Привет, я Гилберт Байльшмидт!

      – Привет, я Гилберт Байльшмидт, и ты можешь падать ниц перед моим великолепием! – Так началось знакомство Элизабет Хедервари с высокомерным и лишенным скромности недоразумением, затянутым в дорогой камзол и сверкающим белозубой ухмылкой. Он стоял перед ней на ступенях замка с гордо поднятой головой и вымораживал своим самодовольством. Элизабет даже не склонила голову в поклоне, игнорируя этикет, и просто шмыгнула внутрь роскошной парадной, что была залита желтым светом тысячи свечей. Гилберт сверкающей тенью двинулся за ней и всячески привлекал к себе внимание окружающих. Видимо, он был значимой персоной, раз все вокруг рассыпались перед ним в комплиментах, но Элизабет редко обращала внимание на общественный статус, а потому ей не было никакого дела до приклеившегося, как банный лист, Байльшмидта, везде шныряющего за ней. И кто же мог знать, что тот не отстанет от нее и позже?       Гилберт был тем еще кадром. Он был веселым, задиристым, лишенным манер, когда находился вне светского общества, и вообще крайне неприятным типом. У Элизабет от него в душе поднималась неконтролируемая злость и желание убить, чего раньше милая с виду девушка за собой никогда не замечала. Но с Байльшмидтом было весело: чего нельзя было у него отнять, так это умения наполнить собой любую обстановку доверху и удерживать на себе все внимание окружающих. Элизабет злилась, но не стала исключением. Элизабет ругалась, но замечала, как все чаще это чудище возникает в ее жизни. Она ни за что не призналась бы ему, но понимала – Байльшмидт стал ей другом.       Гилберт, видимо, думал иначе. Он из кожи вон лез, чтобы привлечь внимание Элизабет: бросал свои дела и оказывался рядом, когда его не ждали, паясничал так, как ни перед кем другим. Хедервари ему нравилась и была его дурманом, сбившим с ног еще при первой встрече. Она была целью и мечтой ветреного Байльшмидта, и она же стала его самым худшим кошмаром, когда однажды призналась в любви. Хедервари влюбилась в жалкого музыканта – не в Гилберта.       – Я могу доверить это только тебе, родители не простят… – Гилберт впервые выдавливал из себя ухмылку и подколы, а на душе было настолько паршиво, что хотелось к чертовой матери швырнуть через весь зал бокал, который был зажат в ладони излишне крепко. Но он сдержался ради нее, помог устроить венчание и сам рушил свою жизнь, сгорая от ненависти к пианисту. Гилберт Байльшмидт навсегда остался для Хедервари верным другом.       – Здравствуй, уважаемая, я Великий Гилберт! – так представлялся альбинос миловидной девушке, скучающей у дверей музея. Она лишь фыркнула, вздергивая аккуратный носик и отвернулась, не желая продолжать разговор. – А я думал в двадцатом веке принято представляться в ответ на знакомство, – усмехнулся он, и девушка смерила его презрительным взглядом.       – В двадцатом веке принято вести себя более сдержано, милейший. Но раз уж Вы так просите… Элизабет Хедервари, – она протянула вперед ладонь и сжала руку Гилберта в крепком рукопожатии.       – Значит, Лиз… Не желаешь прогуляться под этими сводами с основателем местной галереи? – Байльшмидт сиял белозубой улыбкой, а Хедервари вдруг рассмеялась отброшенным формальностям и протянула руку.       – Ну раз уж сам основатель снизошел до меня и просит составить ему компанию…       Она была веселой и уверенной в себе. Гилберт славился целеустремленностью и всегда добивался своего. В обществе они быстро стали поводом для тысячи разговоров, еще бы: известная художница и почитаемый коллекционер стали нередко появляться вместе на приемах и своими разговорами или раздорами привлекали к себе все внимание. Гилберт только качал головой на шутки знакомых, Элизабет в тайне жаждала, чтобы те были правдой. Байльшмидт ей нравился и был надежной опорой и крепким плечом. Он мог помочь и подбодрить там, где Элизабет не в состоянии была справиться в одиночку. Она уже готовилась предложить ему соединить судьбы…       – Я встретил девушку, Лиз, – у Хедервари, помнится, оборвалось все в груди от этих слов, но она промолчала, ожидая завершения, – Боже, я в жизни не встречал еще таких своенравных и прекрасных созданий, – Элизабет видела его потерянный взгляд и слышала голос, окрыленный любовью. За окном шумели паровые машины, а она слушала о скрипачке из богатой семьи, которая пленила Байльшмидта с головой. Хедервари рыдала ночами, но колко продолжала улыбаться Гилберту и даже, пересилив себя, пришла на его с Марией свадьбу. Элизабет скрепила навсегда себя с Байльшмидтом общим делом, но его сердце для нее было потеряно.       – Привет, я Гилберт Байльшмидт! – так говорил сбивший ее на дороге юноша, протягивая ладонь и помогая подняться на ноги. Он был красивым: с растрепанным ворохом волос на голове, легкой небрежностью в одежде, которая, впрочем, ему шла, и бордовыми глазами, что при свете дня отливали алым.       – Смотреть надо, куда идешь… Элизабет я, – бурчала она, отряхивая смявшуюся юбку и подбирая с асфальта сумку.       – Бу-бу-бу, а сама-то! – говорил в ответ незнакомец и хитро усмехался, – Пойдем, куплю тебе кофе в знак извинения и скрашу собой твое одиночество! Элизабет слова вставить не успела, а ее уже уверенно тянули за руку в ближайшее кафе через дорогу. В любой другой ситуации она возмутилась бы такой наглости и оттолкнула от себя нахала. В любой другой ситуации Хедервари запросто могла бы ввязаться в драку, наплевав на все приличия. Но сейчас она покорно шла, едва поспевая за быстрыми шагами в кофейню.       Кофе был вкусным. Гилберт вредным, но забавным. Элизабет излишне ворчливой, но интересной. Хедервари сама не заметила, как протянула бумажку со святая святых – своим номером телефона, тем самым навсегда лишив свою жизнь покоя.       Гилберт был везде и всегда. Его было много, слишком много, и в тоже время катастрофически не хватало во время сессий или с началом работы. Он помог пережить ей разрыв с парнем; она вытаскивала его из баров после того, как его бросила девушка, и тащила пьяного к себе домой.       – Не люблю музыкантов, – они смотрели вместе на звезды в темном парке, пропитанном летним воздухом, и сидели рядышком плечом к плечу.       – Особенно скрипачей… – говорил Гилберт.       – И пианистов, – подхватывала Лиз. Они знали друг друга всего два года, но, казалось, знакомы были всю жизнь или куда больше. На ладонь Хедервари опускалась шершавая и мозолистая рука Байльшмидта, на ее губах играло горячее дыхание, смешанное с пыльным городским воздухом.       – Но мне нравятся такие, как ты, – тихо шептали они и утопали в чарующем поцелуе. Одни в парке, под миллиардами невидимых в городе звезд и тонким серпом растущего месяца.       – Привет, я Гилберт Байльшмидт! – вещал светловолосый мужчина, запрыгивая на стул и получая звонкую оплеуху по затылку.       – А я – жена этого бледного недоразумения, – сердилась Элизабет, но в глазах ее горела только неудержимая радость.