Вечернее тепло уходящего лета согревает маленькую уютную комнатку лейтенанта Гобантая, чай, печенье и беседа тоже греют — только душу. Момо щебечет, птичкой заливаясь о чем-то вроде того, какая у Хирако-тайчо забавная подружка Хиори-сан, как они гуляли сегодня в Генсее, а Тоширо кажется, что ему давно не было так тепло. Столько холода в его сердце — и только рядом с этой кареглазой непоседой становится тепло, вечные льды тают, только эта дура не замечает. Подливает ему чаю, заботливо подкладывает шоколадные конфеты с уверением, что это очень вкусно… Шоколад цветом напоминает ее глаза.
Хьёринмару однажды во время тренировки сказал хозяину: сколько можно страдать? Ты любишь ее — признай. Тогда Хитсугая разозлился на свой меч за его прямоту, долго спорил с ним, пока Ледяной Дракон не напомнил, кем он является: я — часть твоей души. Я не могу быть неправ.
Когда часть твоей души говорит тебе, что ты — дурак, наверное, следует поверить. Тоширо — дурак, непроходимый дурак, потому что не слушает то, что говорит Момо, а смотрит, как невольно отклонился край ее косоде, обнажая ключицу, а потом все-таки тянется к ней, прижимает за плечи к полу, наклоняется над ее губами, властно целуя, рука касается округлой груди, сжимает…
— Сё!
Удар в грудь отбрасывает недоумевающего Хитсугаю на расстояние. Пылающая от возмущения Хинамори запахивает косоде на груди, смотрит, как на чужого, чуть ли не как на врага. Применила кидо с инкантацией, чтобы усилить — доходит до Тоширо. Нет, не больно, совсем не больно, он пытается уверить себя в том, что ничуть не расстроен, что она права, что он забылся…
— Момо… — шепчет Хитсугая.
Она заливается румянцем, резко двигает рукой и почти случайно сталкивает с места его чашку. Посудина не разбивается, но чай растекается пряной лужицей по полу, достигая ступней Тоширо.
— Уходи, — говорит Хинамори, пряча свои глазищи цвета шоколадных конфет, которые он так и не попробовал. И ее не попробовал. Вернее, попробовал — то, как она преуспела в кидо… обычное заклятие, а в груди до сих пор щемит. То ли специально усилила, то ли щемит совсем не от удара, и даже затылок, которым врезался в стенку, не так болезненно отзывается, как ее «уходи».
— Момо! — почти умоляюще. Пусть все будет как раньше, пусть они снова выпьют чаю с конфетами, пусть она расскажет еще что-то про эту непонятную ему Хиори, пусть между ними снова станет эта стена, но только та стена, что стояла раньше — зеркальная, хрупкая, которую можно отодвинуть в любой момент, а не каменная кладка отчуждения.
— Уходи, — повторяет Момо, глядя в другую сторону.
И Тоширо сдается. Бессильно сжимая кулаки, он уходит в ночь, скрывая свой белый силуэт среди казарм. На что он надеялся? Так резко проявив свои чувства, он не мог ожидать другой реакции. Момо только кажется беспомощной малышкой. Момо — сам огонь, Момо — сильный воин, а он все принимает ее за ту девочку, которая плакала по каждому поводу и без повода, ту девочку, которая считалась ему сестрой, и видит в ней именно того ребенка — а она выросла. И уж точно не позволит никому так открыто посягать на собственную честь.
Как-то Хитсугая попросил Рангику разузнать, в кого влюблена Момо. Боялся, что узнает о том, что она уже лишилась невинности, но Мацумото, мудрая женщина, сразу с ехидно-доверительным прищуром сказала капитану, что, мол, цветок еще не сорван, и подмигнула так, что пришлось ее отчитать. Видимо, цветок не сорван до сих пор. Не Айзену же его срывать, Момо всегда считала его своим наставником, восхищалась предателем, но ни разу не говорила о нем в романтическом ключе. Были еще Абараи и Кира, но Абараи бегал за Кучики Рукией, а Кира просто смотрел и вздыхал, каждый раз натыкаясь на мрачный взгляд бирюзовых глаз дзюбантай-тайчо. И, конечно, Хирако, новый капитан, который мог заинтересоваться Момо, но тот тоже относился к ней скорее по-отечески, вон конфет ей накупил…
Тоширо больно от одного воспоминания о конфетах. С силой ударив кулаком о ближайшее здание и до крови сбив костяшки, он наконец уходит в шунпо.
***
— Прости меня.
Момо молчит, стоит ровно и прямо, гордо вздернув подбородок, руки сложены, в глазах — то самое отчуждение.
— Прости меня!
Тоширо сжимает в ладони букет белых роз — совет Рангику, как правильно мириться с девушками. Лейтенант упоминала еще и конфеты, но ками, о конфетах думать хочется в последнюю очередь. Розы колются, оставляя кровавые следы на бледных ладонях.
— Хитсугая-тайчо, — он вздрагивает, как от удара током, этот официоз, которого он так яростно добивался, бьет под дых, — прошу меня простить — у меня дела.
Момо разворачивается и уходит. Медленным шагом. А Тоширо смотрит ей вслед, и ненужные цветы выпадают из окровавленной ладони белоснежным водопадом.
***
— Прости меня! — он не выдерживает. Приходит к ней посреди ночи, стучится в комнату. Потом опускается в глубокий поклон, касаясь лбом пола — она видит его тень через сёдзи. Открывает.
Неужели ее сердце и сейчас не дрогнет, когда он валяется у нее в ногах? Не может Момо, эта солнечно-огненная дурочка, быть настолько бессердечной!
— Встань, — шепчет Хинамори. — Пол грязный, рядовые только утром уберут.
— Встану, когда простишь, — упрямо отвечает Тоширо.
— Посягательство на мое тело? Не думайте, что я настолько доступна, Хитсугая-тайчо.
Еще один удар под дых.
— Да не думал я так!
Он поднимается с пола на одно колено, тяжело дышит и сжимает кулаки до боли в сбитых костяшках.
— Момо, я не железный! Дура, ты что, не видишь, как я тебя люблю? Я мужчина, понимаешь ты это или нет? Я тебе не названный брат и не хочу больше быть тебе просто другом!
— Заходи, — шепчет Момо в ответ, исчезая за сёдзи.
Тоширо, все еще в смятенных чувствах, злясь одновременно на себя и на нее, встает и покорно плетется за Хинамори, закрывая за собой дверь.
Момо поворачивается к нему, смотрит в глаза — впервые за неделю. Впервые за вечность.
— Я думала, по-другому будет, — виновато признается она. — Я испугалась, когда ты так резко тогда… Я всегда думала, что ты относишься ко мне с уважением, и сначала скажешь о своих чувствах, а не набросишься на меня силой. Я ждала слов, а не действий…. Широ-чан, это же был мой первый поцелуй!
Момо сжимает кулаки. Видно, что злится, и еще как — но в то же время говорит, что знала… Знала и молчала, мучая его все это время?!
— Ты ненавидишь меня теперь? — хриплым голосом уточняет Хитсугая, — Момо, я…
— Я слышала. Не железный. И не ледяной, хотя стараешься казаться таким.
Улыбается, шагает к нему, касается ладонью щеки. Смущенно краснеет, целуя в уголок губ.
— Я скажу тебе, когда буду готова, и тогда именно ты будешь рядом со мной. Это обещание, — шепчет Момо, — слышишь? Обещание. А если ты не выдержишь, то получишь Сокацуй.
— Я буду тебя ждать, — уверяет Тоширо, — прости меня, я дурак.
— Дурак, — соглашается Хинамори, — и я дура, что мучила тебя, сама не зная, как на тебя влияю. Мне только недавно Рангику-сан сказала, что молодые офицеры и рядовые мной интересуются не лишь из желания потренировать кидо…
Тоширо прижимает ее к себе, зарывается носом в черные распущенные волосы.
— Всех рядовых, всех офицеров, лейтенантов, капитанов — всех готов убить, кто на тебя так посмотрит, — шепчет он, — ты предназначена мне. И даже вечность я готов ждать, если тебе понадобится…
— Ты нарываешься на Сокацуй, — смеется Момо. А потом целует его в губы, неумело, но нежно.
— Поздно уже. А у меня отчеты. И у тебя, наверняка, тоже — Рангику-сан сегодня собиралась в Генсей купить шарфик. Ой, она же просила не говорить, — Хинамори смешно пугается, закрывая рот ладонью. Но Тоширо не хочет сердиться на своего непутевого лейтенанта. Сейчас, окрыленный надеждой, он готов любить вместе с Момо весь мир, что ее окружает.
И какая разница, если между ними больше нет стен, даже зеркальных?
