Чара сравнивают

Чара почему-то сравнивают это с попыткой бросить пить. — Один раз встанешь на кривую дорожку — говорят они — и путь назад будет настолько зыбок, что в конце концов потеряет весь смысл. Фриск не совсем понимают такое сравнение. Фриск не хотят слушать. Они желают только заткнуть уши, забиться в угол и забыться. Столь мрачные сравнения пугают их, вводят в состояние близкое к панике. Отвлечься до конца, по-настоящему, никогда не выходит. Хватит, хватит, хватит, хватит, ХВАТИТ! Голос врезается в подкорку мозга, скрипит на нервах, оглушающими искрами проходит по их телу. Фриск, дрожа, обхватывают себя за плечи, почти скулят, утыкаясь лбом в собственные коленки, сдерживая невыносимое желание расплакаться. Но проявлять слабость перед Чарой нельзя. — Хей, но ведь вы не остановились, не так ли? Мы ближе к вам чем вы думаете. Мы почти одно и тоже, Фриск. Все-таки не выдерживая, они всхлипывают, дергают себя за волосы, затыкают себе уши в бездумной попытке заглушить голос, перестать воспринимать его так… близко. — Уже скоро, Фриск. Ты стираешь между нами «грань». Ну же, давай. Нам осталось всего пять душ. Мы как никогда близки к цели нашего путешествия! Еще совсем немного, ну же. Фриск мотают головой, цепляются за гладкую поверхность почти вмерзшего в лед камня, пытаются запретить себе идти дальше. Если они станут замерзать тут раз за разом — этого не произойдет, ведь так? Надо только попытаться уснуть тут, а все остальное доделает за них само Подземелье. Холод — не самое болезненное, что пришлось им пережить. Но естественно у Фриск не получается ничего. Чара не дают Папайрусу даже заговорить. Бьют сразу и наверняка, единым рывком перехватывают управление над их телом, и атакуют замершего в изумлении, не ожидавшего столь подлой атаки от друга, скелета. Убивают его быстро, и почти безболезненно. Кажется, этот скелет нравится и Чаре. Боли они ему не причиняют... насколько это вообще возможно. Папайрус смотрит на них почти с ужасом и… жалостью. Он ни в чем не обвиняет их. И не атакует в ответ. Возможно это потому, что он, как член Королевской Гвардии, не может атаковать ребенка? Того, кого считал другом? Может это, потому что он, на самом деле, просто не хочет причинять никому боль? Вот только истинный ответ на эти вопросы заключается в том, что за секунду до своей окончательной смерти Папайрус вспоминает перезапуски. — Ну вот, а вы, глупышки, боялись. Осталось Четыре. Еще совсем чуть-чуть, верно? С поглощенной душой Папайруса крепнет их связь. Фриск дергаются, мечутся на месте, бьются, рвут невидимые нити магии. И бросаются в ледяную воду. Их обволакивает кристально-чистая, ледяная тьма, и они даже почти не чувствуют как диким, выворачивающим наизнанку спазмом взрываются легкие. Как вода проникает вовнутрь, как судорога проходится по телу. Фриск выдыхают, почти любуясь аккуратными, красивыми пузырьками воздуха, на долю секунды замирающими и продолжающими свой неизбежный, неотвратимый полет вверх. Загрузка не меняет ничего. Только теперь Папайруса тут нет изначально. Никто не помнит стража, пустует старая, обветшалая сторожка. На их пути больше нет головоломок, а домик на окраине Сноудина давно отдан под снос. Места тут, в конце концов, всегда слишком мало для такого расточительства. И Санс уже не сможет их остановить. Санс — был первым. Он положил начало их слиянию. И именно его РЕШИМОСТЬ дала Чаре такую власть. Тогда, побеждая его, продираясь сквозь сотни смертей, Фриск почему-то верили что поступают правильно. Что это их всех спасет. Но скелету не стоило перед боем использовать препарат. Четыре — это значит что следующая умрет Андайн. Чара так спешит к ней, с таким остервенением ведет их туда, что почти не замечает монстров. Полез под руку — умер. Спрятался — твое везение. И Фриск отчаянно молят все еще живых уйти с их пути, не встревать, не пытаться их остановить. До кончиков пальцев пропахшие кровью, они внушают настоящий ужас. Хотя и сами бояться своей силы. Некоторым удается сбежать. Выжить. Это не становится для Чары особой проблемой, и не расстраивает особо — слишком хорошо у них в последнее время настроение. — Мы все-равно потом вернемся назад, Фриск. Но сейчас стоит закончить начатое, не так ли? Фриск плачут, глядя на подрагивающее тело воительницы. Беззвучно молят уйти с дороги, смотрят широко распахнутыми глазами, чувствуя как слезы смешиваются с кровью, сочащейся из оцарапанного лба. Она смотрит на них с черной, всепоглощающей ненавистью. Атакует так, словно действительно может победить. До последнего мига тянется к копью, и, так и не сумев коснуться скользкого от крови древка, рассыпается на мельчайшие, сверкающие крупинки пепла. Кровь у Андайн, у монстра, точно такая же красная как у человека. Если подумать — они не особо-то и отличаются друг от друга. И в какой-то момент Фриск даже кажется это красивым, и они замирают, поглощенные ужасом и благоволением. Андайн в последние свои секунды вспоминает только один конец. Геноцид. Настолько сильна ее ненависть к Фриск. Настолько велика жажда убийства, и дикое желание защитить родных себе монстров. Свой мир. Теперь и ее тут не будет. Меттатона, полезшего защищать Альфис, Чара убивают небрежным тычком куда-то в бок. Фриск кричат, глядя как сплетаются, смешиваются черные потеки краски, и кровь ученой. Они закрывают глаза, но не могут прогнать этот ужасающе-прекрасный образ. Им кажется, словно кровь почти скручивается в тугой жгут, переплетается, становится единой. Словно слить несколько существ в одно. Она заполняет все щели и бородки старой плитки, бежит вниз по наклонной, очерчивает свой страшный, до ужаса прекрасный рисунок. Чара немного двигают труп ученой, и они еще долго любуются получившимися потеками своеобразной картины. — Одна. Всего одна, Фриск. Еще совсем капельку. А потом... — Чара посмеивается — Тебя ждет маленький сюр-приз. Вы же любите сюрпризы, не так ли? Король монстров атакует их со всей присущей старому, мудрому монстру яростью. Ослепленный местью за смерть жены, он не видит перед собой ничего, кроме возможности вонзить трезубец в податливую плоть, убить ненавистное дитя. Асгор помнит, с чего все началось. Он единственный, в этом мире, помнит Санса, Ториэль и Папайруса. Отверженный самим собой, старый король, уставший от смертей драгоценных ему монстров. Трезубец протыкает их насквозь, словно насаживает бабочку на булавку. Втыкается в стену за ними, и Фриск трепещут, дрожат, пытаясь унять боль, и перестать кричать. Они прикованы, связаны, и вроде это стало их мечтой — по-настоящему перестать существовать — но в этот момент, сливаясь с Чарой в одном потоке сознаний, они отчаянно хотят жить. Когда Чара в их теле внезапно выгибается, поддается вперед, протыкает саму себя, продвигаясь по рукояти вперед, делая почти невозможное — Фриск срываются на вой. Их живот превращен практически в решето, но Чара, кажется, совсем не чувствуют боли. Асгор замирает, слишком испуганный таким самоистязанием. Не способный поверить в то что ребенок перед ними действительно это сделал. Асгор умирает быстро. Почти сразу. Чара лежат на окровавленном полу и глухо, надрывно хохочут. А Фриск чувствуют, как растворяются в них без остатка. Сливаются в одно целое. Уходят все переживания, и блаженная, долгожданная тьма с головой накрывает их. Они почти чувствуют касания нежных, ласковых пальцев, неспешно перебирающих жесткие короткие волосы. Это очень походит на тот момент, когда висишь меж сном и явью. Когда закрываешь глаза, и в голове расцветает восхитительно-пустой вакуум - думают они. — Во-семь. Вот и сюрприз, для тебя, человечек. Восьмая душа это вы, Фриск. — она почти с нежностью смотрит на свои-не свои руки, в своеобразных объятиях обхватывает себя за плечи, гладит, убаюкивает. — Фриск теперь мои. Теперь мы едины. Вы счастливы, Фриск? Но никто не ответил.