***
— Ты предлагаешь затеять фотосессию ради другой фотосессии? — Эрик вопросительно поднял бровь. — Ты отлично знаешь, что аппетит приходит во время еды. — Ваня, усмехаясь, смял плотный никотиновый сверток в импровизированной пепельнице, стоящей на кофейном столике. Своей энергией он уже успел зарядить Рикку: низкий голос говорил миллиарды слов в минуту, все фразы сливались воедино в какой-то клубок из разноцветных нитей, радуя взор и слух. Евстигнеев выдохнул дым в воздух, вставая с дивана. Установив фотоаппарат на штатив, Рудбой начал копаться в настройках. Экспозиция, ISO и фокус в порядке — значит, можно начинать. Забив на все правила освещения, да и на весь здравый смысл в целом, Охра медленно подошел к недоумевающему, но счастливому Эрику, буквально впечатывая его своим телом в белую стену. Щелкнул выключатель. Комната погрузилась во мрак. На тумбе стоял старый граммофон. Если бы не друзья-хипстеры Рикки, он бы пылился и наверняка не в его квартире, а в магазине антиквариата или — еще чего хуже — на свалке. Старые винтажные пластинки с музыкой на любой вкус: от Элвиса Пресли до Фрэнка Синатры. Ваня изучал этот проигрыватель настолько долго, что во тьме, наощупь, смог заставить это чудо техники воспроизвести джазовую пластинку. Игла граммофона коснулась спирали диска. Первые мягкие аккорды заполнили собой темную пустоту комнаты, сливаясь с мягкими поцелуями на сухих губах. Эрик уверенно зашагал в темноту, потянув Евстигнеева за собой. Музыка продолжала играть, а фотоаппарат, освещая комнату яркой вспышкой каждые десять секунд, служил помощником в ориентации в пространстве. Первая вспышка — Рикка нежно сжимает в руках талию Вани, пока тот осторожно стучит пальцами по его плечам в такт песне. Вторая — Ваня глубоко смотрит в глаза танцующего Рикки, обняв его за плечи. Они легко покачивались в каком-то совсем подростковом танце, напоминая друг другу выпускной вечер и смущенные вальсы с одноклассницами. Третья вспышка осветила их в очередной раз. Поглаживая Рикку по волосам, Рудбой жадно целовал его, соблазнительно посасывая нижнюю губу. Эрик жалел о том, что в этой тьме, прерывавшей на момент каждые десять секунд, он не мог как следует разглядеть эмоции в голубых глазах Вани. Он лишь чувствовал его трепет и особенное настроение губами, а еще всем телом. Евстигнеев выражал чувственность даже поглаживаниями длинных кучерявых волос. Нет ничего ближе, чем Ваня. Нет ничего теплее его рук, нет ничего ритмичнее его движений, нет ничего более совершенного, чем Ваня. Ничто не превзойдет его «сарказм» и «сценарий», ни один голос не будет звучать хоть на толику лучше, чем голос Охры. Евстигнеев поправлял длинные спадающие волосы фотографа за ухо, мимолетно поглаживая запястьем щеку. Рикка расплылся в счастливой улыбке, слыша любимую мелодию и задирая майку на любимом теле. Фотоаппарат продолжал фиксировать. Длинные волосы, закрывающие одно плечо. Второе плечо искусано, отмечено, исцеловано. Смуглая спина открыта, и несколько десятков небольших родинок складывались во вселенные, которые Ваня готов был пересчитывать. Сравнивая каждые несколько родинок то с архипелагами, то с созвездиями, Евстигнеев заучивал карты мира, звездного неба, а еще рисовал собственную — правда, пока только у себя в уме — карту родинок на спине Рикки. Эрик гипнотизировал взглядом похлеще крутящейся пластинки. Эрик сжимал в своих объятиях, давая уткнуться носом в шею и вдохнуть аромат кожи. Эрик вдохновлял тем, что сам ищет вдохновение. Он растворял Охру в себе, растворялся в нем сам, окружая и наполняя своим теплом.***
Ваня гладил его короткие белокурые волосы, глядя прямо в глаза. Заиграла такая знакомая джазовая мелодия. Рудбой вспомнил и мрак, и отличную пластинку, и нежный танец, освещаемый вспышками камеры. — Но больше всего я скучаю по твоим кудряшкам, Рикка. — Мягко улыбнулся Евстигнеев, прижимаясь кончиком носа к щеке Эрика.