Сто тыщ миллионов

- Федюша, Федюша… Ну и натерпелись же мы страха с тобою! Иоанн взглянул выжидающе. Ни звука в ответ, ни движенья – ничего. Словно и вправду не живой человек лежит пред ним, а мертвец новопреставленный. Придвинулся на постели, отыскал среди пуховых одеял Федину прозрачную, истончившуюся за прошедшую седмицу ладонь, да сжал легонько. И хотя лицом Феденька был белее снега, взором воспаленным стрельнул, будто насквозь хотел прожечь. - Нашел из-за чего волноваться, - пробурчал он, тряхнув спутанными кудрями да по самую голову в перину зарывшись. - А как же иначе? – Иоанн вздохнул. – Но ты подумай: а ежели б тебя без вины виноватого загубили, м? Было бы хорошо? Феденька заворочался на постели, попытался отвернуться – да только не осталось у него сил руки у царя отнять. Отвел взор несчастный. Больно было Феденьке смотреть в глаза Иоанну. А после допроса, что учинил ему Малюта-душегубец, и вовсе видеть государя не хотелось. - Вот что было бы, если бы мы тебя потеряли? Подумал было Иоанн, что удалось ему, что нашел, наконец, слово нужное – ан нет. По-прежнему Феденька до стены отворачивается, молчит, и обида его, что яд змеиный, до самого сердца царева пробирается. Нет, ни словечка в ответ не скажет – а у самого душа горемычная слезами кровавыми обливается. Ведь, что бы там ни говорили, а жива душа его, и болит, болит сильнее даже тела. И хотелось бы Феденьке речам государевым поверить, да только напрасно все. Никогда боле не поверит… Одна только у Феденьки беда: умом-то разлюбить желанного своего он сумел, да только сердце глупое всё никак не смирится. Не привыкло оно врать, вот и надеется, окаянное, а на что надеется – то и Федору самому не ведомо. - А ты бы тогда огорчился? – спросил с насмешкою горькой, головы не поворачивая. Ну вот, теперь уж точно осерчает царь, оттолкнет, а то и снова в темницу повелит отправить. Да и пусть так. В темнице-то все одно легче, там и немощь приключившаяся не такой постыдной покажется. Ведь никогда прежде не бывало, чтобы государь с пытки – да на перину пуховую справил, и вроде бы радоваться надо… Да только нерадостно царскому любимцу совсем, и мается душа его пуще прежнего. В темнице-то Феденька пленник был, а теперь что он такое? Новая забава государева? Али обуза, от которой не достало сил избавиться? Что?.. - Огорчился… - прошептал Иоанн едва слышно, и непонятно было: то ли ответил он, то ли за Федиными словами повторил. Смотрит царь всея Руси на кравчего своего, да так, как и на Настю, женушку любимую, во время оно не смотрел; полнятся глаза государевы печалью неизбывной. А ведь еще недавно совсем взирал на Басманова презрительно да гневно, когда средь ночи схватили Феденьку по его приказу, да в застенки поволокли… Теперь же не то: стыдно Иоанну за озлобление свое беспричинное, стыдно за то, что сотворили по его же приказу с красавцем Феденькой. И хоть не осталось уж ничего от красоты прежней – всё свела на нет пытка проклятая, - а приходит государь великий, всё едино приходит… Ну и пущай кается, прощенья просит, думается мстительно Феденьке. Царь ему больно сделал – теперь же Федин черед болью за боль отвечать. Вдруг будто сила какая Иоанна толкнула - подался он к Феденьке движением неловким, обнял за стан исхудавший, провел по спине рукою да зарылся перстами в отросшие черные кудри. Пробила тело в руках его постыдная дрожь, да не разжал государь объятий, лишь только крепче к груди своей полюбовника прижал: - Да ты же сам знаешь, что ни за какие сокровища мира я бы не согласился расстаться с тобою!.. Долетел до слуха Иоаннова всхлип тишайший, дернулся Феденька, будто отстраниться удумал, да не сумел высвободиться из хватки крепкой. Понурил кравчий голову, лицо свое от государя скрывая, - а все едино видит Иоанн, как бегут слезинки по щекам белым, как срываются одна за другой с упрямого подбородка. И хочется уж ему утешить Феденьку, коснуться ладонью до щеки, водицу соленую смахивая, как падает тот сам в объятья Иоанновы, задыхаясь от рыданий душащих да за царскую одежу перстами цепляясь. Победило на сей раз сердце Федино, одержало верх над умом лукавым да смирило великую гордынюшку. Всего на миг единый, – а только Феденьке и того хватило. Тронула улыбка уста государевы; ждет Иоанн терпеливо, покуда не скатится последняя слезинка из Басмановских очей. Ничего, пускай выплачется Феденька, чай, накопилось-то за годы на службе царевой… - Даже… Даже за сто тыщ миллионов соболей? – доносится надтреснутый голос где-то у Иоаннова плеча. - Даже за сто тысяч миллионов соболей, - отвечает уверено великий государь. И чувствует Иоанн, что все слабее дрожат плечи Федины, и слышит, как срывается с уст его вздох, счастливый да покойный. Бьется сердце царево, галопом радостным припустившее, и желается еще мгновение долгое понежить полюбовника в руках своих, да только не пришло еще время. Слаб пока Феденька, так слаб, будто в любою минуту готова душа его с телом распрощаться, ну да пройдет это, – а минуту для ласки заветной Иоанн улучить как-нибудь успеет, на то он и царь. Опускает Иоанн кравчего на перину, укрывает пуховым одеялом до шеи самой: боится, как бы не возбудил переменчивый ветерок в том какой новой болезни. Хотел уж было подняться – да вдруг сжались на ладони его пальцы тонкие, погладили нежно. И глаза прекрасные уж не прожигают - смотрят с надеждой, а может, в самой дальней глубине, что за болью да недоверием скрыта, - и с любовью великой… Понял Иоанн, чего ждет от него Феденька, да только головою покачал: у самого душа едва в теле держится, а всё одно ласкаться лезет, что котенок малой. Пожурил мысленно государь кравчего, а все ж не ушел - остался, следя, как накатывает да слепляет Басманову веки усталость болезная. - Значит, я так дорого стою?.. – вопрошает тихонько Феденька, с дремой, что победу поистине бесчестную над ним одерживает, тщетно борясь. Усмехается в усы Иоанн Васильевич; и выходит усмешка его беззлобной да ласковой, и нет в ней и тени высокомерия всегдашнего. Склоняется над Феденькой – а тот от предвкушения аж на подушках приподнимается, ожидая, вестимо, поцелуя сладкого – да находит в себе силы государь, обходит уста манящие. - Ну конечно, - слышит Федя голос родной совсем рядом и чувствует уж будто в полусне, как прижались чужие губы до лба его нежным касанием. – Дурачок…