Встречи

      Чувствуя спиной живое пламя, кеттариец даже не удивляется. Он ведь приехал в столицу, чего здесь только ни встретишь. И он греется, довольно щурит раскосые серые глаза. Удивляется, только заметив, как подозрительно косятся все на источник жара. И ещё больше — виду, конечно, не подаёт, — когда понимает, что пламень зачем-то принимает человеческий облик. И даже сидит за столом в компании обычных людей — как они ещё не сгорели дотла, непонятно.       Живой огонь явно был бы не против их всех испепелить.       Он встречается с обернувшимся кеттарийцем взглядом на пару секунд — лёгкое, едва заметное касание ветра, золотые искры на дне зрачка, того и гляди, разгорятся сильнее. Всего на пару секунд.       Сэру Джуффину Халли вполне хватает.       Он бы так и смотрел, не отрываясь, пока не начнут болеть глаза, но это попросту неприлично, даже для провинциала из графства Шимара, впервые приехавшего в Ехо.       Так что кеттариец отворачивается. Сидит, медленно потягивая свою камру. Спиной ощущает, как буйному огненному ветру скучно с обычными людьми. Джуффин бы ни за что не позволил ему скучать.       Но он сидит и мучительно медленно допивает камру, пока люди не уходят. Ветер остаётся, впивается дыханием в спину Джуффина, дрожью касается позвоночника.       Попробуй тут не повернись.       Кеттариец делает даже на шаг больше, чем от него ожидают — встаёт и пересаживается вместе со злосчастной камрой за чужой стол. Улыбается насмешливо и приподнимает бровь.       У огненного ветра — светлые жёсткие волосы, в такие только цветные бусины и вплетать, чтобы стучали при ходьбе. Тёмно-зелёные глаза, глубокие, как бархатные омуты. Трогательно золотые ресницы и россыпь светлых веснушек на щеках. Совершенно очаровательное зрелище.       Больше сэра Джуффина Халли очаровывает только скрывающийся за этим бешеный смешливый огонь, только и ждущий повода, чтобы вырваться на волю.       «Посмотри, как танцуют языки пламени на моём лице, посмотри, как каждый вздох ветра — мой взгляд. Тебе нравится?»       — Красиво, — как можно более равнодушно говорит кеттариец. Щурит светлые глаза. Ветер только бровь приподнимает в ответ.       И тогда Джуффин, ехидно щурясь, делает новый ход: надевает маску чиффы на своё лицо, склоняет набок серебристую голову. Ветер радостно улыбается, словно бы только того и ждал, а потом, недолго думая, надевает на себя маску самого Джуффина — и когда только успел так подробно рассмотреть лицо. Впрочем, у него вообще явные таланты в области создания человеческих лиц.       А потом они смеются вместе. Расплачиваются и выходят из трактира, всё ещё смеясь, дурачась, напяливая маски прохожих. Отсмеявшись, яростное пламя принимает привычный человеческий облик, закусывает губу, внимательно вглядываясь в Джуффина, и должен бы по всем правилам спросить имя, но правила огненному ветру заранее осточертели, и он вместо этого говорит:       — Мне нравится твой нос, — и до этого самого носа дотрагивается тонкими длинными пальцами, удивительно холодными. Так и хочется сжать их в ладони. Согреть, чтобы языки пламени потянулись через кожу. Но Джуффин этого, конечно, не делает. Отвешивает насмешливый поклон.       Они расходятся так же, словно бы случайно, не договариваясь о следующей встрече, не заговаривая об именах.

***

      Но Джуффин всё равно его находит. Встречает после лекций, будто бы специально его несёт к Высокой школе Холоми. А ещё — будто бы специально начинается дождь, и Джуффин стоит под тёмно-синими зонтом, смотрит, как обтекают его стайки студентов.       Его огонь ныряет под зонт, фыркает, словно боится, что дождь потушит его. Это, конечно, глупости. Такое пламя и всему Хурону не залить. Насчёт моря ещё можно подумать.       Джуффин невозмутимо подставляет локоть, чтобы огню было удобно цепляться за него. И они гуляют — шлёпают ногами по лужам, то и дело взлетая над мостовыми, разбивая в огненные искры водную сероватую гладь.       Они идут…       … золотой огонь и серебристый дым почти свиваются в одно, обнимаются, сплетают пальцы, смеются.       А потом Джуффин долго рассказывает, иронично щурит глаза, и куда девалась привычная его мрачность. Никогда в жизни не ощущал себя ребёнком, не чувствовал странной потребности играть или дурачиться, и вот сейчас — ну надо же. Джуффин творит кучу простых глупых чудес, из-под ног со щебетом разлетаются бумажные птицы, и тут же вспыхивают, едва касаясь чужих пальцев. Огонь запрокидывает голову, золотые волосы ссыпаются по спине. Он и сам колдует — так же глупо, показывая не столько сложные, сколько эффектные заклятья, почти что рассыпается яркими осенними листьями, полыхают среди них непримиримым пламенем тёмные зелёные глаза.       — Хочешь покажу, где я живу? — шепчет полыхающий листопад и мгновенно оборачивается вьюгой, свивается вихрем песка и острых лезвий воды, специально для тебя, кеттариец. Джуффин совершенно по-хозяйски ловит его за талию, никто так не делает, не на второй день знакомства, которое и не знакомство-то вовсе. Но огненный ветер довольно щурится. Ему нравится такое пренебрежение общепринятыми нормами.       Джуффину тоже, тут они вполне сходятся.       А ещё Джуффин очень хочет посмотреть, где же его огненный ветер живёт.       Он поначалу даже не верит, что обычный человеческий дом может стать обиталищем такой силы и такой стихии. Но ветер только машет рукой и зовёт за собой.       И когда они садятся на черепичной крыше, мокрой от дождя, всё становится на свои места. Только тут ему и место.       Дождь потихоньку прекращается, ветер прикладывает палец к губам, облокачивается на Джуффина до странности привычным жестом, будто они много лет подряд каждый день сидят тут вдвоём, и окрашивает клочок неба над ними в пронзительный изумрудный цвет, ярче даже, чем его лоохи.       Но до бархатных омутов-глаз пока не дотягивает. Куда уж тут какому-то небу.       Если бы Джуффин писал когда-нибудь юношеские глупые стихи, сказал бы, что всё небо — в изумрудах этих глаз. Джуффин, к счастью, стихи писать никогда не пробовал.       — Хочешь, покажу ещё один фокус? — насмешливо спрашивает он. Огненный ветер, конечно же, кивает. Он вообще жаден до чудес.       Джуффин криво улыбается. Джуффин щёлкает пальцами.       Брошка лоохи коварно расстёгивается.       Лицо яростного огня сначала вытягивается от удивления, становится до ужаса человеческим, а потом он фыркает и утыкается кеттарийцу в плечо. Тихо, почти беззвучно смеётся — только плечи дрожат, — пока Джуффин застёгивает брошь обратно, избегая совсем уж вопиющей непристойности.       Самый настоящий огненный ветер дышит ему в шею.       Куда уж тут непристойней.       Кеттариец очень хотел бы его разозлить, чтобы этот шквал вырвался наружу, но и так тоже неплохо. Пламя не тухнет. Пламя разгорается всё ярче, рассыпается мириадами искр, почти прожигая дыры на лоохи Джуффина.       Воздух бьётся на части. Они сидят на крыше, и от мокрой раскаляющейся черепицы идёт пар. Джуффин хмыкает и одной рукой обхватывает ветер за плечи.

***

      В следующий раз он приносит с собой колоду карт. Встречаются они только через несколько дюжин дней, и Джуффин угадывает идеально — не таскает колоду с собой постоянно, а в нужный момент машинально берёт в руку. Добрый знак.       Они чуть ли не сталкиваются на улице — ветер едва не врезается в него, выворачивая из-за угла, смеётся и снова надевает маску. На кеттарийца смотрят его же искажённые нахальной весёлостью черты. Ветер корчит рожи — такие, каких бы Джуффин сам не состроил никогда. Кеттариец делает вид, что ужасно возмущён, но внутри у него что-то вздрагивает, когда на «его-не его» лице вдруг возникает выражение отчаянной нежности. Рябь идёт по кольцам серебряного дыма.       Но он всё-таки берёт себя в руки — уж это-то всегда умел замечательно, — и предлагает сыграть. Ставкой — очередные чудеса.       Джуффин самозабвенно жульничает, не столько ради победы, сколько ради злых яростных искр в чужих глазах. Огненный ветер, конечно, давным-давно наверняка его разгадал, но весёлая его злость от того меньше не становится, вспыхивает золотом в бархатной зелени глаз. Джуффин кривит рот в усмешке — тоже специально, чтобы позлить. Живое пламя на то и живое пламя, чтобы обходиться без глупых и плоских человеческих ругательств — воздух вокруг него плавится и полыхает, но сам он молчит, губы сжимает крепко-крепко до боли. И тоже улыбается — глазами, языками пламени, вздохами ветра, раскалённого добела — о таком цветном ветре Джуффин раньше только слышал, говорят, на Тёмной стороне…       Но сейчас ветер, расцвеченный всеми оттенками пламени, сидит прямо перед ним, стоит только прикрыть глаза, чтобы растаял человеческий облик. Он, впрочем, кеттарийцу тоже нравится. Особенно веснушки на щеках — наверняка не от солнца, а от полыхающего изнутри огня, в этом Джуффин почти уверен.       А его пламя тем временем начинает полыхать яростнее, замечая, как противник жульничает, уже даже не пытаясь скрыться. Уголки карт потихоньку вспыхивают в чужих пальцах.       — Если хочешь их пометить, надо делать это осторожнее, душа моя, — не удерживается кеттариец.       «Да пошёл ты», — удивительно чётко сияет в чужих глазах. Живой огонь в человеческом обличье даже открывает рот, чтобы сказать, но тут же закрывает обратно.       Улыбается.       А в глазах — буря, того и гляди, вырвется на волю.       За окном осень красит Хурон в свои цвета, роняет в текучую воду пылающие золотые и красные листья.       Они тянутся друг к другу одновременно. У Джуффина в голове будто бы двое, оба желают разного, но всё равно одного и того же. Один хочет остановить эту бурю, пока она не вырвалась на свободу. Второй — утонуть в этом огне с головой.       Оба целуют.       Огненный ветер целует в ответ на долю секунды позже — он-то хочет только одного, стереть с чужой физиономии насмешливую ухмылку.       Карты догоревшими листьями осыпаются в руках, забытые в самом центре разгорающегося костра.       Джуффин понимает, что ошибся. Текучая вода перед ним только принимает смеха ради форму пламени, как любого другого сосуда, в который её зальют. И ветром тоже становится — потому что никакого сосуда не хватит для таких штормов, даже если сосуд и сам — живая стихия. Джуффин закрывает глаза. Это — слишком, чтобы продолжать. Слишком — чтобы остановиться. Джуффин забывает…       … что его бешеная стихия вообще имеет форму человека. Он чувствует только жар, горчащее касание к губам, еле слышный обрывающийся смех.       А потом он задевает ладонью чужую острую коленку. И вспоминает.       Убрать руку оказывается куда сложнее, чем открыть глаза. Но всё-таки легче, чем оторваться от горячих губ.       Огонь смеётся одними глазами и стряхивает с узких ладоней серый тяжёлый пепел. В этой партии победителя не будет.       Джуффин невозмутимо достаёт новую колоду. Откладывает в сторону. Придвигается ближе.

***

      В первый раз кеттариец просыпается ещё чуть ли не среди ночи, в темноте. У пламени — непреодолимая тяга к хрупким человеческим оболочкам, огонь спит, положив голову Джуффину на живот, щекоча кожу дыханием, очень убедительно изображая сон. Джуффин даже почти верит ему. Погружает пальцы в золотистые жёсткие волосы, гладит, перебирает. За окном зыбко и робко дрожит синеватое раннее утро, не решается постучаться в стекло. Огненный ветер сонно шевелится под одеялом, но Джуффин гладит его по голове — спи, всё хорошо, и я рядом, как бы глупо это ни звучало. А потом он засыпает снова — удивительно спокойно и быстро. Снится ему что-то светлое, золотое и тёплое, как пламя, свернувшееся в клубок под одеялом.       Сон заканчивается, стоит огненному ветру выползти из-под одеяла, но Джуффин не встаёт вместе с ним, лежит ещё несколько минут в постели. Поверить не может, что бывает — так. Окончательно убеждается, что его светловолосый ветер только притворяется человеком. С людьми так уж точно никогда не бывает. Не может быть.       Ветер утром оказывается удивительно спокоен, вот сейчас он точно — вода, неторопливые шёлковые волны. Он, зевая, стоит у стола и колдует над камрой. Джуффин обнимает его сзади за талию и кладёт голову на плечо. Зябко поводит плечами, согреваясь. Всё это утро — одно большое предвестие скорого расставания. Кеттариец чувствует это за двоих, потому что золотой огонь не предчувствует вовсе. В целом выходит вполне терпимая, даже уютная какая-то тоска.       А потом они вдвоём пьют камру — самую вкусную, какую когда-либо пробовал кеттариец. Сладкий колдовской напиток, вполне серьёзно тянущий на любовное зелье. И обнимаются, уютно укутавшись в одно одеяло. Ветер кладёт голову Джуффину на плечо и закрывает глаза.       — Я скоро уеду, — говорит кеттариец. Улыбается — сам не зная, чему. Сонная волна глядит на него встревоженно — с предвидением у пламени всегда было плохо.       — И что, — спрашивает ветер делано равнодушно, — так и не спросишь, как же меня зовут?       Джуффин безмятежно прикрывает глаза:       — Зачем? Когда-нибудь ты станешь великим колдуном, и твоё имя будет знать весь Мир, а вместе с ним и я.       И замолкает. Ему зачем-то ужасно хочется постоянно удивлять и производить впечатление.       — Если так, то постарайся, чтобы я твоё имя тоже узнал, — насмешливо отзывается сэр Лойсо Пондохва.