот парень. Этот человек полностью убеждён в своей власти и силе, которые никто не подвергнет сомнению, осознавая, что уверенность, которой он обладает, вполне оправданная и заслуженная. Я смотрю на него и мне хочется узнать причину для его самоуверенности. Однако как только Фалко Хэйзелуэлл начинает говорить, все мои мысли о нём поспешно развеиваются. Я рассматриваю сцену, переходя от одной её стороны к другой, разглядываю сначала мэра, а затем возвращаюсь к Фалко, прежде чем замечаю двух человек, которые стоят рядом с ним. Топаз Ховард и Шёлк Мортимер, двое из многих других победителей из Первого дистрикта. Нет ничего особенного в них или их историях, которые точно такие же, как и у большинства трибутов нашего дистрикта. Топаз был человеком, родившимся в семье, в которой его отец сделал всё, чтобы вырастить такого же бездельника и пьяницу. Весь дистрикт знал, что он участвовал в играх, чтобы помочь отцу расплатиться с долгами. Шёлк была молодой девушкой из благородной семьи, которая пыталась отвоевать свою свободу, став трибутом. Однако я подозреваю, что на самом деле её заставили вызваться добровольцем родственники, которые прекрасно понимали, что никто в здравом уме не женится на такой девушке, какой была она. Шёлк Мортимер — одна из немногих девушек, считавшихся противоестественно некрасивыми для моего дистрикта. Мне кажется, ни один из них не сможет помочь мне (или не захочет), но я и не нуждаюсь в их помощи, я могу рассчитывать только на себя. Шумный вздох вырывается из груди, когда сопровождающий нашего дистрикта делает шаг к шару с именами. Этого было достаточно, чтобы добровольцы начали бежать к сцене. Я должна сделать это. Это то, чего Сапфир хотела бы от меня. Она бы хотела, чтобы я закончила начатое ею, и я не позволю делу всей её жизни остаться незавершённым. Я заставляю себя перескочить через ограждение, отделяющее нас от сцены, смеясь про себя, ведь первое, о чем я думаю это то, что я не надела туфли на высоком каблуке. Удивительно, как мозг сосредотачивается на одной незначительной детали, как способ, чтобы сфокусироваться на цели. — Кашемир! Стой! Не делай этого, Кашемир! Я слышу громкие оклики брата, когда прибегаю на сцену первой. Я чувствую, как он прожигает мою спину взглядом, и отчётливо распознаю отчаяние в его голосе. Он всё ещё выкрикивает моё имя, когда тёмные глаза Фалко Хэйзелуэлла встречаются с моими, когда он сжимает мою руку и поднимает её в знак моей победы. Поднимает мою руку и руку того парня, что подмигнул мне. Взгляд Блеска такой же, какой был у него в день, когда Капитолий вернул тело Сапфир. Почти как если бы он уже начал скорбеть по мне, хотя я даже ещё не оказалась на арене. В этот момент я не понимаю, что говорит во мне сильнее: желание убежать обратно к моему брату и утешить его, или то, что призывает меня оставаться на сцене и сердиться на него, ведь он не в силах поверить в мою победу. Говорят, это называется гордость. Мы неотрывно смотрим друг на друга, пытаясь сдержать слёзы. На один краткий миг я забываю как дышать, смотрю на брата и не вижу ничего вокруг, но когда я сталкиваюсь лицом к лицу с Шелк Мортимер, то прихожу в себя. Стоять рядом с ней почти так же неприятно, как и лицезреть её лицо. Её полный ненависти взгляд прожигает во мне дыру необъятных размеров. Мы с ней словно на арене, и я её потенциальный соперник. Играет гимн, миротворцы поднимаются на сцену, чтобы сопроводить нас в Дом Правосудия, но я ни на секунду не упускала Блеска из виду. Как только к нам подходят миротворцы, он старается следовать за мной так близко, насколько это позволяют охрана и расходящиеся люди. Последнее, что я слышу перед входом в здание, — это моё собственное имя. Двери Дома Правосудия захлопываются, но я до сих пор слышу голос Блеска в своей голове. — Неужели твой парень видит во мне соперника? Боится, что за всю поездку со мной в Капитолий ты и ни разу не вспомнишь о нём? — спрашивает мой напарник, голос которого вырывает меня из раздумий. — Он мой брат, придурок, но даже если бы у меня был парень, то конкурент в твоём лице не взволновал бы его ни на йоту. Я резко поворачиваюсь к нему спиной и следую за миротворцем прямо по широкому коридору с деревянными панелями, бесчисленным количеством дверей, заметных только из-за их сияющих золотых ручек. Улыбаюсь про себя, когда слышу, что другой миротворец, который остался с парнем, спрашивает его, знает ли он хоть что-то обо мне, прежде чем сказать ему, что у него больше шансов отрастить крылья и улететь в Капитолий, чем приблизиться к такой девушке. Может быть, миротворцы не так глупы, как я всегда предполагала. К сожалению, я понимаю, что тот миротворец входил в категорию исключений, нежели правил, когда мой сопровождающий заводит меня в комнату и вместо того, чтобы оставить здесь, следует за мной внутрь и закрывает за собой дверь. Он вдруг сокращает расстояние между нами и стоит так близко, что я могу прочитать номер его полка на небольшом золотом значке, пришитому к правому карману куртки. Я смотрю прямо ему в глаза, решая стоять на своём, пока он не поймёт, что ничего хорошего в его явно плохо продуманном плане не будет, но в конце концов оказываюсь вынуждена сделать шаг назад. Миротворец, который вызывает во мне отвращение, не только мерзок, неприятен и, вероятнее всего, в три раза старше, он из совершенно другого дистрикта и другого общественного класса, так что едва ли мы имеем право дышать одним воздухом. Он вряд ли когда-нибудь использовал свой мозг по назначению и я могу сказать по выражению его лица, что он принимает мою реакцию за страх. Миротворец делает ещё один шаг вперёд, глядя на меня так, что я начинаю искать свой тренировочный меч, который находится дома. — Я могу дать тебе дополнительное время на прощание с родными, если ты сделаешь кое-что равноценное этому. — Я предпочту обойтись без традиционных прощаний. Когда я вернусь победителем, то непременно прослежу за тем, чтобы вы потеряли свою работу и никогда не смогли найти новую. Я могу сделать так, что вы будете в самых ярких красках объяснять своей семье, почему именно вы потеряли работу и больше не сможете найти другую. Он рычит, наверное, даже хочет ударить меня, но в последнюю минуту решает, что не стоит делать этого. Он, несомненно, глупый, но не настолько безмозглый, чтобы забыть, что я добровольно участвую в играх — нашем дистрикте это случается лишь в том случае, если я либо прошла обучение, либо сошла с ума, — и поэтому не решается рисковать. Он быстро разворачивается и уходит, всем своим видом показывая свои унижение и злость. — Подождите, — я обращаюсь к нему, и он останавливается, поворачиваясь, чтобы посмотреть прямо на меня. — Пожалуйста, не разрешайте заходить моему брату, — я по-прежнему намеренно стараюсь казаться отчаявшейся и жалкой. Умоляю его, несмотря на то, что это сильный удар по моему самолюбию. — Я не хочу видеть его. Я могу сказать с улыбкой на лице, что миротворец действительно верит в мою ложь, считает, что я не хочу видеть Блеска, и я также могу быть уверена, что он сделает всё, что в его силах, чтобы убедиться, что моего брата впустили. Он думает, что в таком случае отомстит мне. Многие истории рассказывают о миротворцах, которые иногда не позволяют посетителям увидеть трибутов, лишая их единственной возможности на прощание, чтобы поквитаться с ними. Это было единственным рычагом давления миротворцев на участников игр. Честно говоря, некоторые люди чересчур примитивны. Они смотрят на меня, как на хороший товар, оценивая его. Красота заставляет их думать, что я должна быть глупой, но я могу с радостью сказать, что эта черта мне не присуща. Я понимаю, что если быть достаточно осторожной, то можно использовать это на арене. Пусть другие считают, что умнее меня. Пусть считают, что они имеют надо мной контроль. Я заставлю их заплатить за идиотизм немного позже.***
После того, как дверь захлопнулась, я плюхнулась на ближайший стул, прежде чем резко вскочить обратно на ноги. Этот офис выглядит точно так же, как офис моего папы, вплоть до грубой мебели из красного дерева и тёмно-красных обоев. Дом Правосудия — это самое грандиозное здание в Первом дистрикте. Место, где все наиболее влиятельные люди из дистрикта заключают большинство важных договоров и принимают самые значительные решения. Поэтому эти же наиболее влиятельные люди обустраивают свои офисы, дублируя дизайн этих комнат. Мой отец говорит, это символ власти. Я вздрагиваю, вспоминая те немногие моменты, когда была здесь. Я помню каждый свой визит в мельчайших подробностях и то, что мне можно было находиться в Доме Правосудия только в величественном сопровождении моего отца. Меня вызывали сюда, когда я совершала то, что не должна была или, как это было чаще всего, когда я стала старше, он хотел, чтобы я присутствовала в роли экспоната. Он один из самых богатых и влиятельных людей не из Капитолия в Первом дистрикте и сохраняет эту позицию не только в силу того, что является главой нашей семьи, но и потому, что непрерывно демонстрирует свою беспощадность, которую можно сравнить только с беспощадностью президента Сноу. Я видела испуганный взгляд всех тех, кто входил в этот офис, и кем бы они ни были: сотрудником, членом семьи или соперником, все боялись моего отца. Стоит ли удивляться тому, что я не могу расслабиться в подобном месте? Первые людьми, вошедшие в комнату, — мои родители. Я внимательно слежу за ними и Сатин, которая смотрит на меня сверху вниз, как на слугу. Её искусно вышитое на капитолийский манер платье прекрасно, как и всегда. Однако в привычках Сатин заказывать одежду на два размера меньше, поэтому и это платье не подходит ей. Быстро решив, что это платье будет выглядеть намного лучше на мне, я игнорирую её и сосредотачиваюсь на отце, зная его достаточно хорошо, чтобы знать, что игнорировать его действительно опасно. Я смотрю на него, он, как и всегда, выглядит бесчувственным, но если присмотреться, то можно заметить признаки раздражения и гнева. Я знала, что он будет сердиться. Что бы ни случилось в Капитолии, я бежала от его тирании, и он знает это точно так же, как и я. В то же время моя мать выглядит вне себя от переполняющих её гордости и волнения. Суетится вокруг меня, поправляет свои крашеные волосы: ей не терпится познакомиться с влиятельными людьми из Капитолия. — Как ты думаешь, что твой стилист приготовил для тебя? — она громко говорит и ярко жестикулирует руками. — Кашемир, скоро ты будешь знаменита! Все будут знать нашу семью! — Все уже знают нас, мама, — я отвечаю устало и шумно вздыхаю, — нас едва можно назвать незаметными. Она не отвечает, и я уверена, что она потерялась в своих фантазиях и грёзах о капитолийской моде и роскоши. Я вздыхаю снова и принимаю её слова, как плохую шутку. Она, кажется, не осознаёт полного значения Голодных Игр. Всё, что она представляет, — это ряд церемоний, телевизионных выступлений и возможности увидеть прекрасный Капитолий. Я была готова к такой реакции. Она так же забылась в мечте о капитолийской сказке, когда в прошлом году на моём месте была Сапфир. — Я привезу тебе платье из Капитолия, — говорю ей, как если бы я была матерью, а она — моим ребенок, а не наоборот. — Можно лиловое? В этот цвет был одет Финник Одэйр в прошлом году. На секунду я теряю дар речи, шокированная тем, как легко она произносит имя мальчика, который убил её приёмную дочь, и в этот же момент Сатин подтверждает моё низкое мнение о ней в одном простом предложении. — Это хорошая идея, мам, — она произносит это перед тем, как обращается ко мне, разговаривая спокойно и без волнения, будто мы едва знакомы. — Кашемир, я уверена, что ты встретишь его в Капитолии. Он будет ментором в этом году, ведь это его первая годовщина победы в Голодных Играх. Ты должна сказать мне, так ли он прекрасен, каким выглядит на экране телевизора. Когда я наконец-то подавляю в себе гнев достаточно, чтобы разговаривать, от обращаюсь к матери, а не к Сатин. — Как ты можешь произносить его имя? — я спрашиваю её, но она не отвечает мне. Моя мать даже не понимает, почему я злюсь. — А ты, — я огрызаюсь, смотря на Сатин с яростью во взгляде. Никогда ещё я не испытывала к ней большей ненависти. — Почему ты хотя бы на секунду не можешь забыть о своём маленьком эгоистичном мире? Не всё вертится вокруг тебя, Сатин. И к тому же Финник Одэйр является победителем Голодных Игр. Даже если я упускаю из виду твоё особенное положение в Первом дистрикте, во всём Панеме не найдётся ни единой возможности, что он посмотрит на кого-то вроде тебя. Особенно, когда ты не можешь понять, что носишь одежду, которая выставляет тебя, как бы помягче сказать, в дурном свете. — Тишина! — кричит мой отец, и Сатин кусает губы, едва не начав отвечать мне. Это не секрет, что мы презираем друг друга, мы всегда так себя вели, но мы дети Первого дистрикта, и есть только одна вещь, которую знают все люди в этом округе: если твой отец требует тишины, то молчание — единственный из возможных вариантов. Мой отец встаёт со стула, медленно подходит ко мне, вызывая желание попятиться, но я не должна показывать слабость. Не в этот раз, говорю я себе, не в этот раз. Я вздёргиваю подбородок и стараюсь смотреть ему в глаза. В его холодные глаза цвета летнего неба, в точности, как у меня. — Ты ослушалась меня, девочка, — сквозь зубы цедит он, его низкий голос источает только гнев. Краем глаза я вижу, как ухмыляется Сатин. — Вообще-то, отец, ты никогда не запрещал мне вызываться добровольцем. — Твой брачный контракт уже лежит на моём столе. Ты ведь знаешь, насколько это важно для нашей семьи. Я думаю, это было совершенно очевидно, что сбегать из дистрикта в Капитолий — полная противоположность того, что я хотел, чтобы ты сделала. Тебе лучше выиграть игры, или я буду разорён. — Ты не думаешь, что это слегка преувеличение? — возражаю, ни на секунду не прекращая смотреть в его глаза. Я слышу, как Сатин тяжело вздыхает из-за моего открытого неповиновения. — Ты ведь знаешь, что в любом случае потеряешь те деньги. Я обещаю, что выиграю Голодные Игры, но я никогда не сделаю того, чего ты от меня хочешь. Никакие богатства в Панеме не заставят меня выйти замуж за этого идиота. Я прекращаю говорить, и мой папа практически выходит из себя. Совсем неудивительно, что он даёт мне пощёчину вместо слов. Его удар был достаточно сильным, чтобы на моей щеке остался красный отпечаток его руки. Я чувствую саднящую боль, но когда поворачиваюсь к нему лицом, то не могу и не хочу сдерживать улыбку, которая появляется на моих губах. — Ты выиграешь, а когда вернёшься, то сделаешь так, как я сказал тебе, — он яростно шипит от злости и удивления, что я посмела ослушаться его, — сделай всё, что угодно, ради победы. Говорят, что все люди любят своих родителей на подсознательном уровне и, возможно, это правда, но, когда думаю о своём отце, я знаю, что ни любви, ни ненависти к нему не испытываю. Его статус является для него всем, он всегда любил богатство и власть гораздо больше, чем семью, даже мою мать и Сатин. Он способен на всё ради увеличения доходов и влияния. Я вздрагиваю и наконец отворачиваюсь от него, вспоминая тот день около года назад перед жатвой, когда один из его соперников, которому отец задолжал деньги, предложил ему сделку. Сделка, по которой в обмен на выплату долга он просил только одно: меня. Мой собственный отец не колеблясь согласился. Это иронично, ведь единственным, что предотвратило мой брак, было убеждение моего дяди в том, что, когда мне исполнится девятнадцать и я стану свободна от участия в Голодных Играх, поступят предложения намного выгоднее. Он был прав. Интересно, было ли капитолийцам любопытно, почему же дети из влиятельных и богатых семей Первого дистрикта добровольно участвуют в Голодных играх? Я могла делать это для Сапфир и из желания славы как победителя игр, но я делаю это ещё и ради побега. Я не была старшим ребенком, я не та, кто будет наследовать семейное состояние, но я до сих пор обязана выполнять все прихоти главы этой семьи, и Голодные игры являются одной из немногих возможностей сбежать, доступных мне. — Я уже дала обещание, что выиграю игры, папа, но не могу обещать, что выполню твоё поручение. Он выглядит так, будто собирается сказать что-то ещё. Я отворачиваюсь, напевая под нос очень старую, но известную песню, повышаю свой голос, когда дохожу до слов, которые я действительно хочу, чтобы он услышал. — О, свобода, теперь я знаю, каково это… Я знаю, что он услышал меня. Мой отец тяжело вздыхает, пытаясь унять раздражение. — Прощай, дочка, — я впервые видела его таким обескураженным. Его голос сухой, он смотрит на меня в последний раз перед тем, как выйти из комнаты. Сатин, не произнеся ни слова, вышла за ним. Моя мать идёт следом, но резко останавливается у выхода. Постоянно кидая взгляд на дверь, она медленно подходит ко мне, шагая как можно тише. — Ты очень похожа на своего отца, — она говорит шёпотом, проводит рукой по моим кудрявым волосам и улыбается мне. — Ты должна использовать свою красоту, Кашемир, красота поможет тебе. Хотя я уже знала это, я не могла переставать улыбаться. Это, должно быть, самый разумный совет, который она мне когда-либо давала. — Я выиграю и обязательно привезу тебе платье. Она в последний раз улыбается мне своей лучезарной улыбкой и уходит. Я едва знаю её. Как я могла узнать её, если проводила с ней так мало времени? Но теперь, когда она ушла, я понимаю, что люблю её. Я люблю не так, как я любила Сапфир или люблю Блеска, но я чувствую что-то к ней, что-то намного сильнее и глубже, чем-то, что испытываю к отцу или Сатин. Когда я вернусь домой из Капитолия, то обязательно привезу ей это платье и, может быть, даже несколько других. Я могла бы даже взять её с собой в Капитолий, чтобы получить возможность узнать её настоящую. Узнать ту Палет де Монтфорт, которой она была до брака с моим отцом. Меньше чем через минуту все мои мысли о родителях исчезают: дверь снова открывается, показывая моего брата. Он стоит у дверного косяка, весь растрёпанный и растерянный, с мечущимся от одного предмета к другому взглядом. Блеск смотрит на всё, кроме меня. Он не говорит ничего, не может даже заставить себя подойти ко мне, стоит там и сжимает ладони в кулаки от бессилия. Я подхожу к нему, и он берёт меня за руку и перед тем, как обнять, заставляет сесть на один из стульев. Он обнимает меня так же сильно, как в детстве, когда одному из нас снились кошмары. В конце концов он отстраняется и проводит пальцами по алому следу от пощёчины. — У нас с ним были некоторые разногласия, — отвечаю я на его немой вопрос. — Ох, — это единственный ответ, который я получаю перед тем, как он снова тянет меня к себе. — Я не Сапфир, Блеск, я обещаю, что выиграю и вернусь. — Она говорила точно так же в прошлом году. Я всегда знал, что у тебя плохая память. — Я имею в виду, что могу драться. Ты ведь знаешь, что Капитолий полюбит меня. Я даже могу побороться с «ним» за количество спонсоров, — я отказываюсь произносить имя этого мальчика. Блеск знает, о ком идёт речь. — Ты действительно веришь в это, не правда ли, Кэш? — он горько смеётся, несмотря на всю свою грусть. — А ты, значит, не веришь? — отвечаю я, мне обидно сомнение в моей победе. — Что не так со мной? — Кроме того, что даже Капитолий не сможет вместить в себе твоё огромное эго, всё нормально, — он продолжает смеяться. — Ты просто завидуешь мне, — я бью его и смеюсь вместе с ним, — не все так же хороши, как я. Я не могу бороться с этим. Он снова становится предельно серьёзным и хмурится перед тем, как сказать: — Ты же действительно вернёшься, да? — Я обещаю, — говорю так же серьёзно, прежде чем снова начинаю дразнить его, чтобы не заплакать прямо перед ним, — я должна вернуться, иначе ты не выживешь здесь без меня. Мы оба резко подпрыгнули из-за неожиданного резкого стука в дверь. Миротворец за дверью говорит, что у нас осталась всего минута. Блеск берёт мои руки в свои, сжимает их и пронзительно смотрит на меня. — Пусть они недооценивают тебя. Пусть они думают, что ты глупая, маленькая, тщеславная девушка, которая неплохо дерётся на мечах, и поэтому считает, что сможет выиграть Голодные игры ради славы победителя, красивых платьев, роскошных апартаментов и вечеринок в Капитолии. Будь более молодой версией нашей мамы, — он заканчивает, и мы снова смеёмся. — Хорошо, — я отвечаю, крепко сжимая его руки, пытаясь собраться с мыслями, — обещай мне, Блеск, что бы ты ни увидел на экране телевизора, ты не возненавидишь меня. — Я никогда не смогу возненавидеть тебя, Кашемир, ты моя сестра. Я люблю тебя. Дверь приоткрывается, и миротворец приказывает ему уйти, смотря на нас явно без намерения дать ещё немного времени. Блеск отпускает мои руки и идёт к двери, ни на секунду не отрывая взгляда от меня, будто бы пытаясь запомнить каждую черту моего лица, будто бы глядя на меня в последний раз. — Я тоже люблю тебя, Блеск, — дверь закрывается, когда я выкрикиваю его имя.