***
Линали снится: на третий день в Ордене она заговорила. Локти стиснуты, от крепко сжатых зубов ноет под глазами и у корня языка, и не смотреть, ни на кого не смотреть, ведь братик кричал ей вслед, пока она брыкалась — они увидят, что ты их понимаешь, увидят! — Я хотела есть, — цедит Линали по-китайски — будто плюется. Пинает ногой булочку, которую стащила с чужого стола. — Я хотела есть! Вы меня не кормили! Не пощечина даже — подзатыльник, от которого она чуть не клюнула носом пол. — Невоспитанная мартышка, — слышит она чей-то голос, но видит только начищенные сапоги, — позавезут всякой заразы неотесанной! Из какой она деревни? Что она там бормочет?! Сапоги хрустят и блестят невыносимо. И к ноющему под волосами подзатыльнику присоединяется колючая боль в плече — ее так встряхнули, что она не удержала локоть — взорвались болью глаза и врезавшиеся в стену костяшки пальцев — Маленькая дрянь, — Линали ничего не видит за слезами, — ничего, и не таких Орден воспи… ах ты отродье! Линали помнит: шершавый привкус пота, жесткая до хруста кожа на пальцах, привкус меди и чернил, крахмалистый, едко-сладкий запах воска. Линали не помнит, кто ударил ее. Никто в Черном Ордене не помнит.***
Пожалуйста, просит Линали, пусть это будет какая-нибудь кладовка. Тальк, мокрая гниющая тряпка на швабре, железное ведро гремит у колена и штукатурка щекочет затылок. Или закуток на втором этаже, где все равно никто не ходит, потому что три недели как провалился пол, а починить никто не собрался. Или прачечная. Или даже столовая в час, когда Джерри подремывает над кастрюлей с «томной кашей». А еще лучше, дрожит Линали всем телом, пусть это будет спальня Канды. Холодная и угрюмая, как ее владелец, сырая настолько, что воздухом можно умываться, с этим унылым ломающимся в витражной трещине светом и пыльной колбой, на которой всегда видны разводы от ладони — и кровать у Канды… — …слишком узкая. И матрас жесткий. Нет там матраса, если уж совсем по правде. Мне на доске спать удобнее, — Линали буквально видит, как от напряжения у него закипают слова и мысли. Он спокоен — и сколько же в этом фальши, Линали видит его слишком плотно утрамбованные чувства — и она мучается от них. Раздирает машинально болячку на локте. И еще раз. И еще. Пожалуйста, одними губами бормочет Линали — а рука у нее так трясется, что соскальзывает с дверной ручки трижды. Пожалуйста, пусть он будет… ну… …холодок взгляда, резкое движение, каменная от мозолей ладонь у нее на плече, пусть будет неуверенность, пусть! Но такая — правильная. Пожалуйста, топорщится Линали плечами и локтями, дрожит на самом краешке кровати и не спешит снимать даже плащ, пожалуйста, пусть ему будет противно. Или хотя бы наплевать. Канда пристраивает свой плащ на спинке стула. Вылезает из сапог — и Линали видит их очень хорошо. (до тошноты отполированные) Он садится рядом с ней на кровать — от крахмала его рубашка хрустит так, что порезаться можно, от волос пахнет мылом, от рук — гвоздичным маслом. Он перебирает большими пальцами и смотрит в одну точку. (он попытался, Линали ощутила это его движение макушкой, прикоснуться — то ли к ее лицу, то ли к волосам, но не смог, оттолкнул себя самого) Пожалуйста, думает Линали и дышит через раз (в боку колет, веки тяжелее мешка с мукой). Ну вспомни про то, как мы были детьми, как генерал Тьедолл катал нас на плечах, а ты орал как резаный, что ты не маленький, а я смеялась; как мы не дотягивались до прилавка у Джерри и как в лазарете на одной койке лежали, потому что не было больше места. Вспомни… Канда молчит — это у него получается выразительнее всего. Это его вечное немое: «Я подожду, сколько понадобится», — и час безмолвия, пока она ревет у него под кроватью. Пожалуйста, почти рыдает Линали, ну почему ты такой… (красивый, какой же ты красивый!) …терпеливый. Канда утирает кровь, сочащуюся из ранки на локте. Задерживает ладонь на ее запястье — и вздрагивает одной пульсацией, почувствовав, как колотится ее сердце. Недоуменно, протяжно мычит в поцелуй — и почти полминуты, что он не отвечает, Линали счастлива и держится за него, как… (маленькая потаскуха!) Канда отвечает — на вдох, будто опомнившись. Вдох — и сгребает Линали в охапку обеими руками, и неловко шарит по ее талии, и закрывает глаза, и удивительно, удивительно целуется, так, что Линали не чувствует ни его дыхания, ни своего, ни вкуса, ни мокрого, настырного движения — только тяжелую, томную щекотку в локтях и под коленями. Вдох — и Канда пытается выпутаться хотя бы одним плечом из рубашки, ерзает, но не отпускает ее. Вдох — и тычется лбом в ее плечо, ворчит в него, весь сотрясается под ее ладонями, а от этого Линали чуть не плачет, так ей… (хорошо?) Ее осеняет, когда Канда осторожно, почти даже робко, касается пуговиц ее плаща. Линали упирается кулаками в его грудь до того, как осознает, что делает, говорит — и сама понимает себя не сразу. — Погоди, — уворачивается она от его поцелуев и дыхания в шею. (потаскуха!) — Погоди, постой чуть-чуть, пожалуйста, я… — Канда останавливается после первого же оклика, слушает каждым нервом, но ей нужно, обязательно поговорить еще немного, чтобы... сформулировать. (есть его руки — и Линали не может из них ускользнуть, даже если захочет; есть его руки — и ее сбитые локти, и расцарапанные колени, которых он еще не видел, и если отпустить эти локти…) — …я хочу не так, — твердо говорит Линали. Она смотрит только на его отполированные до тошнотворного блеска сапоги у стула. И на плащ с серебряным кантом. И когда Линали говорит — черт, нельзя, нельзя… (…смотреть ему в лицо) — Серьезно? — Канда даже не пытается быть спокойным: он ошарашен, брови на его лбу себе места не находят. — Ты этого хочешь? Вместо ответа Линали встает с кровати. Выпутывается из всех пуговиц и крючков, немного — из собственных волос. Удивительно просторный снизу, сверху ее плащ — настоящий лабиринт из застежек. Поводит плечами, выскальзывая из пиджака. Вышагивает из юбки. Поколебавшись, оставляет чулки. С усилием, через боль, снимает туфли. И сразу же становится выше него. — Одевайся, — просит Линали почти что шепотом — таким же шепотом она говорила с ним в детстве, прежде чем била по голове за плохое поведение. — Пожалуйста, — она смягчает голос самую малость, — и не забудь про перчатки. Канда молчит — это у него получается выразительнее всего. Огромное, жирное, переливающееся всеми цветами «Не понимаю!» за ее спиной. «Ты странно ведешь себя, — говорит ей Канда без единого звука, — мне это не нравится». (шерстяной, грубый запах ткани плаща, воск для обуви и что-то похожее на угрозу) Ее кровать действительно мягкая и удобная — Линали цепляется за край, когда встает на пол. Колени сводит, трещит поясница, болит опущенная до предела шея — и в просвет между своими бедрами она видит только сапоги. — Послушай… — Пожалуйста, — шепчет Линали с нажимом — и саму себя не слышит, так у нее шумит в ушах кровь. — Ну же! — почти рычит она и встряхивает кровать за край. Сапоги двигаются. Сапоги все ближе. И Линали крепко жмурится, чтобы он ничего не увидел. (есть во всем этом что-то, от чего поджимаются пальцы на ногах и сводит в страшном ожидании живот; есть дрожь и страх — если только она отпустит эту раму, если только она попытается отпустить ее…) Линали выскальзывает из его поглаживаний — ненавязчиво, но непреклонно. Просит его: «Быстрее, ну же!» — и прогибается ему навстречу сама, насколько может. И когда Канда пытается осторожничать… (терпеливый, красивый — пожалуйста, ну пожалуйста, Канда, за что же ты такой хороший!) …Линали насаживается на его член сама, хотя он только наметил движение. Сама не то хрипит, не то булькает воплем. Сучит ногами по коврику, почти корчится, цепляется, рвет простыню… и медленно, до сочного кровавого хлюпанья, движется обратно, чтобы Канда видел. И еще раз — до звонкого шлепка, до удара о пряжку его ремня, до судороги от жесткой, царапающей бедра ткани его плаща. До еле слышного сипа, от которого ноет между шеей и плечом. («Маленькая потаскуха!») «Возьми меня за бедра». И Канда берет. И когда Линали чуть поворачивает голову, самую малость, чтобы он не видел ее слез, когда прогибается еще сильнее, когда говорит (приказывает) ему: «Сильнее»… Линали знает — Канда никогда не мог ей сопротивляться. Знала с самого первого дня их знакомства. Знала — и ненавидела себя за это. А особенно ненавидит сейчас. (есть во всем этом что-то; Линали видит крест на полу, на древней, вытертой десятками ног плитке, и от этого на глаза наворачиваются слезы — от боли она могла бы процарапать камень, но как же правильно, когда это настолько, до паскудства, до воя и до хлипкой дрожи в желудке больно) В какой-то момент Линали всхлипывает в голос — настолько глубоко, настолько… под углом получается у Канды движение. Тогда же все и заканчивается — и в момент, когда Канда подскакивает, как ошпаренный, она испытывает удовольствие — самый жуткий его сорт. Все равно что впервые надеть Черные Сапоги. Все равно что засунуть ноги в туфли с битым стеклом — и каждый шаг через боль, каждый шаг — правильный. (на секунду Линали становится нешуточно, до слабости в мочевом пузыре страшно: Канда хватает ее за плечи, рывком поднимает вверх: и она чувствует короткое, взбешенное дыхание у корней своих волос) — Я… — начинает Канда — и эта ненапускная, до искр из глаз, ярость, эта его ненависть к самому себе съеживается, когда Линали ласково касается его лица. — Пожалуйста, — просит она едва слышно — даже прижимается, коротко и сухо, к костяшкам его пальцев губами (чтобы возненавидеть себя еще сильнее). — Не порти… ничего, ладно? Она отпускает его сразу же. Пожалуйста, просит Линали, хватая себя за локти, чтобы ноги не дрожали, не оправдывайся, ничего не говори, не спрашивай, не ищи причин. Пожалуйста, Канда, ты ведь можешь… (оправдать хоть одно ожидание) (помочь мне) …можешь это, не так ли? На простыне расплылось неаккуратное, настолько красное, что почти черное пятно — такое жуткое, что Линали передумывает застирывать простыню. Лучше сжечь на верхней площадке, загореться там нечему, подсматривать — некому. Канда сидит рядом с ней — растрепанный и чуть помятый, болтается на бедре расстегнутая пряжка ремня, и перчатка вся в крови — как только умудрился? Линали пытается понять, что чувствовал он. Были ли те «фонтаны огня в чреслах», о которых пишут в самых дурацких книжках на свете. Было ли ему хорошо так же, как ей. Понравилось ли ему. Линали надеется, что понравилось. Ведь Канда не уходит из комнаты и даже касается ее пальцев. (и это так легко, если подумать, не замечать чужого разочарования, обиженной морщинки на лбу и такого ужаса, что все оправдания стынут в жилах — ах, не замечать, не замечать так просто, и Линали не видит зла) — В следующий раз, — начинает Линали чуть слышно, — я бы хотела, чтобы ты взял меня за волосы. Она добавляет свое «Пожалуйста» лишь полминуты ошеломленной тишины спустя. Она ведь знает, что… (на этот раз действительно во всем виновата сама) (на этот раз?) …Канда никогда, никогда не сможет ей отказать.***
Линали снится: ей некуда бежать. Тени прыскают у нее из-под ног, как ласточки из рисовых зарослей, но сила, эта чертова Чистая Сила! Линали вопит без слов — но воющий за окном ветер проглотил его. Линали хочет крикнуть: помогите! Спасите, пожалуйста! Я здесь, я сейчас упаду, кто-нибудь, найдите меня, прошу вас! Линали знает так много слов — и не может, не может выдавить ни одно из них. Если кто-нибудь узнает… Если кто-нибудь… Если… Линали помнит: узкую, режущую глаза блеском полоску сизой от ее перепуганного дыхания стали. Все ту же руку — даже отпечатки ее зубов еще видны, даже запах — тот же, въевшийся и едкий. И чтобы не видеть поднесенную к самым глазам сталь — она изо всех сил смотрит на пыльные от бега по коридорам сапоги. — Давай договоримся так, паршивка, — слышит она почти ласковый шепот почему-то в своих волосах, хотя он должен быть намного, намного выше. (но она не видит наверняка, не может на него смотреть) — Можешь корчить что угодно из себя, но такие задирающие нос мелкие сучки меня с ума сводят. Думаешь, раз богоизбранная — можно тут королевой выступать? Бить о пол тарелки можно, кусаться? А?! Крик Линали: «Я не нарочно ее разбила, у меня нога заболела, я споткнулась!» — захлебывается о кулак, сунутый ей под нос. Линали помнит: свою благодарность. Она ведь могла проговориться, а он ей помешал. — Я не верю тебе ни на грош, засранка. Все ты понимаешь. Думаешь, ты лучше меня, раз с Чистой Силой? Ну так давай проверим. Линали помнит: боль в корнях волос. Зеленый от плесени потолок. Перечеркивающую его лицо пополам полоску стали, превращающуюся в раззявленную пасть ножниц. — Либо пни меня хорошенько, куда только захочешь, либо немедленно попроси меня остановиться. Линали по… Линали снится, что она с трудом касается земли, балансирует на самых мысочках и все шарит руками за спиной, пытаясь найти стену — и не находит. Линали снится упрямый страх: если бы она только могла поднять ногу, если бы только могла ударить, если бы… Если бы. Линали снится шорох ее плачущего голоса. «Братик, братик, милый, где же ты, братик…» «Кто-нибудь, пожалуйста, помогите мне». Она говорит по-китайски. Линали снится, как в темном коридоре издевательски слабо поблескивают зеленым (бестолковым, бестолковым!) ее щиколотки, у которых двумя жирными змеями свернулись криво срезанные у макушки пряди ее волос. И рядом уже бесполезно скалятся ножницы, которые Линали пнула со всеми отвращением и ужасом, что были в ней, так, что они вонзились в стену и навсегда там засели. Но нет того, кто держал их. Потому что Линали закрыла глаза, чтобы не видеть.***
Канда повторяет это каждый раз. Каждое слово — тяжелое и пугающе медленное. Я говорю так медленно, читает Линали по его нервной позе и отведенному взгляду, потому что ты так разговаривала со мной раньше, когда я чего-то не понимал, и это всегда срабатывало. Канда говорит: «Если я чем-нибудь, хоть чем-нибудь тебя обижу, если я хоть что-то делаю не так — ты же знаешь, что делать, правда?» (Канда никогда не договаривает: «Ударь меня тогда посильнее», или «Я ведь уже все сделал не так, правда?», или «Ты ведь знаешь, что делаешь, Линали? Должен хоть кто-то из нас двоих знать!») Линали кладет пальцы на его губы: так мягко и непреклонно, что у Канды будто выключается звук или заканчивается завод. Линали чувствует: если позволить ему говорить и дальше, то непременно будет что-то еще. Канда может сказать о крови, которую устал смывать со своих рук, о наволочках, которые выглядят так, будто на них расчленили кого-то маленького, но с особой жестокостью, о том, что он, может, и не понимает совсем ничего в происходящем, но разве так это должно быть? А как же… Линали целует свои пальцы поверх его губ. (и есть это, есть, признайся себе, потаскуха — на несколько минут, до истомы и легкой боли между бедер, тебе хочется его по-настоящему, и обнять его за шею, и притянуть к себе, и черт-черт-черт, поцеловать) Канда не говорит ничего — только желваки гуляют по лицу. На которое Линали с этой самой секунды, с его натянутого, молчаливого «Ладно, так и быть», не смотрит. Линали видит, как Канда делает шаг расходятся полы плаща, сверкают пряжками сапоги, каждый его шаг — отдается в копчике. Линали поворачивается к этим сапогам спиной — слушает их и понимает, что даже намек на желание, даже легкое, неуверенное томление, призрак некоторых особенно стыдных ночных фантазий, испаряется. И вместо этого страшного, чуждого ощущения появляется привычное — удовлетворение. Выкручивающее кишки — приятное ожидание наказания. С ним Линали встает на колени в кладовке — запах щелока оглушает ее не хуже обморочной пустоты в желудке, когда она берет его член в рот так глубоко, что ее не рвет только потому, что она уже два дня питается через раз. Линали водит по нему языком, мокро давится им, трется о него щекой и сжимает его ладонью, никогда не смотрит вверх и сама бодает безвольную ладонь Канды макушкой, за которую он цепляется нехотя. Она могла бы не делать этого. (могла бы, но все маленькие шлюшки обязаны это делать, а ей еще и нравится, не так ли? И запах, и вкус, и то, как он все-таки становится твердым под ее губами — и как себя не презирать за это?) Но если не делать — они просто не смогут продолжить. Линали смотрит только на сапоги и тонко, противно скулит, когда видит их — просто не может остановиться. Слышит его протяжный, чуть истеричный вдох — и понимает, что можно продолжать. Линали всегда поворачивается к нему спиной. Она упирается лбом в скрещенные ладони, прогибаясь в пояснице так, будто вот-вот сломается. Елозит щекой о сухую штукатурку, грудью — о столик в кухне. Задыхается запахом полироли для стола в кабинете Комуи и почти выламывает в пропасть витраж в комнате Канды, оставляя на нем еще одну трещину. Ты уверена насчет места, спрашивает ее Канда каждый раз. «Это форменный бред, нас же могут…» — Вот именно, — шипит Линали сквозь зубы, когда Канда сгребает ее волосы в кулак и тянет так, что несколько вырывает — по ее просьбе. (как можно называть это просьбой, если у Канды никогда, никогда не было выбора?) Линали думает — если нас увидят, сейчас, в эту самую секунду, то — что? (Линали не-вспоминает чей-то круглый от вопля рот, перекошенное лицо и заскорузлый, царапающий, как мозолистая ладонь, шепот — «потаскуха, шлюха, блядь» — и что-то такое, из книги Левит, «…осквернит себя блудодеянием… она бесчестит отца своего… огнем должно сжечь ее») Никто не видит их. Джонни с Таппом проходят мимо кладовки — и не видят, как Линали стоит перед цепляющимся за стену Кандой на коленях. Джерри с горой подносов не видит, как Канда перегнул ее через столик. Никто не встречает их в коридоре и не слышит по ночам, как Канда бормочет где-то у нее над плечом: «Блядь, пронесло просто чудом». Для Линали чуда с дождем из камней и буйствующей толпой не случается. Она наспех одевается, иногда — просто одергивает юбку. Быстро привстает на цыпочки, целует Канду не столько даже в лоб, сколько в дюйме от него, лепечет: «Спасибо», — и убегает по своим делам. (изо всех сил, что есть в ней, Линали не замечает слабо соскальзывающих с ее талии ладоней и нехотя уступающих объятий, особенно по ночам, в его сырой неуютной комнате — Линали ни разу не осталась с ним на ночь, даже когда из его рук приходилось почти вырываться) Линали оправдывается перед кем-то, кто всегда стоит за ее спиной: я ничего не могу поделать с собой. Это ведь… это Канда. Это ведь Канда — и это он держал ее за руку на первой миссии и вытаскивал на спине с последней, это с ним они под одним кустом от акума прятались и убивали их, это он бубнит, бурчит, учится на ее подзатыльниках, дает ей выплакаться у него под кроватью и разговаривает, утешает ее без слов иногда даже лучше, чем Комуи. Это Канда — и это на него она не может смотреть без румянца. От каждого жеста, от каждого взгляда, от поступи и даже от манеры завязывать шнурки — перехватывает дыхание, леденеют пальцы, а еще иногда, на несколько минут… Это Канда снится ей по ночам — и что в этих снах, кроме поцелуев? Что, кроме его согласия, ведь он… Это Канда — и он каждую ночь, а иногда и день трахает ее то до обмороков, то до крови, то до протяжных, мучительных криков в подушку. («Это ненормально», — говорит он, а Линали молча отмахивается: «Конечно, ненормально») Линали оправдывается: если бы я просто могла выкинуть его из головы. Если бы я могла просто не думать — но он такой родной, такой понимающий, такой красивый. Если бы я могла не любить его. Если бы. Линали целует свои пальцы поверх губ Канды и поворачивается к нему спиной. (Линали не знает, что она делает, но знает, что должен делать он)***
Линали снится: зеленые до белизны вспышки, втекающая через зрачки боль, тяжелая от света голова и почему-то перевернутое лицо Матрон. «Где больно? Ну же, девочка, скажи, где у тебя болит? Позовите мистера Ханга, кто-нибудь! Девочка, смотри на меня, пожалуйста!» Мистер Ханг, древний, рассыпающийся от старости медбрат, спрашивает Линали, по-китайски, где у нее болит — но она решила пойти дальше. Линали молчит ему в ответ и спрашивает его одним взглядом — а где вы были в том коридоре? Почему не спрашивали меня тогда? Она удирает с койки в лазарете, как только перестает кружиться голова. По всем коридорам гуляет тихое эхо слов, которые Линали часто слышит. «Девочка совсем сошла с ума». Линали снится: зеленые до белизны вспышки. И еще раз. И снова, пока не затошнит. И снова лицо Матрон, и запах камфары, и кипяченые бинты. И иногда, до самого копчика пробирающий голос со стороны изголовья. «Не старайтесь, сестра, эта… юная леди не станет с вами разговаривать, она для этого слишком хороша. Не так ли, юная леди? Ну что вы, что вы, просто мы с ней отлично друг друга понимаем». Линали помнит руку на своих волосах и опустошающую слабость после чужих слов: «Я бы порекомендовал инспектору Леверье наказывать девчонку почаще. У них в деревнях не то что секут, как у нас, а могут и вовсе в бордель сдать». Линали помнит: сумятицу. «Проверяли ее?.. Большой жизненный опыт, конечно… на юге Китая… буквально с восьми лет, я не шучу, встречались мне и такие!» Отдельно: «Видели ее глаза? А вы в них загляните, многое узнаете». Линали помнит: домовую церковь Черного Ордена, тогда огромную для нее. И боль в коленях, и удушающую слабость, и оглушающее одиночество, и слишком высокие своды церкви, и знакомое скрип-скрип. (все ближе и ближе чеканный, солдатский шаг, стук стальных набоек, неотвратимая, каменная поступь — и Линали некуда бежать, ведь даже за алтарем церкви — пропасть, глухая и черная, и только бы он не понял, только бы не узнал, как она его…) — …правильно боишься. Линали помнит: плечами — тяжесть ладоней, все остальное влилось к ней в разум через уши и осталось там. — Взгляни вокруг. Знаешь, зачем нужны эти симпатичные коробочки? Чтобы сжигать в них тела тех, кто умер из-за того, что ты — бесполезная маленькая шваль. Уже знаешь, что такое шваль? О, я уверен, что ты знаешь. Если бы ты своей задницей не только в столовой виляла, но и пошевеливала хоть чуть-чуть, как думаешь, сколько из этих мертвецов были бы живы сейчас? Линали хочет сказать… не хочет. Линали просто плачет. А его ладонь, кажется, утирает ей нос — и чуть позже Линали пожалеет, но что это было за чувство, если не благодарность?***
Это было неразумно, говорит Линали, и попросту опасно, а главное — ненужно! — Во-первых, я стояла к нему ближе, — сердито отжимает она воду, — во-вторых, я быстрее бегаю, ну а в-третьих — это мне внимание отвлекать, а не тебе! Но бинт на щеку Канды, поверх уродливой царапины-ожога, она кладет мягко. Так мягко, что он, кажется, даже не чувствует — во всяком случае, не открывает глаз. — Не больно? Не горячо? Ох, ну и молчи, упрямец, что с тебя взять, — бормочет Линали и утирает пот с его лба. — Вечно ты… такой. Линали пытается не вспоминать: стремительный разворот жала в воздухе, удар под ребра, который вышиб дух и слезы не из сунувшегося на рожон Канды, отлетевшего к соседнему дереву, а из нее. И хруст искореженного черепа, плач рассыпающегося праха под каблуком своего сапога, и то, как он лежал, как будто вовсе мертвый, и полоску запекшегося яда поперек его лица. (Линали пытается не думать, что вот оно, это лицо, под ее ладонью, и это просто помощь, и ей можно не наказывать себя за нее) — Пожалуйста, не делай так больше, — просит Линали, как просила сотню и тысячу раз до этого — и Канда вздрагивает всем телом. (выпрямленный под одеялом до звона, сжавший губы до белизны, готовый выпрыгнуть в окно — Линали знакомо все это, так знакомо, ведь она часто видит это во снах) Канда открывает глаза — и это похоже на пощечину. Линали почти отшатывается — но мешает его взметнувшаяся быстрее змеи рука. — Почему? Канда спрашивает с той сухой яростью, после которой раньше, в прошлой жизни, Линали висла у него на шее и причитала, что деревенский староста не при чем, если закопал старушку, обвиненную в колдовстве, при чем суеверие и толпа, и будет ли лучше, если рядом со старушкой закопают еще и старосту? — Канда, у тебя так швы… — Почему, я спрашиваю? В такие моменты Канда никогда не повышал голос. Сразу же обнажал меч. И есть в этом моменте что-то — дрожащее в каждой мышце ожидание, предвкушение последующей боли, ведь это же он, и Линали не помнит — знает, что будет дальше. (Линали не-помнит треск одежды и тяжелое дыхание в своих волосах, скрип сапог и затхлую, старую вонь от них, влажный шепот у своего уха) (Линали помнит: «Ты сама во всем виновата» — и ноющее раскаянье, от которого всегда можно избавиться) (он знает как) Линали отвечает сквозь непрошенные слезы: — Потому что ты ранен, это… — И что с того? Зарастет, не стеклянный. (Линали вспоминает, как задирала воротник поверх бурого синяка на шее: «Не обращай внимания, я не стеклянная», — и как отбила его пальцы от своей кожи) — Канда, пожалуйста… — Может, мне так хочется. Может, мне это нравится, — произносит Канда с нажимом. — Может, я считаю, что это… Сдерживающая стон отчаянья Линали с трудом шевелит губами. — Нет. — Да почему же?! — Канда кричит на нее, пусть и шепотом. А она совсем не может сопротивляться крику. — Потому что… потому что это неправильно, Господи! Линали захлебывается плачем в одну ладонь. Вторую все еще держит Канда — и ей практически больно от того, что в этом жесте ни синяка, ни нажима, ни хруста, ни треска. Канда прижимает ее раскрытую, заледеневшую от ужаса ладонь к своей щеке. И она не хочет видеть, что на его лице застыла бессильно-яростная нежность. — Неправильно, потому что ты хороший! — практически надрывается Линали, — тебе так с собой поступать нельзя! (Линали чувствует мизинцем, как кривится уголок его рта — кривится во всех тех словах, которые Канда ей не сказал и которых она так боялась, потому что если он скажет ей их, то… кем она станет после этого?) — А тебе, значит… — выдавливает он через силу, — что за бред, я не понимаю! И хотя его слова такие пугающе жаркие, что ими можно воду кипятить, прикосновение, ладонь на ее ладони — они такие нежные, что Линали… («Знаешь, как называют тех, кто совращает мысли праведника?») — Хороший, значит. Я хороший. Ну ладно. И Линали вдруг осознает: они на втором этаже дома, в их комнату сочится дым из кабака на первом этаже, стены такие тонкие, что их можно проткнуть одним любопытным взглядом, но есть ли в этом доме хоть один человек, который обратит внимание на самый жуткий крик? Линали видит короткую, голубоватую вспышку на его голой груди: сочится светом татуировка, брезгливо ворочается что-то почти живое и разумное под его кожей. Линали видела это раньше. Она знает, что бинты, которые она накладывала целый вечер на его сломанные ребра и царапины, больше не нужны. Линали понимает, что замыслил Канда. От переполняющего ее ужаса Линали пронзительно, долго визжит, с огромным трудом, чуть не вывернув себе запястье, выдирая руку из хватки Канды. И обеими ладонями закрывает глаза, чтобы не видеть, не видеть его! («…их называют…»)***
— …потаскухами. Шлюхами. Блядями. Линали помнит: ряды гробов. И крики, и трескучий жар печей, и унизительную слабость в ногах. И до костей пронизывающий шепот за своей спиной: «Пока ты пялилась на них, где-то умер искатель. О, а вот и еще один. Надеюсь, у него не было семьи» — Ты всегда можешь остановить это. Посмотри на меня, паршивка. Посмотри — и скажи, чтобы я остановился. Линали помнит: извивающиеся почти прозрачные щупальца, щекотка в ногах и вывод «совершенно непригодна». И ряды, ряды гробов… («Они поймут, что ты знаешь английский!» — кричит ей из памяти Комуи; Линали думает — хватит ли ей всего английского и всего китайского, чтобы рассказать, как она сожалеет) — У тебя был шанс. Линали помнит: облегчение. И жгучий стыд. И вспоминает все остальное. — Видит Господь, я сопротивлялся, но ты сущая дьяволица. Стой ровно, пакость. Не вынуждай меня мараться еще сильнее. («Каждый из вас — наше спасение», — говорила ей старшая медсестра — женщина, которая часто говорила с умершими, ей было все равно, отвечают ли ей — и Линали пожирал стыд за то, что руки этой доброй женщины загрубели от крови, которую она смывала с чужих тел) — Стой. Стой, я сказал! Только попробуй мне тут блевануть, душу выну! («Почему ты не спасла меня, если ты богоизбранная?» — спрашивал Линали каждый искатель, вернувшийся в Орден с широко открытыми, пустыми глазами, в которых она видела только собственный ужас) — Хочешь сказать что-нибудь? («Что мне сказать, как оправдаться?» — она пробовала молиться — и всегда получала только один ответ; он всегда был у нее за спиной) — Что ж, ты сама во всем виновата. До чего ж порочная у вас мордашка, экзорцист Ли. На колени. Линали почти не дышит — пыльная подушка не пропускает воздух, до кругов перед глазами сжимающая шею рука позволяет вывернуться самую малость. В узкую щелочку между грязной наволочкой и волосами она видит нелепо раскорячившийся силуэт без лица и до тошноты опрятные, чистенькие сапоги со стальными бляшками. — Дьявол, это кровь или дерьмо на полу? Ты знаешь, что будет, если это дерьмо?! А?! (Линали уже знает) Линали хватается за что-то до треска, до стона, который не вырывается, потому что некуда, и от которого выпучиваются глаза. (каждый раз после Линали думает: «Наверное, если этот самый бог наказывает меня болью за чужую боль, это справедливо»; если верить всему, что она слышит, он справедлив) Линали может смотреть только на сапоги. Линали может только слушать. — Мерзавка, бесполезная тварь, другого ты и не заслуживаешь! В какой-то момент появляется это: облегчение острое настолько, что из глаз льются слезы. Если ее наказали, она ведь больше не виновата, правда? — До скорого, — Линали сжимается, почувствовав шлепок. И не расслабляется, даже когда где-то за ее спиной хлопает дверь. Линали хорошо (навсегда) усвоила, чего она заслуживает. Всегда заслуживает.***
Пожалуйста, сквозь всхлипы умоляет Линали, не делай этого. Ударь, на сколько хватит сил, придуши, если станет легче, хоть убей, если так злишься, только не... Канда молчит — это получается у него выразительнее всего. И Линали до икоты, до тихого скулежа страшно — ведь в этом молчании ни злобы, ни отвращения. Одна только яростная, кипучая нежность — она обжигает ей плечи, когда Канда хватается за них. Этажом ниже визжит гармонь. Глинянно стучат и грохают о стол кружки. Гремит перевернутый тазик с бинтами. О его босые ноги шелестит простыня. Канде не нужно говорить, чтобы она слышала через его кожу: «Буду делать. Потому что я этого хотел с самого начала». — Нет! — Линали вскрикивает и шарахается в сторону, когда ее пальцев касаются вечно обветренные и искусанные губы. — Не надо! Но Линали не может встать, потому что зажимает глаза, а не держится за локти, и ноги совсем не слушаются ее. Пальцы — по одному, начиная с мизинца, поцелуи-касания с дыханием пополам, она чувствует их не кожей даже, а все теми же слабнущими коленями и дрожащим желудком. Запястья — Линали дергается так судорожно, что почти подскакивает на стуле, но как сбежать, как вывернуться, если ей хватает сил лишь на то, чтобы удержать ладони у глаз? Макушка — Линали чувствует поцелуй в растрепавшийся пробор. Канда стоит перед стулом на коленях — и она так сгорбилась в попытках сбежать от… от… (сны, далекие и запретные, сны, которые она гнала от себя, которые запрещала себе смотреть — и что в них кроме поцелуев, кроме таких прикосновений и тихого ожидания его слов?) …от всего, что он возвышается над ней. Линали не нужно смотреть на него, чтобы видеть его застывший взгляд поверх своей головы. Канде не нужно говорить, чтобы она разрыдалась. «Я подожду, сколько понадобится». И он ждет — целый час бессвязных причитаний. Канда, Линали почти воет от того, как это может быть больно. (близость — она слышала об этом; близость — то, чего с ней никогда не будет, потому что не этого она заслуживает, потому что ей нельзя, — но как же ей хочется быть с ним, господи, как хочется!) Канда, как же ты не понимаешь — и как уместить все и сразу в этот плач? Как объяснить ему, насколько («Дьяволица!») она грязная, насколько неуместно, даже мерзко, что она в принципе думала об этом, ведь Канда — он такой хороший, а кто она рядом с ним? Все, о чем она может просить, — она уже получила от него, и не раз, и спасибо, спасибо, спасибо за то, что… — Просить? — перебивает ее Канда, так сухо и непреклонно, как умеет только он (Линали едва не давится). Он целует ее рядом с ухом — Линали не может даже кричать. В шею, чуть выше воротника, поверх того синяка, который давно уже сошел, — до теплой, томной (ах, еще!) судороги. В прикрытую плащом ключицу. — Нет… — Об этом тебе не нужно просить. — Канда, пожалуйста… Линали трясет. То ли от его просьбы, то ли от того, как его ладони ложатся на ее колени и скользят — до самых Черных сапог. — Линали… — Хватит! — … посмотри на меня. («Ты всегда можешь остановить это») Линали вскакивает с места так резко, что Канда опрокидывается на пол вместе с завалившимся набок стулом. (долгую, бесконечную секунду она видит только его задранный подбородок, острый треугольник, и никакого лица) Линали выходит в окно. Плечом в древнюю, изъеденную жуками раму, скрючившимся пальцами в мутное слюдяное стекло, коленом в трухлявый подоконник. Она спотыкается в самом начале движения — от паники Чистая сила подводит ее, не успевает развернуться в полную силу. Линали слышит вопль какого-то пьянчуги, который едва увернулся от упавшего горшка с геранью. Успевает захлебнуться густым от тумана ночным воздухом. Ударяется бедром о гвоздь и обломок рамы. Линали падает… (носом в старую захватанную наволочку — и это никогда не была ее комната, то склад, то прачечная, то злосчастная кладовка с тряпками) (не открывая глаз) …спиной на надсадно хрустнувшую постель, в скомканное одеяло, в сорванные бинты. Линали почти выходит в окно — выдернувший ее обратно в комнату за талию Канда падает на нее сверху. Бумажные стены и оглушающий смрад, выплеснувшийся на нее ушатом воды холод и угрозы пьянчуги — все комкается, все замирает, есть только его тяжелое дыхание и детский, обиженный взгляд (Канда так хмурится, что это слышно). («Ты думала, что так меня обманешь? — спрашивает десятилетний Канда из ее воспоминаний, мягко разжимая пальцы на ее щиколотке. — Бей поинтереснее как-нибудь, что ли!») Канда кладет голову на ее грудь. Бодает ее и возится как-то странно, так, что Линали понимает слишком поздно. — Вот так, — шепчет Канда, — так хорошо. И ее руки, скрещенные запястья, стиснутые кулаки — оказываются где-то у него на шее. И вот оно — лицо. Спущенных штанов она боится намного, намного меньше. Линали… («Посмотри на меня, паршивка!») …видит Канду. Искусанные, никогда не заживающие губы, пристальный взгляд, сведенные в клинышек брови и… вопрос. Канда задает его всем лицом сразу, упершись лбом в ее лоб, в дюйме от ее губ, в дюйме от ее обморока. «Можно? Мне — можно?» («Немедленно попроси меня остановиться», — Линали его не помнит; никто в Черном Ордене не помнит) (Линали не помнит его лица — и ей некого ненавидеть, некого презирать кроме себя самой, некого больше наказывать) Линали не слышит своего голоса: липкие, беспомощные слезы залились ей в уши, и, может, она кричит, а может, едва шепчет. Она чувствует только эхо от его губ. — Я не знаю. И она не может объяснить, не может рассказать, что Канда — ах, Канда, близкий, хороший, такой родной, стал как-то незаметно еще ближе и роднее, занял все те ее мысли, в которых не осталось места для братика, и не то чтобы она была против… Но всегда оставались прегрешения, она всегда была виновата, она… Но Канда, кажется, понимает. Он ведь точно так же не может объяснить ей, почему в точно такой же комнате он согласился — и почему соглашался на все, о чем она просила. Соглашался — и ни о чем не спрашивал. А теперь… — Так можно? — спрашивает Канда, сцеловывая щекотные слезы из уголков ее глаз и рядом с носом. — Скажи, если нельзя. Так можно? А так? Шепот его вопросов заполняет собой всю комнату. Линали кажется, что она знает ответ на них. («Это неправильно! Пусть он остановится, ты не заслужила, не выстрадала это!» — кричит так ее часть, которая ждет, страждет боли, которая навсегда загнана в угол, которая никогда не оглядывается) Но ее ведь никогда не спрашивали. Кокетливый взвизг за бумажной стеной заглушает ее выдох. «Можно». И когда Канда целует ее в щеки, в мокрые от слез глаза, в подбородок и в шею — она говорит все громче. (где-то, когда-то, во снах, которые она забывала через силу, было все это, были смешки и поцелуи, и шепот занавески, и его тепло, и ее дрожащие руки, которые ничто и никто не держит, — желание, которого Линали боялась, как огня кремационных печей) Можно — вокруг губ и по линии подбородка, в мочку уха и в шею, особенно в шею, можно еще, еще разочек, еще… Можно — в губы, до обморочного шепота, до слабой, дрожащей просьбы («Еще, пожалуйста»), до… их, еще… Можно — и Линали чувствует губами шею, которую он подставляет ей. Смотрит — на его запрокинутую голову, на подрагивающую жилку прямо перед собой, на все то, что запрещала себе видеть совсем недавно. Касается — робко и едва-едва. Отчаянно — почувствовав судорожный, глухой выдох. Можно — ключицы и темная набухшая в темноте татуировка, плечи, грудь. Касаться — пальцами и языком, дыханием и ресницами, вздохами и сбивчивым шепотом. Линали можно все — и Канда, какой же ты, какой, как же… «Я подожду, сколько понадобится», — и он ждет, и Линали не знает, час проходит или намного больше. Но когда он проходит… Цепляться за его плечи — пальцами, подбородком, поцелуями и глухими вздохами, стонами и почти криками. Двигаться — невпопад, неумеючи, тесно и неловко, умопомрачительно, обжигающе хорошо. Подставляться ладоням и языку, задыхаться — и еще раз, Канда, еще раз, так же, как ты сделал это се… да-пожалуйста-да. Не спускать с него глаз — ни на секунду. И есть что-то между ними, что-то, запутавшееся в простынях и общем на двоих дыхании, что-то — и оно в его взгляде, на самом дне мутных, почти черных глаз. Становится все больше, разрастается, касается и ее — изливается наружу судорогой, хриплым, придушенным стоном. У Канды подгибается одна рука, неловко и ломано, сразу же за ней вторая. Он упирается мокрым от пота лбом в ее плечо, тяжело, с удовольствием дышит и будто обвивается всем телом вокруг нее. А Линали падает. Так глубоко, как никогда не могла себе представить. Так, что… — Тебе больно? Эй, тебе больно? Линали с трудом мотает головой — и обвивается вокруг Канды в ответ. Грудь к груди, лбом ко лбу, вцепиться в его плечи, крепко, до гула в ушах, зажмуриться. Линали плачет. Линали знает, что никакая сила не заставит ее этой ночью сбежать.***
Линали помнит: опустошающую тишину, четвертую неделю подряд. Она ковыляет вдоль стены, цепляется за нее, путается тощими коленями в подоле платье, несколько раз падает и подолгу лежит, пялясь то в потолок, то в пустоту, и даже сквозь пол она слышит, как мерно, безжалостно гудит огонь где-то в подвалах Ордена. Линали спрашивает: что случилось? Это вторые похороны за этот месяц — сразу два человека с одной миссии. Линали не спит. Линали не может есть. Линали сидит к распахнутой двери спиной — и слушает ею изо всех сил. (но слышит только плачущий голос Матрон: «Бедная девочка») Он не приходит к ней, хотя уже два человека погибли из-за того, что она, Линали, все еще бесполезна. От одной мысли об этом кровь сочится из ранки на щиколотке: отчаявшаяся Линали изо всех сил скребла кожу ногтями, причитала, даже угрожала своим ногам, обещала «отрезать их к чертовой матери», как он, — и ничего. Ни искорки. Ни проблеска надежды. Линали видит издалека слишком громоздкий силуэт орденской капеллы, не столько идет, сколько ползет к нему, и тихо садится на самой крайней лавочке. Линали знает, что он оставил ее, потому что она слишком, слишком бесполезная. Линали шмыгает носом, бормочет что-то, похожее на просьбу, когда ее осеняет. Никем не замеченная, она ползет в сторону лазарета, призрак с раскинутыми руками, как в книжке с привидениями, касаясь то одной стены, то другой. В какой-то момент уверенность так переполняет ее, что она почти летит, не касаясь пола. (и, может, есть все-таки искорки вокруг ее ног, может быть, может…) — Мэм, — сухо каркает Линали, с трудом сглатывая. — Мэм! Старшая медсестра! Матрон оборачивается в ее сторону карикатурно медленно. Или это Линали слишком медленно падает в обморок, но успевает упереться плечом в притолоку. И есть в этом моменте что-то: холодок непонимания, сменяющийся чем-то сродни ужасу в таких непривычно огромных глазах. (в них Линали не может долго смотреть, сразу же отводит взгляд в пол) (потому что Линали ждет) — Дево… мисс Ли, — говорит Матрон откуда-то сверху. — Вы что-то сказали? — Я говорю по-английски, — устало выдыхает Линали, — я дочка посла. И я очень быстро учусь. Линали падает. Слишком глубоко, чтобы запомнить, как Матрон поймала ее. На следующий день Линали впервые всерьез попыталась сбежать. Линали хочет найти его, чтобы получить облегчение и прощение. Линали хочет, чтобы ее наказали. И впервые за все время в Ордене… (веревки давят на запястья, свет в ее ногах мертв, мертв безжалостно и насмешливо, и она очень, очень опасна и непредсказуема, если верить страшному господину Леверье) …Линали счастлива. (через полгода в Ордене появится Канда — хмурый и не по возрасту высокий, а от того — сутулый, и такой необычайно красивый) Линали просто плачет. (через полгода Линали впервые усомнится — счастлива ли?)***
Линали снится то, что она запомнит навсегда: сомкнувшиеся вокруг ее плеч руки, раздосадованное ворчание («Ты куда это собралась? Никуда ты не пойдешь») и невесомый поцелуй в макушку. О том, что она просто хотела поправить одеяло, Линали решает промолчать. С Кандой все равно тепло. И не спится. — Канда? — спрашивает Линали одними губами — и даже слышит мычание, похожее на ответ. — Я хочу… — Не надо, — бурчит он. — Тебе извиняться не за что. Линали задерживает дыхание. Если он все-таки есть, то он говорит устами Канды. — Ты ни в чем не виновата. А продолжения, в котором есть что-то про «мудак», «чуть не покалечил» и «не знаю, как я мог такое…», она предпочитает не услышать. Линали кладет палец на его губы. И убирает его, чтобы легонько поцеловать. Немного ворочается — и продолжает не-спать. Линали дышит: ночью, слишком глухой даже для пьянчуг и гуляк в кабаке под ними, слишком глухой даже для экзорцистов. Предрассветный час, в который они обычно складывают оружие и засыпают в ожидании новой ночи, но до нее — целый день. И до поезда, с трудом припоминает она, неловко нежась в чужом тепле, почти восемь часов. Линали помнит. И сохранит слова Канды в памяти навсегда.