cinder

Чейни постоянно устало трёт виски и поглядывает на телефон. Два критерия, которые Слава не хочет видеть в собеседнике. Слава хочет безраздельного внимания, и чтоб Ден на него смотрел… Ну, в общем, так, как он всегда смотрит. У Чейни уголки губ всегда чуть приподняты, даже когда он в плохом настроении, и глаза что-то наподобие щенячьих, только взгляд более осмысленный. Взрослая сторожевая овчарка, быть может. — Тебе че, парень не пишет? — недовольно спрашивает Слава, когда Ден в очередной раз бросает взгляд на мобильник. — Мамаша мне твоя не пишет, — оскаливается тот, но оскал как-то слишком быстро спадает с его лица, будто незакрепленная маска. — У нас финал на грани срыва. Слава хмурится. Серьезное дерьмо. — А в чем проблема? Хелуина депортируют обратно в Кумыс-сити? Ден невесело ухмыляется: — Борисов хочет слиться, говорит, что принимает поражение и нет смысла выходить для этого в круг, — он вздыхает, закрывая лицо руками. — Какие же они все дети, Господи, ебучий детский сад. Слава думает о том, как мало в последнее время делал для проекта, и как сильно Чейни заебался тащить почти в одного. Это, конечно, нехорошо. — Эй, Ден, — лениво тянет он. — А если я уговорю Всяча, отсосешь? — Если уговоришь Всяча, можешь прийти ко мне домой и выебать мою сестру. — Хуйня, — фыркает Слава, доставая телефон из кармана. — Для этого уговаривать Всяча мне совсем не обязательно. Леше он пишет уже из такси. «можешь прийти, если хочешь» «если придешь, купи вискас рагу с курицей» Когда Слава поднимается на свой этаж, Леша уже ждет — сидит под дверью на какой-то картонке, как подъездный наркоман, с пакетом кошачьего корма. Слава открывает ему дверь, забирает корм, несет на кухню. Идет в комнату, садится на кровать, недовольно смотрит на дверь, чтобы, когда Леша зайдет, начать недовольно смотреть на него. Без промедлений. — Ну и схуяли ты решил слиться? Леша закрывает за собой дверь. — Мне страшно. — Ломаешься, как целка, — Слава закатывает глаза. — Я не готов. — Парню своему скажешь, что не готов. У тебя текст есть? — Есть, — нехотя вздыхает Леша. Стоит у двери, как школьник, получивший двойку, и оправдывается. Хоть карманных денег его лишай и под домашний арест сади. Ну нет, вырастил же придурка! Тащил его, баттлил его, души не чаял! — У меня мотивации нет. У Славы в голове еще пара-тройка грубых шуток, и одна шутка, которая застынет между ними реальностью, если ее озвучить. Слава думает, что, быть может, эта шутка перестала быть шуткой, даже будучи невысказанной. Леша стоит, чуть склонив голову набок, руки как-то безвольно опущены — ну правда, провинившийся школьник и нерадивый сын полка. Собственные слова слышатся и осознаются будто с опозданием. — Хочешь, выебу тебя на удачу? У Леши взгляд бегает по комнате, будто ища где-то подсказку, щеки розовеют, он потирает шею, неловко улыбается, неуверенно пожимает плечами: — Хочу. Кто бы, блять, сомневался. Слава смотрит на него очень внимательно — пытается понять, как он до такого докатился. Даже если Леше двадцать два, он еще совсем мальчик, и Слава его баттлил — мальчика, и выебет тоже мальчика. Моральная статья. Даже если мальчик выглядит на все согласным. Он смотрит, и думает, что из Леши бы вышла реально красивая девушка. С пухлыми этими губами и узкими бедрами. А может наоборот, узкие бедра бы сыграли в минус, как и слишком пухлые щеки и эта его ямочка на подбородке. Быть может девушка из Леши бы вышла совсем не красивая, но Слава бы все равно ее трахнул, потому что его эстетика всегда была в отсутствии эстетики, а еще в Леше было что-то такое, что напоминало тот раз, когда, будучи в хлам, Слава переспал с Киви, которая была еще больше в хлам, чем он. Трахаться с ней было чем-то домашним и теплым. Слава подошел к Леше и поцеловал его. Было приятно. Обстановка была дурацкая — насколько дурацкой может быть твоя собственная квартира — а губы у Леши были мягкие, и он отвечал как-то слишком старательно и активно, и, будь он девушкой, Слава бы, наверное, правда его выебал. Вот этого несчастного, податливого школьника выебывать не хотелось. Хотелось держать его за подбородок, гладить по волосам — на ощупь они длиннее, чем кажутся — и доводить до оргазма, потому что Лешина девушка выглядела так, будто никогда бы с этим не справилась. Мешались очки. Слава отстраняется, и между ними будто слишком много какого-то киношного интима, хоть свечи зажигай и сыпь лепестки роз, у Леши губы потемневшие, будто подкрашенные, и Слава снимает с него футболку, и Слава как-то киношно валит его на кровать. Леша худой, худее, чем в одежде, и весь молочно-белый, цвета слоновой кости. Слава всем телом вдавливает его в кровать и даже ждет, что ломко хрустнет какая-то кость, а того и все ломкое тело под ним. От Леши пахнет стиральным порошком и фруктовой жвачкой, и он весь ворочается и дергается под ним, и скулит и стонет, пока Слава целует его в ключицу и лезет рукой ему в штаны. И стоны, наверное, слишком громкие, для «совсем мальчика», и Леша, для «совсем мальчика», слишком легко оказывается сверху и слишком легко пытается насадиться на его член. Легко, конечно, не получается. Но ощущения охуенные. Леше каждый сантиметр, кажется, дается болью и надрывным стоном, он запрокидывает голову, одной рукой уперевшись назад, куда-то Славе в голень, и стонет — лезвие кадыка будто вот-вот вспорет ему шею. Картина маслом из какого-нибудь порно-музея. Его кожа была слишком горячей для своего бледного цвета, и дыхание, когда он наклонился к Славиному уху, было горячим и мокрым: — Я знал, что Чейни тебе расскажет. Ебаная многоходовка. Слава подумал, что, быть может, это в нем что-то должно сломаться. Он не мог думать об этом, когда кончал, но где-то в нем или, может, под ним, что-то жалобно хрустнуло, и Слава готов был поспорить, что это какая-то его ломкая кость. В тишине они оба дышали чертовски громко. — Ублюдок, — сбившимся голосом прохрипел Леша. — Под тобой мои очки.