Молитвы за Кортни

Стив ненавидел Альфреда, и эта ненависть была взаимной. Взаимной настолько, что «оригинальный» Джонс пытался любыми методами выжать своего близнеца с территории страны. Но если Стив пылал жгучей антипатией к брату лишь потому, что тот вел себя, как последняя уличная сука с кашей вместо мозгов, мешая его планам, мечтам, желаниям и фантазиям, делам, то Альфред ненавидел его просто за то, что он есть. За то, что он существует. За то, что он ходит по «свободной» земле, ежедневно видит «свободных» людей и дышит «свободным» воздухом. Тягучая, липкая, зловонная мысль об этом всегда не давала Франклину покоя, и это ни для кого не было секретом — ни для набожных славян, ни для смазливых европейцев; все знали, что если бы не выходки Альфреда, его «героические подвиги», которые так или иначе касались Стива и его жизни, последний мог стать неплохим вождем страны. В крайнем случае — его неплохим жителем. Но, увы, Альфред плевал на возможности, давно и с концами поглощенный своим лицемерием, эгоизмом и меркантильностью, гордостью. «Недостаточно этого «неплохо». Я хочу, чтобы все было «отлично».

***

Альфред шел по едва освещенному коридору. Длинному, пустому, с бетонными стенами шириной в три метра, скрепив руки замком за спиной, гордо вскинув подбородок, равнодушным, но испепеляющим, острым взглядом смотря вперед. Горд, как орел; труслив, как паук; приносящий бедствия, как чумная крыса. В медицинском белом, местами мятом халате, с пришитой эмблемой герба США на левой стороне груди — прямо как в американских апокалиптических фильмах. Звук мерного постукивания низких каблуков офисных туфель разносился по всему коридору с мигающими, старыми лампочками. словно посыльный донося до каждой пылинки о присутствии Альфреда здесь. По бокам Джонса шли ещё двое. У них, как понял Франклин, не было имен, только номера на плечах увесистой военной экипировки — броне-жилет, шлем, перчатки, и похожие на лыжные, очки, которые скрывали добрую половину лица «четыре-ноль-пять-девять-три-четыре» и «шесть-два-девять-один-ноль-ноль». В их руках были тяжелые автоматы. Не игрушечные, как любил шутить Альфред, но самые настоящие — тяжелые, новенькие, заряженные, готовые со свистом, с ударом выпустить парочку пуль. И давние слова президента Штатов о том, что «эти парнишки» уже, к несчастью, лишились личностей, своего «Я», закопав их глубоко под этим подземным ангаром вместе с внешним миром и надеждами на светлое будущее обычной американской семейки, тешили самолюбие Альфреда и заставляли его ощущать себя королем мира, ради которого такие молодые наивные люди отдают свои сердца и свою душу. Масло в огонь добавляли приглушенные крики. Сдавленные стоны, пыхтение, просьбы и подкупы, слова, плохо слышимые за тяжелым железными дверьми. Те, когда через несколько минут Альфред около них стоял, с треском открылись «пустышками в военной форме». И Франклин, как только странный, но густой и холодный дым развеялся, смог, наконец, лицезреть желаемую картину, ради которой проехал несколько сотен миль с другого конца страны, и прошел десятки метров всеми силами скрываемой от простых гражданских Зоны-51. Только ради нее. Него, точнее, Стива Кортни Джонса, который издавал эти душераздирающие звуки. Привязанный к свинцовому стулу, намертво присверленному к полу, и с прочно закрепленными к подлокотникам запястьями он был до сладкого омерзения жалок. И дурак мог заметить, как на этих запястьях остались алые следы от наручников, раздирающих кожу в мясо, мясо — в кости, кости — в пыль. Никто не решился засунуть Кортни кляп в рот без разрешения Альфреда, а надо было. Альфред сделал несколько шагов вперед. Стив поднял опущенную вниз голову. Раскрыл рот, облизал пересохшие губы с запекшейся кровью на них, коснулся языком пирсинга. — Отпусти меня, сукин ты сын, — надорванным, надломленным голосом прошелестел старший Джонс, лишь завидев знакомые светлые волосы сквозь пелену бесконечно капающих слез и запотевшего стекла, что разделял одну часть помещения от другой. Франклина от Кортни. Но в одно мгновенье тихие, но требовательные слова были заглушены треском электричества, словно табуном лошадей прошедшим сначала по алой, грязной воде, а после и по телу американца, заставив того хрипло завизжать от адской боли в каждом его мускуле, вене, клеточке, издеваясь над опухшим и раздраженным горлом, а после уронить тяжелую голову на грудь, крепко сжав челюсти, вместе с тем и язык, грозясь откусить его. Сделать все, лишь бы Альфред отстал от него. Навсегда. Франклин поморщился от поведения Кортни и его голоса, хмыкнул и одним взглядом осмотрел просторное помещение, меньшая половина которого была залита ледяной водой, окрашенной в холодный красный цвет водой по щиколотки Стива. А сквозь пуленепробиваемое стекло Альфред мог заметить не только близнеца, но и свое размытое отражение. Мог, но не хотел. Точно не сейчас, когда возможно было увидеть такое, вместо своего уже надоевшего самому себе лица. На котором вряд ли нашлось бы что-то новое, разве что непривычная злорадная усмешка, обнажившая правый, подбитый клык Джонса, слегка пожелтевший от курения. Он искренне по-детски не понимал, зачем Кортни просил отпустить. Не просил даже — а вымаливал на коленях, требовал, клявшись отмыть свои руки от крови и никогда более не пачкаться, когда можно было жить «свободно», и изредка проходить некоторые «процедуры», назначенные добрым доктором Альфредом. Радовало лишь то, что Стив уже не пытался сбежать, скрыться от спецназовцев, наводящих на него пушки; а в одну и ту же ночь, в один и тот же час приходил в свой развалившийся, непригодный для жилья, поросший мхом, дом, и уходил, где-то на периферии обезумевшего сознания ощущая, как кто-то сзади закрепляет кости стальными наручниками и подталкивает его чем-то опасно-острым. Прогресс. — Скучал по мне, Стив-в-и? — хохотнул Франклин и подошел ближе к стеклу, слыша, как позади закрываются скрипучие двери, и подготовленные солдаты встают «по стойке смирно» около стен, и затылком ощущая недовольство заждавшихся своего кумира, ученых. Стив ответил не сразу. Долгое время он невидящим взглядом смотрел в пол, рвано, глубоко и громко дыша через нос, крепко поджав губы, словно боясь сказать нечто, что заставит и без того рассерженного Альфреда сорваться с цепи и сбить лапой крепкий намордник. И только когда Франклин ударил кулаком по разделяющему их обоих стеклу, Кортни словно проснулся. Зажмурился, открыл глаза, снова зажмурился. Открыл. Зажмурился. Открыл. Медленно поднял голову, и заплетающимся, окровавленным языком, сказал: — Иди… нахуй, — щурясь от стекающих с кончиков волос капель воды, Кортни снова закрыл глаза. Он попытался представить, что живет в грешной душе в Альфреде. Что им правит, заставляет делать это. Какой дикий демон с козлиными ногами? Какой обиженный ангел с оторванными крыльями? Или неизвестный ему Бог. Но единственное, что приходило Кортни в голову — маленькие, маленькие чешуйчатые, склизкие драконы, с головами петухов, куринными лапами, жабьими глазами. Василиски. Оливер часто о них рассказывал Стиву перед сном — про василисков и аспидов. Чаще про первых — какие у них яйца, какой высоты они достигают, что они едят и где их можно найти. Оливер говорил, что иногда у старых болот в лесных чащах; иногда — у рек с водопадами, под водопадом — в пещерах; на голых горах. Реже — в деревнях. «Их чешуя приносит вечную удачу, Кортни, малыш, потому что они не богоугодны. Убей их, и тогда ты понравишься Богу. Только сначала найди». — Father, I know that I have broken your laws and my sins have separted me from you. Iʼam trully s… sorry, and now… and n-now I want to turn away from my past sinf-ful… l-life… toward… you.* А Стив шептал. Шептал так тихо, насколько это возможно, одними губами, надеясь, что Альфред не увидит того, чего видеть не должен. Он молился, пытаясь отрыть в своем захламленном, запутанном сознании, полном обрывов, ниток, трупов и слов, отрывки из старой разорванной Библии, что хранилась под заплесневевшими половыми досками дома, в коробке. Кортни надеялся, верил, что это поможет ему хоть немного. Облегчит его участь так же, как облегчает Стив своим жертвам. Грешным жертвам, неверным жертвам, насмехающимися над Богом, и сыном Его, жертвам. -…Стив! Стивен, малыш! — кричал Альфред, звонко и заливисто смеясь, выводя брата из состояния апатии. В очередной раз ударив по стеклу, он широко улыбнулся. Не так, как улыбался на саммитах, на телевидение, или в газетах. На этот раз улыбка была пугающе-хищной, почти сумасшедшей, такой знакомой и такой родной для Стива. Улыбка, которую он видит каждый день, каждую ночь в комнате с разбитыми зеркалами, выстроенных по неровному кругу. И Стив все понял. Он и Альфред — два разных конца неразрывного, но кое-где надломившегося моста, нависавшего над огромной темной пропастью. Два конца, дающие понять, кем бы стал Франклин, будь он укрыт мраком, и кем бы стал Стивен, если бы из этого мрака вышел. Два конца, две стороны одной медали. — Кортни, — снова позвал его Альфред приторно-сладким, блевотным голосом, и Стив неуверенно открыл глаза, — Кортни, скажи, каково быть тобой? Каждый день не похож на другой, или, наоборот, похож настолько, что хочется повешаться? Я не знаю, что твориться в твоей сумасшедшей черепной коробке и что ты видишь, и как ты видишь, и почему ты видишь именно так. Мне интересно. — Тебе ли не знать, Альфред. Заметил, что никогда не отрицал своей поломанной психики? Что бы это значило? Просто ты не настолько хорош, как хотелось бы, признай это. И ты вынужден был добиваться признания, ты добиваешься его до сих пор. Всё через войну, истерику, чужие слезы и чужую кровь. Ты хуже России, который ебет тебя лишь из жалости; ты хуже Александра, который ебёт меня потому, что к тебе ему прикасаться омерзительно, — Стивен выдавил из себя кривую усмешку, показывая свои неровные зубы, и дырку в середине верхних. Такую смешную, несерьезную, позорную. Саша никогда не упускал шанса назвать Кортни «лузером» за этот недочет во внешности, которая и так не была идеальной. Но Саша знал, что Стива это не задевает, и поэтому цеплялся к другому. Неровной осанке, неровным пальцам, неровным ногам и неровному носу. Неровное всё неровного Стива. Джонс позволил себе откинуться на спинку стула и громко прокашляться. Где-то он слышал, что врагам, особенно находящимся так близко к тебе, нельзя показывать свой животный страх. — Смотрите-ка, у кого язык развязался, — Альфред заметно нахмурился и поморщился — терпением он никогда не отличался. — А что? Боишься, что не сможешь придумать едкую фразочку в ответ, тупой свободный американец? — Стив хохотнул, и теперь уже вел себя гораздо свободнее, чем минутой назад. И даже через плотное стекло он мог услышать, как один из ученых прыснул в ладонь, не удержавшись. Ему, вероятно, показалось, что слова подопытного были унизительно-смешными, но близнец его так не считал. Не прошло и минуты, как Альфред с несвойственной ему скоростью достал из внутреннего кармана халата пистолет на восемь пуль, развернулся на каблуках. Послышался щелчок. И на пол упал молодой парень, словно камнем, заставив остальных громко сглотнуть. Солдаты же были нисколько не удивлены, прекрасно зная, что Джонс не терпит насмешек в свою сторону. Альфред бросил оружие на пол и снова повернулся лицом к Стивену, выжидающе на него смотря. Кортни глубоко, но бесшумно вдохнул, медленно выдохнул, пытаясь собраться с хаотично-метающимися по черепной коробке, мыслями. Он должен был ответить. — Каждый день, как заточенный в комнате, полностью состоящей из искажающих реальность зеркал. А вокруг — старые одинаковые телевизоры, радио, телефоны, включенные на максимум. Сломанные телевизоры, и на экране вместо картинок — только черно-белые точки. Знаешь, какой ужасный звук они издают? И так громко. Словно несколько атомных бомб взрываются в твоем доме, в твоей голове. И на все телефоны сразу вечно кто-то названивает. Стоит подойти к ним, и можно увидеть на дисплее твое имя. От этих звуков никуда не спрятаться, как не спрятаться от самого себя. Но самое страшное — это когда в этом кошмаре, в моем кошмаре без конца и начала, вместо моего отражения появляешься ты. Потому что Я — это Ты, а Ты — это Я. Запомни это, потому что тебе не удастся этого исправить даже если ты заставишь меня выпить соляную кислоту. Стив вздохнул. Тяжело, громко, опустив напряженные плечи, стараясь хотя бы мысленно отгородиться от Франклина. Закрыв глаза, Кортни услышал, как раскрывается дверь его небольшой комнаты, и вода смешанная с его кровью омывает остатки пола. Но Альфред, кажется, плевал на это, внимательно наблюдая за тем, как двое мужчин в зеленых радиационных костюмах подходят к Стиву. И подносят большой шприц с ядовито-желтой жидкостью к его шее. — Советую тебе упасть на колени перед свом богом, чтобы он пощадил тебя, вонючий кусок мяса. *** Черный грузовик остановился около наполовину развалившегося дома с прогнившей крышей на окраине Детройда. Из кузова транспорта вышли сразу несколько человек, но из-за непроглядной ночной темноты, что сгущалась все больше с каждой секундой, разглядеть их лица не казалось возможным, и все, что было видно — это фигуры, одна из которых за шкирку вела другую. Последний спотыкался, валился на грязную после трехчасового ливня землю, не успевая за первым, что все ближе подходил к небольшому зданию, а двое других встали околл нагнувшегося к дороге забору с пробелами и дырами. Послышалось, как открывается дряхлая дверь с давно выбитым замком, захлапывается, я в доме, в прихожей включается туская голая лампочка на еле живом проводе. Свет был действительно тусклым, настолько, что от него сразу же заболели глаза, но жаловаться на это смысла не было, тем более, что-то была, наверное, единственная работающая лампочка в этих руинах. Альфред толкнул Стива в сторону. Толкнул с такой силой, что хозяин дома не удержался на ногах и с шорохом, громким стуком свалился на скрипучий пол, шипя. Из его рта стекала пена в перемешку со слюной и кровью, а на щеках были видны засохшие дорожки от слез, что, казалось бы, должно было разжалобить Франклина, однако единственное, что он чувствовал сейчас — это отвращение и презрение, подкатывающее теплым комком к горлу. Стив не чувствовал ничего. Он все еще пытался издать хоть какой-нибудь звук, пытался пищать, скулить, как подбитый жалкий пес, кричать, но все, что ему удавалось выжать из себя — хрипы и нечто, похожее на омерзительное бульканье. Это заставило Альфреда усмехнуться и подойти к брату поближе, сесть рядом, поджав одну ногу к груди. Нежно погладить по сальным, жирным волосам, грязному лбу, положить ладонь на глаза, заставив Стива невольно опустить веки. И убрать неколько еще два дня назад выбившихся прядей за ухо. Начать ласково шептать что-то, что-то с британским акцентом. Что-то, чего Стивен не мог расслышать, но очень хотел. Кортни неосознанно всхлипнул, попытался встать, и сказать хоть что-нибудь. Но лишь сплюнул слюну в сторону, повернув голову, и Альфред убрал руку. Наконец, встал с пола, поправил очки и вздохнул. Он засунул руки в карманы тонкой куртки, после чего… со всей силой, что была у него, пнул Стив в солнечное сплетениеё выбивая весь воздух, а вместе с тем и остатки крови в горле. — Мне иногда кажется, что в Иисуса ты веришь сильнее, чем в меня. Хотя вот он я, Альфред Джонс, стою перед тобой! Я реален! Я не иллюзия, будь уверен. А Бог — увы… Но я помолюсь за тебя. И заставлю других помолиться. Я напишу отдельные молитвы для тебя, Кортни, ты заслужил. Отдельную Библию. И она будет больше, чем та, которую ты целуешь перед тем, как пойти в кроватку. Больше, чем вся та гора нерелигиозных трупов, которые ты сбрасываешь в религиозную яму имени Христа. Аминь, блять, — Альфред хмыкнул. Застегнул куртку, и, развернувшись, спешно покинул дом, не закрывая дверь и оставляя брата на холодном полу. Стив развернулся на бок. Сжался эмбрионом, скрестив щиколотки, и потянул руку к деревянному маленькому кресту с распятым Иисусом, сжимая.