Юность

«Этому миру не запереть тебя в клетке, — пишет он однажды. — Тебе нужно нечто большее». «Большее, чем я», — хочет он сказать, но никогда не скажет. В конце концов, мы все равно все умрем. Это не похоже на оправдание. Это сорванный шепот, стелющийся по голой коже, приглушенный изгибами тела и оставляющий невидимые синяки и ссадины. Он зализывает чужие раны, словно знает, где они находятся. Веки сомкнуты, а на кончике языка тонкий привкус надежды. Они еще не поняли, каково это — любить друг друга. Некоторые привычки въедаются глубоко под кожу, говорит Кенма. И тогда их оттуда уже не выцарапаешь. Спустя три месяца обнаружить себя лежащим на кровати и ожидающим кого-то, кто составит компанию. Они спят на полу на двух тонких матрасах, головами почти под самым окном. В глазах отражается небо и ночные огни, дрожит городской шум и пение далекой трассы. Приподняться чуть выше, сдвинуться с места лишь для того, чтобы сквозь поцелуй вдохнуть дым, вырвавшийся из чужих легких. Дыхание отсчитывает время до того, как все исчезнет. Специально задержаться на выдохе. «Новый путь рождается здесь», — выцарапывает на стене Куроо, там, где его голое плечо вечно соприкасается с холодным бетоном. Кенма перемещается чуть ниже, обжигает живот дыханием, и Куроо чувствует, как пространство и тишина сжимаются в вакуум с каждым глубоким движением взлохмаченной головы. Смысл юности, понимают они, состоит не в том, чтобы делать то, чего ждут от тебя остальные. Юность — это каждый раз нарываться на неприятности и думать, что же делать дальше. Размытое будущее, поджидающие проблемы — достаточно бодрит, чтобы им захотелось жить дальше. Кенма говорит: «Так будет всегда», — словно устанавливает негласное правило для их религии, которую они построили за несколько месяцев и разрушают спустя три года и пятьдесят четыре дня. Куроо трет ладонью затылок, смотрит вниз и бормочет: «Так не может продолжаться». И это всего лишь один из способов сказать: «Я не знаю, как жить с тобой дальше». Стены комнаты, которую они снимали вместе, — пусты. И так было всегда: штукатурка, потертости, несколько картин — еще с тех пор, когда Кенма часто включал свет, чувствуя, что сон душит его. Тетсуро вспыхивает каждый раз, когда Кенма срывается и его стоны начинают звучать, как молитва, когда он прогибается в спине и сжимает пальцы, ища, за что можно зацепиться, свой якорь. Они знают, к чему все идет. Они говорят: наша постель. (Имеют в виду: наше кладбище). Губы Кенмы всегда шепчут «прости», но тело так не врет. Они движутся по орбитам друг друга и давно уже забыли, что значит чувствовать себя потерянными. Сталкиваются везде: в магазине, на улице, в подъезде перед квартирой, которую они уже не делят на двоих, — сталкиваются и ждут немого предложения: приходи сегодня ночью ко мне. И сказанного вслух: да, я приду. Они не умеют жить, будучи целыми, поэтому довольствуются обломками и осколками того, что разрушили. Куроо раз за разом возвращается к Кенме, но никак не может остаться. Любит и превозносит его, покорно забывает все его ошибки, но никак не может простить. Разницу он понял совсем недавно — после того, как они расстались, а душа стала чувствоваться слишком легкой и незримой, чтобы оставаться в этом мире. Раньше он поднимал глаза в небо, но никогда не думал о том, чтобы уйти. Сейчас же земля кажется знакомой, грязной — не то, чего он заслуживает, но то, что получит в конце. Любить сложно, сказал однажды Кенма, откидывая голову и обнажая горло, пока Тетсуро гладил его по волосам и разминал затекшие плечи. Любовь — как язык, что они давно забыли, но пытаются воссоздать в постели, которая ощущается одновременно как дом и как могила. «Наши кости вернутся в землю», — пишет Куроо на стене, пока обнаженный Кенма во сне ищет его тепла. Вернуться в землю — быть в безопасности. В этом нет ничего хорошего, но это их выбор. Они не целуются за пределами комнаты. Постель стала их убежищем, в котором можно похоронить реальность. За ее пределами Куроо был Куроо, и Кенма был Кенмой — друзьями детства, живущими в одной квартире и никогда не слышавшими, как звучат стоны друг друга. Каждый день они взваливают на себя ответственность за еще непринятые решения, отказываются от мечты, а, упустив, гоняются за ней. (Им чуть больше двадцати, а они уже знают все, что жизнь может им предложить). Смысл юности был в том, чтобы найти и потерять время. Почувствовать, как жизнь наполняется надеждой или становится совсем безнадежной. «Разве любовь должна быть такой?» — спрашивает Тетсуро, когда Кенма осторожно очерчивает пальцами его выступающие позвонки. Он замолкает, но Кенма все равно слышит невысказанное: «Любовь не должна отождествляться с тем, что ты уже имеешь». Кенма не знает ответа и просто прижимается губами к его шее. Голос Куроо звучит низко и шершаво. «Любовь должна оставлять раны», — намного позже отвечает Кенма. Он возвращается в безмолвную квартиру, но в голове все равно слышит голос Тетсуро, приветствующий его. Всеобъемлющая пустота. «Некоторые раны не заживают», — те самые слова, которые Тетсуро не пишет на стене, потому что уходит раньше. Кенма сидит на кухне, вперившись потерянным взглядом в поверхность стола. Время течет мимо него, а он чувствует, словно что-то внутри пульсирует и кровоточит. И он ничего не может сделать. Его разум погружается в реальность лишь на краткие мгновения — все остальное время вокруг туман. Кенма спрашивает сам себя, так ли приходит депрессия, и забывает о своих вопросах так же, как забывает о том, что когда-то было время, когда он умел жить без Тетсуро. Провал в сердце, зияющий пустотой, настолько огромный, что его не закрыть голыми руками. Настолько болезненный, что стоит испробовать все. Затуманенный разум безмолвно воет и находит якорь в абсолютной пустоте. «Вернись ко мне», — пишет Кенма на стене прямо поверх букв, выведенных Куроо. «Я не хочу умереть так. Аминь». Давай уйдем вместе, думает он, словно еще можно все исправить. Давай сбежим к чертям, давай творить то, чего от нас не ждут, давай бороться за наше право, давай забудем, что значит не иметь места, куда хочется вернуться? И потом в самом уголке сознания: давай узнаем, что такое быть живыми? Кенма и так уже знает. Живым был Куроо: растрепанные волосы, тяжелый взгляд, острый излом ухмылки, пустые обещания, которые он никогда не выполнит. Ощущение острой незавершенности сопровождает существование Кенмы. Дыра между ребер болит: ей неважно, рядом Куроо или нет. Может быть, именно это он имел в виду, когда говорил «Так не может продолжаться». Что могут сделать они, если вселенная против. Все движется к своему концу, забывая причины существовать. Существуешь для того, чтобы быть потребленным временем. Тетсуро тоже чувствовал себя потребленным каждый раз, когда Кенма ловко забирался поверх него, когда хватал сухими губами воздух, кричал, срывая голос. Его сердце гулко и дергано бодало изнутри грудную клетку, как будто было способно работать, только пока Куроо толкался в него, а красивое лицо кривилось от боли и удовольствия. Когда Куроо просыпается, он видит Кенму, словно наяву: холодные золотые глаза и худощавое тело, не усваивающее пищу. Ему действительно нравится просыпаться именно так. Сказать «прощай» после всего того, что им казалось вечностью. Они не встречаются взглядами, потому что знают — их может против воли притянуть друг к другу. В их прощании много тишины и много глубокой боли, словно их сломали и вскрыли. Им казалось, что защитных слоев много, а сердцевина — вот она. Тетсуро говорит «Я буду скучать», Кенма мычит что-то в ответ. Потому что это правда и он тоже будет скучать. Некоторые вещи настолько просты, что не нуждаются в объяснении. Некоторые — настолько сложны, что объяснить их невозможно. Жизнь полна противоречий. Их «чуть больше двадцати» переходит в «чуть больше тридцати», они уже очень давно порознь, но сойти с чужой орбиты не так уж и просто. Если Кенма и знает что-то точно, так то, что любовь похожа солнце. Она ослепляет и заставляет проснуться. Они никогда не влюблялись друг в друга. Но всегда любили. Наверно, они оба стремились к этим годам тишины в разлуке. Сейчас они принадлежат неспящему городу, ярким ночам, целому миру, но только не друг другу. «Вместе» — слово, которое пришлось забыть. Просыпаться каждый день, проживать год за годом, так и не избавившись от ощущения, что в этой рутине должно быть что-то еще. Разве счастье должно быть таким? Как узнать, не испытав на себе? Если принадлежишь земле, поднимая глаза вверх, можно увидеть небо. Нет ничего плохого в том, чтобы искать надежду и дом. Это они знают наверняка. Встретиться после такого долгого расставания — всегда неловко, но приятно. Бессмысленные фразы «Ты хорошо выглядишь, похоже, у тебя все в порядке», до боли знакомая улыбка, нежный голос Кенмы, привычно отдающийся в голове, словно они только вчера занимались сексом. Словно они только вчера пытались построить любовь на двух тонких матрасах почти под самым окном. Некоторые привычки въедаются глубоко под кожу. И тогда их оттуда уже не выцарапаешь.