it doesn't hurt

Я родился и сразу был неправильным. Моя мать сбилась с ног, бегая по врачам, а те только качали головами да потрясенно взмахивали руками. Вот лысый мужчина в белом халате о чем-то говорит с мамой, а я слушаю у двери кабинета. «Гиперфункция натриевого канала...» Вот какая-то женщина показывает нам результаты исследований. «Невероятно редкий случай!» Вот снова эти доктора беспомощно на меня смотрят, пока я задумчиво кусаю губу. Идет кровь. Почему-то плачет мама. «Ничем не можем помочь...» Ещё тогда, с раннего детства, я понял, что со мной что-то не так. Потом мне втолковывали раз за разом одну простую истину: я не чувствую боли Что-то странное случилось с моим спинным мозгом - врачи говорят, мутация гена со сложным названием. Когда я был совсем маленьким, от меня нельзя было отойти ни на шаг. Облиться кипятком, сломать руку, разбить нос, растянуть мышцу - я не замечал, когда это случалось. Мне не было больно. Мама плакала, когда я в очередной раз просыпался в больничной палате. «Вам нужно лучше следить за сыном, у него нет никакого страха перед болью, он делает, что хочет. Стоит нанять сиделку... Мальчик легко может умереть, вы же знаете...» Постепенно я рос, помня, что я все такой же неправильный. Дети во дворе плакали, если падали, а я только недоуменно на них смотрел. Я радостно прыгал с крыши горки, приземляясь на асфальт, и слышал визг матери. Потом снова просыпался в палате. Мама так хотела для меня нормальной жизни. С двенадцати лет я пошёл в обычную школу, хотя все ещё не мог понять, чего такого важного я не чувствую. Я уже тогда отлично знал, что если идет кровь - это плохо. Если нога согнулась не в ту сторону - ещё хуже. Если торчит кость - караул, это пиздец. Меня побаивались, ведь только я мог держать зажигалку вплотную к ладони и улыбаться, пока поджаривалась моя плоть. Я надеялся, что дети будут со мной дружить, если я произведу на них впечатление. Но они только пугались. Потом мама снова ругала меня, залечивая ожоги. А годам к четырнадцати я уже умел бинтовать, накладывать пластыри и шины, зашивать раны, останавливать кровь. Я рос. Я чувствовал себя то проклятым, то самим Богом. Учился следить за своим телом, не давать ему повредиться. Я знал,что я все ещё неправильный, и пытался то использовать это, то скрывать. С каждым днем я напускал на себя все более мрачный вид. Мне казалось, что в моей жизни не хватает какого-то контраста, так что я впервые покрасил волосы в красный цвет. Иногда мне хотелось разрушить себя, почувствовать что-то, умереть в мучениях. Иногда я мнил себя невероятным человеком, обладателем дара. Я путался в себе и в мире, который не мог причинить мне боль. А потом появился ты. — Вау, как ты это делаешь? Нет, серьёзно, да ты этой зажигалкой руку себе спалишь, прекращай! — Ты смешно выпучил на меня свои светло-карие глаза, — Бля, ты супергерой? Ты из Людей-Икс? А меня так научишь? Неужели тебе не больно? А если ты целиком загоришься? А так с тобой давно? Я вообще никогда бы не подумал, что кто-то может так много говорить. Ты заставил меня растеряться в тот день. Потом ты пересел ко мне за парту. Несмотря на то, что я тебя игнорировал, ты упорно продолжал задавать мне вопросы, пока учитель не хлопнул тебя по голове здоровенной книгой. Ты охнул, наклонившись к парте, и затих... ...на пару секунд. К концу урока у меня уже звенело в ушах от твоего голоса. — Я Фрэнк! А ты Джерард, да? Не, ты точно не врешь? Честно-честно ты не из Людей-Икс? Уверен? К тебе не приезжал лысый такой дядька в инвалидной коляске? Шли годы, а ты все так же ждал, пока за мной приедет Ксавьер и скажет, что я мутант. Так же сидел со мной за партой, делал уроки в моем доме, дарил мне подарки на дни рождения. Ты быстро запомнил, как правильно оказывать первую помощь, куда звонить, чтобы меня забрали в больницу, что говорить санитарам скорой помощи о мальчике, который задумчиво рассматривает вошедший на три сантиметра в живот гвоздь. Мы были самыми лучшими в мире друзьями. Я не знал, можно ли мне смеяться, когда ты ударялся о тумбочку и начинал прыгать на одной ноге, матерясь и шипя. Но кровь не шла, нога не ломалась, кости не торчали, так что я решал, что все в порядке и начинал хохотать. Ты кидал в меня подушку, а потом обещал придумать лекарство от моей болезни специально, чтобы избить меня. Мы бегали по городу под дождём, читали друг другу книги и твои комиксы про супергероев, шатались по рок-концертам и просто все время были вместе. Помню, как ты все пытался мне объяснить, что такое боль. Иногда ты пускался в поэтические описания, а однажды просто заорал мне в ухо изо всех сил и сказал, что физическое ощущение такого крика - больно. Я красил волосы в разные цвета, рисовал карикатуры на тебя, громко пел прямо на улице. Ты делал татуировки и пирсинг, твоя мать гоняла тебя за это тряпкой по дому. Мы так смеялись надо всем этим. Однажды ты ввязался в драку, и в первый раз я вез тебя в больницу, а не ты меня. Сидя на жёстком стуле в холле и не зная, что с тобой, я впервые подумал, что это, наверное, и есть боль. Позже я узнал, что ошибся. Когда, сидя на теплом песке у озера, я поцеловал тебя, мне снова показалось, что это боль. Зарывался пальцами в твои волосы на затылке, обнимал тебя за талию одной рукой. Слишком сильно. Слишком ярко. Ты сказал мне потом, что, на самом деле, это счастье. У тебя такая тёплая покрытая рисунками кожа, красивый изгиб шеи, узкие бедра и потрясающий голос. Ты стонал и царапал мою спину пальцами, и мне в который раз показалось, что это именно то "физическое ощущение громкого крика в ухо". На школьный выпускной мы пришли, размахивая в воздухе твоей гитарой. Ты исполнил неплохое соло, прежде чем нас выставили за дверь. Так что пришлось станцевать вальс во дворе школы, а потом отправиться праздновать по собственному сценарию. Мы поступили в один университет. Жили в одной маленькой квартирке. Я грел твои руки под своей толстовкой, а ты по вечерам доставал из меня занозы и кнопки, которых я даже не замечал в течении дня. Ты был прав в тот день на озере - это действительно счастье. Мы бедокурили в университете ещё больше чем в школе. Я писал картины, ты бренчал на гитаре. Ты пытался выразить бурю мыслей в своей голове, а я любовь к тебе и непонимание огромной части мира. Моя мать кидалась в нас всем, что попадалось под руку, когда на каникулах то тут то там в её доме мы попадались ей, сплетенные в невозможном поцелуе. Долгие вечера, полные музыки, запаха краски, твоего голоса, пока ты читаешь книгу, твоих рук, тебя, тебя, тебя... Потом мы искали работу, нет серьёзно, я с горя однажды чуть не подался в кассиры. Но все утряслось. Я устроил свою первую выставку, а ты со своей гитарой собрал целый зал чуть ли не в две тысячи человек, будучи лицом какого-то проекта. — Заканчивай вампиризироваться и иди гулять со мной! — хлопаешь дверью, вбегая в квартиру. — Ты в курсе, что такого слова нет? — Ты в курсе, что если ты через пять минут не встанешь с дивана и не пойдешь на улицу, я тебя туда насильно вытащу, причём прямо так, голышом? Свет фонарей. Плеск воды на набережной. На автомате следишь, чтобы я нигде не травмировался. Смеешься, чмокаешь меня в щеку. У меня сбивается дыхание. Наверное, это подходящий момент. Наверное, я немного боюсь. Наверное, я просто пиздец в каком ужасе. — Фрэнки? — Да? — Выходи за меня? — С вампирами не вожусь! Пауза. — Чт... — Господи, Джерард, конечно да!! Фрэнк, я уже не думаю, что это боль. Я точно-точно знаю, что я счастлив. Мы поругались. Не сильно, но впервые по-настоящему. Все этот чертов переезд. Мы оба вымотались, и вот, на очередной коробке, на очередном рулоне обоев, сорвались друг на друга. — Я пойду прогуляюсь, Джи. Мне надо успокоиться. Люблю тебя. Я не нашёлся, что ответить, прежде чем хлопнула дверь. Совсем, как ребёнок. Мне даже смешно стало. Надулся весь, но на автомате говоришь. Как будто бы я не знаю. Как будто бы я... — Мне очень жаль, при пожаре в баре на Уолден-стрит погиб Фрэнк Айеро. Мы нашли только ваши контакты... Удар под дых. — Опознание тела... Подкосились ноги. — Сожалеем... Глаза будто плавятся. — Вы в порядке, сэр? Темно. Держу спину очень ровно, зажигалку - прямо у ладони. У меня на груди в кармане рубашки - маленькое колечко, которое ты носил в губе. Когда священник заканчивает свою речь. Когда гроб опускают в глубокую чёрную яму. Когда последний комок земли ложится в общий холмик. Когда последний цветок чьи-то руки кладут рядом с могильной плитой. Когда последний человек уходит с кладбища. Когда первые хлопья снега падают с неба. Я встаю. Моё тело пронизывают сотни невидимых игл, прожигают тысячи зажигалок. Теперь я знаю, что я хочу сказать тебе. — Фрэнки, — рвано выдыхаю, глядя на твоё фото на камне, — Фрэнки, мне так больно.