Только лишь помни

Я стоял за дверью рядом с помещением, в котором недавно проходила встреча с Савадой. Не могу сказать, что она доставила мне определённое удовольствие, но присутствие Кусакабе помогло мне немного прийти в себя и ещё раз осмыслить сказанное Цуной. -— Хибари, ты же поможешь нам в этом, нет? Тогда, я, кажется, отвернулся, но постарался придать лицу выражение, чтобы этот Цуна понял, что мне не составило бы никакого труда сделать то, о чём он меня просил. Тем более что весьма странно бы было обращаться ко мне с просьбой, которая не в моих интересах. К сожалению, молодые Вонгола делали это слишком часто, но я никогда и не был на их стороне. Впрочем, он понял. Но потом он попросил меня оставить их с Харухой наедине. Нет, я ни о чем подобном не думал, я просто был чрезвычайно заинтересован, отчего вдруг ему понадобилась Харуха. К слову сказать, я никогда не старался выпячивать наши отношения на люди, но они все равно об этом знали. Если бы не моя Харуха со своим характером, в котором дисциплина отсутствует напрочь, всё было бы гораздо тише и незаметнее. Но ведь нет! Она все время делала что-то, что могло выдать наши отношения. Мне было без разницы на остальных, но остальные все время разглядывали меня, что тоже не приводило меня в восторг: дисциплину в Намимори не может порушить ничто… кроме этого. Нет, чтобы тихо шептать «Хибари-сан», пока я патрулирую коридоры с Кусакабе, так они исподтишка смотрели, вглядывались в меня… Мне пришлось избить некоторых до смерти, но остальных учащихся это, кажется, не напугало нисколько, что порождало во мне беспокойство. И вот сейчас, под конец всех страшных перипетий, которых так боялись эти малолетки вроде Цуны и его шарашной компании, Савада оставляет у себя Харуху. В тот момент я решил во что бы то ни стало дождаться её, чтобы расспросить обо всем, если она сама не кинется ко мне с новостями: зная её, так всегда и происходило, и мне не приходилось тратиться на пустые вопросы. Мне и учеников днём хватает: при виде меня в кабинете они как будто языки проглатывают и ни за что не признаются, кто, как и зачем нарушил очередной раз тишину и порядок. Харуха и сама не раз это делала, но это же она… Хотя это не имело никакого особого значения, я терпеливо стоял и ждал. Кусакабе, как всегда, стоял рядом молча. Неболтливость – вот то качество, которое я ценил в нем, пожалуй, больше всего. *** -— Харуха, ты же понимаешь, какую ответственность ты берешь на себя, соглашаясь на это? Я нетерпеливо вскинула голову, стараясь не показать, что слова Цуны словно застряли у меня в ушах. -— Конечно, это же я! И попыталась улыбнуться. Вышло какое-то жалкое подобие оскала. Слава Богу, Цуна этого не видел. Он смотрел в пол и пытался сказать что-то внятное и подобающее боссу. Не скажу чтобы у него сильно получалось. -— Мне немного страшно отпускать тебя одну… — Протянулд Цуна, и я не выдержала. Подойдя к нему, я доверчиво, с дружеским размахом хлопнула рукой по его плечу, от чего он, на моё удивление, высоко подскочил. -— Да не волнуйся ты! Всё будет как в лучших домах Филадельфии… Если честно, что-то у меня болело сердце, но я не привыкла следовать ему. Главное в жизни – экстрим. Пусть даже и не очень главное, но не последнее тоже. А то тебе сердце такого понарасскажет, что потом свихнёшься от всех его советов. Цуна поднял глаза, и мы попрощались. Я не была уверена, что вижу его последний раз, но всё-таки мне было очень тревожно. Я обернулась у двери, улыбнулась ободряющей улыбкой Цуне и толкнула дверь. *** Наконец я дождался. Она вышла из кабинета немного странная и, как мне показалась, растрёпанная. Несмотря на то, что её хвост никогда не отличался особой приглаженностью, её напряженность искрила в воздухе. Я недоумевающе посмотрел на неё, но она лишь поймала мой взгляд и растерянно улыбнулась. Не могу сказать, что в то время я не заподозрил первый сигнал. Впрочем, я ничем не показал, что обеспокоен её состоянием. Будь я не полностью уверен, что она мне все расскажет, я бы наверняка спросил её об этом саму. Но тут недоговорённость, которая была почти физически заметна, никак не отразилась на внешних факторах, как то: повседневные занятия, пустые фразы и довольно-таки тщательное патрулирование Намимори. Приходя домой, я не пытался скрыть усталость, надеясь на такое же откровение с её стороны. Но ничего подобного не было. Конечно, я пару раз (да, будем откровенными: даже не пару) замечал, что она глубоко погружена в свои мысли, но я не старался вызвать её на разговор, надеясь непонятно на что. Её внутреннюю озадаченность можно было легко уловить, лишь понаблюдав за ней: она не такой человек, который умело может скрывать все свои накопившееся в душе чувства и тревоги. Харуха могла подолгу смотреть в одну точку (как ни странно, она предпочитала однотонный цвет стен в конце патрулируемого коридора), не сразу отвечала на оклик, и пару раз отложила встречу с Сасагавой. Но я молчал и лишь наблюдал за ней. *** Осознание того, что мне предстояло пройти в будущем, давило на меня всей своей непосильной ношей. Но не будь я Харуха Асука, если бы я не пыталась откусить больше, чем в рот влезет! Грустные мысли душили меня день ото дня всё больше и больше, и я уже могла поклясться своей головой, что Кёя это заметил. Впрочем, ноль внимания на такой отягощающий факт, как я – это вполне в его духе, поэтому я старалась скрывать то, что чувствую, хотя вполне отдавала себе отчёт, что это у меня уже давно не получается. С каждым разом молчание между нами становилось все грубее, сильнее и плотнее, но мне это было… не то чтобы выгодно, но так я могла легче сделать то, что мне придётся сделать, вне зависимости от мешающих факторов: покинуть его. Да, мне приходилось постепенно отдаляться от всей Вонголы, дабы скрасить расставание, в котором была нотка невозврата. Я не знала точно, что ждёт меня впереди, но почти с лёгкостью я могла сказать одно: я вряд ли вернулась бы обратно. Душевная тяжесть, не проходившая ни на миг после разговора с Цуной, в один прекрасный вечер переросла в откровенный разговор с Кёей. Как ни странно это звучало, но начал его он. Наверняка он не такой тиран, как кажется на первый, второй и третий взгляды. *** Постепенное угасание Харухи могло кого угодно загнать в могилу, и я решил, что пора избавиться от такого всепоглощающего чувства во имя спокойствия Намимори. Именно так я однажды подошёл к ней и попросил после патруля зайти ко мне в кабинет. Она явилась, как всегда, с небольшим опозданием. Но у меня было слишком много мыслей, чтобы думать ещё и об этом. В тот день она была задумчива настолько, что почти не разбирала дороги. Глаза Харухи были пустые настолько, что даже сам мир не отражался в них. Когда она зашла, я жестом попросил сесть в кресло напротив моего стола и, закончив писать бумаги, отложил ручку и, скрестив пальцы, посмотрел на неё. -— Мне кажется, что тебе стоит кое-что мне поведать. – Начал без обиняков я. – В конце концов, ты наверняка понимаешь, ради чего я прошу тебя об этом. Она с минуту смотрела на меня, а потом её рот дрогнул, и в глазах появились слёзы. Никогда бы не подумал, что она тоже настолько заботится о дисциплине в Намимори. -— Хибари… — Она еле могла говорить. – Я не могу тебе сказать об этом, это то, что действительно важно и тайно. Вонгола имеет к этому непосредственное отношение, но только моя сторона взялась за это. Я не хочу ввязывать туда и тебя. Я прищурился и отвернулся. Вечно они со своими тайнами. Впрочем, я не собирался из неё вытаскивать всё клещами. Как и ожидалось, через несколько минут она сама заговорила: -— Кёя, я понимаю, что Вонгола тебя интересует не больше, чем цвет деревьев летом, но я прошу одного: пожалуйста, не проси меня говорить тебе то, что причиняет мне душевную боль. Мне просто кажется, что я никогда не смогу произнести это вслух. Я медленно повернулся к ней и, перед тем, как отпустить её, не без сожаления почувствовал, что что-то начало меня грызть, и это «что-то» вовсе не было цветом деревьев. Страшно это говорить, но, скорее всего, во мне шевельнулось сочувствие. Но я не уверен, что это было оно. -— Если ты против того, чтобы принять мою помощь, ты можешь идти. Она подняла на меня свои мокрые глаза и лёгкими подтёками туши. Я смотрел на неё ещё несколько секунд, и, когда она встала, чтобы идти, я дождался, пока она приблизится к двери, и добавил: -— Я снимаю с тебя все сегодняшние патрули. Иди домой. Я думаю, так будет лучше. Говоря по правде, я не узнавал самого себя, но в тот момент мой язык существовал отдельно от моего сознания и желаний мозга. Харуха лишь всхлипнула в ответ и ушла. Я был рад, что самая главная часть закончена, и я могу спокойно приняться за свои дела, отложенные ради неё. Если бы я знал, что повлечёт за собой этот разговор. *** По странной случайности он решил поговорить со мной в день моего отъезда. Собственно, я ужасно благодарна ему за это, потому что целый день я только и думала, как и когда сказать ему о том, что он больше меня не увидит. Кстати сказать, меня больше всего пугала его предстоящая реакция: ведь, как-никак, он был тоже человеком со своими переживаниями, и он должен был адекватно отнестись к неминуемому. Причём я не имела ввиду не те крайности, в которых он говорит «Был счастлив познакомиться» или заходится в истерике, крича «Как ты можешь оставлять меня в такой период времени»; я имела ввиду спокойную человеческую реакцию, которую может проявить здравомыслящий человек. Короче говоря, чем больше я об этом думала, тем больше я запутывалась. В тот день мне казалось, что я уже забыла, как меня зовут и как мне стоит передвигать ноги, чтобы не упасть. Как я добралась до дома, я не помнила. Пару раз звонил телефон, но я не брала трубку: я слишком хорошо помнила, что сегодня матч, на который мы собирались с Рёхеем ещё до того, как я взяла это задание. Такая безответственность, малодушие и разговор с Кёей настолько разбередили болевшую рану, что от душевной боли я почти потеряла сознание, когда обнаружила себя в коридоре нашего дома, прислонившейся к стене и рыдающей в три ручья. И, кажется, именно тогда я решила, что во что бы то ни стало я сегодня скажу ему, что уезжаю навсегда. Это была глупая мысль, ведь уезжать мне приходилось в любом случае, соответственно, и Хибари бы узнал об этом тоже, но та мысль придавала мне душевной силы и веры в то, что я ещё могу управлять своей жизнью с её стремительными виражами. Собственно, когда Кёя пришёл домой, я уже была доведена до крайней степени кондиции, чтобы выплеснуть на него всё, что наболело за такой, казалось бы, мимолётный промежуток времени. *** В доме пахло горем. Не знаю как, но именно этот запах я мог безошибочно определить из множества других. Хотя никогда не сталкивался с его чистой вариацией, я был почти стопроцентно уверен, что именно он доминирует в снопе ароматов, царящих в доме. Я тихо прошёл вглубь квартиры и, осмотрев почти комнаты, думал, что Харухи нет, как в тот миг, когда я зашёл в кухню, она кинулась мне на шею и крепко прижала к себе. Я стоял, немного ошарашенный и не смеющий обнять её в ответ только потому, что она обнимает меня. Я бы этого и не сделал, если бы она не оторвала свою голову от моей груди и, взяв моё лицо в свои ладони, начала покрывать его поцелуями. *** Я просто не могла удержаться! В тот момент я была готова перецеловать каждый миллиметр его лица и тела тоже. На меня напало то ощущение, которое посещает человека только в последний момент: желание. Такое безразмерное, всепоглощающее, собственно, именно такое, которое не опишешь словами. Я чувствовала, как по моему лицу катятся потоком слёзы, как он стоит, холодный и немного растерянный, непохожий на себя, но всё ещё «держащий лицо», как у меня трясутся руки, и как я хотела что-то сказать, но не могла произнести хотя бы слово, прежде чем не перецелую каждую его клеточку. В тот момент я и не думала, что у меня просто не хватит на это времени: я тянула до последнего. *** Я стоял, прикрыв глаза, пытался прочувствовать её губы, которые скользили по лицу, и силился понять, куда теперь угодит её страстный поцелуй. Всё это было немного странно, и я решил прервать эту безполезную сцену. Я отстранил её от себя и, держа на расстоянии вытянутой руки, другой поднял её лицо за подбородок. Она не сразу подняла глаза. Боль. Ни страха, ни жалости, ни разочарования. Боль, всепоглощающая и пронизывающая её боль от первых нейронов до последних атомов. Я до сих пор не знаю, как она прожила с нею столько времени. Но тогда до меня ещё не сразу дошёл весь смысл её полных этого чувства глаз. Я посмотрел ей в глаза и спросил: -— Чем я обязан столь яркому проявлению чувств? А она расплакалась и кинулась ко мне обратно на шею. И тут я не выдержал. Стыд и срам. Я обнял её в ответ, и она прижалась ко мне ещё сильнее, словно пыталась раствориться и всхлипнула. Я погладил её по спине и оставил свою руку у неё на талии. Тогда она оторвалась от меня и произнесла: -— Ёжик мой, у меня нет слов, чтобы описать всё то, что я чувствовала, чувствую, сделала и сделаю, но ты обязан меня понять. И, что важнее, простить. Я думала над этим монологом все часы, когда тебя не было, но я чувствую, что слова вылетают у меня из головы… Хибари, — её взгляд опять помутнел от слёз, — я уезжаю сегодня по приказу босса Вонголы. В эту ночь меня уже не будет. Я уезжаю… — у неё задрожал рот, но я не дал ей договорить. -— Навсегда, — закончил за неё я, прекрасно понимая, что она имела ввиду, и накрыл её губы своими. Я почувствовал её холодные и мокрые щёки, солёные губы и это всё запечалилось у меня в памяти, как мне сейчас кажется, навсегда. Я продолжал её целовать до тех пор, пока не почувствовал, как её дрожащие руки сталкивают пиджак с моих плеч. Я отстранился и, пристально посмотрев ей в глаза, обнял её, положив щёку на её макушку. -— Хибари… Я нашёл её губы и, целуя её, расстёгивал пуговицы на её извечной футбольной рубашке, чувствуя, как её пальцы одну за другой расправляются с моими пуговицами. Мы попятились назад и, уткнувшись в кухонный стол, я побоялся валить её на него: она была лишь в самом ненавистном мною синем бюстгальтере, который ей был «впору, удобен и вообще шёл», но она сама поднялась на цыпочки и опустилась на него. Я провёл рукой по столу: через секунду фарфоровые осколки тяжело, со звоном упали на пол. Но до них мне не было никакого дела. Я ещё не понимал, что это последний раз, когда мы прикасаемся друг к другу, но что-то заставляло меня запомнить каждый изгиб её тела, и я не противился этому чувству. Мои руки скользнули от её талии по спине, и пальцы легко расстегнули застёжку синего предмета одежды. Она, в свою очередь, старалась избавиться от моего ремня. Сейчас мне кажется, что всё произошло за мгновение, но тогда секунды превратились в вечность. Мы упивались друг другом, смакуя каждый поцелуй и пытаясь прочувствовать каждое прикосновение друг друга. Мы были одержимы, и не понимали этого. Или просто не хотели. Нам казалось, что мир перестал существовать или что его просто-напросто не было никогда. Со стола мы перешли на кухонную фурнитуру, точнее, я перенёс её туда, потому что стол подозрительно раскачивался. Я обнаружил себя лежащим на ней и покрывающим её тело поцелуями, пока она выгибалась подо мной. Поцелуй, стоящий жизни. Мне казалось, я прекращу своё существование, если бы он закончился: настолько сладок и горек от грусти он был. Я бы ни за что на свете не смог бы прервать его, но она нашла в себе силы сделать это: -— Хибари, я люблю тебя. Клянусь, если я умру, я умру во имя тебя. Я снова вернулся к её губам, но долго там не продержался, постепенно спускаясь вниз до самого живота. Она царапала мне спину, прижимая к себе ещё больше, и я легко поддавался. И тут мне показалось что пора. Я взглянул ей в глаза; они улыбались. Я снова поцеловал её и налёг всем телом. И через несколько секунд по телу разлилось ни с чем не сравнимое наслаждение, заполняющее собой каждую клеточку тела и стремительно уходящее в никуда, ровно так же, как и наша с ней история. Мы не могли удержать бег времени. Никогда. Даже если бы мы жаждали этого всем сердцем, в чём я ничуть не сомневаюсь, оно бы не замедлило ход. Ради двух людей на всем мире оно никогда бы не стало их подчинённым. Это бы было просто глупо, но тогда нам казалось, что это самая большая оплошность Создателя за все века. Я наклонился над ней, и она благодарно посмотрела на меня. Хорошо исполненная работа всегда требует награды – её глаза были ею. Я не помню, сколько мы ещё лежали вместе, стараясь восстановить в памяти все наши совместные дни и ночи и запомнить запах кожи друг друга. Но и это должно было когда-то закончиться. Она села и, отлепив от мокрого от пота лба прядь волос, взглянула на часы: было одиннадцать – ноль – семь. -— Мне пора. – Она подняла на меня глаза, в которых уже плескалась боль и всё ещё – наслаждение, и вышла с кухни за своими вещами, оставив старую одежду здесь. Для неё начиналась новая жизнь, в которой не было никого из старой. Ей незачем были старые воспоминания, калечащие душу и их материальное подтверждение. Я понимал её, также, как она понимала, что её новая жизнь, возможно, не будет долгой. Я бы молился, если б смог перешагнуть через себя, за то, что если ей доведется увидеть свою смерть, пусть она будет быстрой. Это было, пожалуй, единственное, что ещё могло исполниться: остального уже было не миновать. Одевшись, я ждал её в коридоре, и когда она вышла в дорожных брюках, новой отглаженной рубашке и с небольшим кейсом в руках, я уже был близок к отчаянию. До сих пор не понимаю, как я мог прийти к такому состоянию, но когда она недоумённо посмотрела на меня, меня захлестнула с головой горечь защемлённого болью и тоской сердца, но я произнёс: -— Я провожу тебя. И это не обсуждается. Она слегка кивнула, и мы вышли из дома. В тот миг было без пятнадцати двенадцать. Шёл дождь, постепенно превращаясь в ливень и образуя глубокие лужи на почерневшем от воды асфальте. Мы шли молча, держась за руки, но не проронив ни слова: человечество ещё не придумало таких слов, которые могли бы быть полезны в той ситуации. Ровно в полночь мы подошли к главному входу Намимори. Там уже стояла машина, в которой должна была уехать Харуха. Она вышла немного вперёд и повернулась ко мне. Слёзы катились по её щекам, смешиваясь с дождём, но не уступая ему по количеству. Она обняла меня, и стояла так с минуту. Когда она разорвала объятия и подняла с земли кейс, я поймал её за руку. Я не мог не сказать ей то, что говорил так редко, но в чём она никогда не сомневалась: -— Я люблю тебя, Харуха Асука. Она не смогла сдержать рыданий: -— Я тоже люблю тебя, Хибари Кёя. Я люблю тебя больше жизни. Она развернулась и пошла по направлению к машине. Дождь намочил её одежду, и с волос ручьём лилась вода. Человек открыл перед ней дверь, и она села в машину. Дверь захлопнулась с негромким глухим ударом и мотор зарычал. Секунду спустя она скрылась за углом, расплёскивая колёсами новые лужи. Она больше так и не обернулась. Как я дошёл до дома, я не помнил. Следуя слепому инстинкту, я зашёл на кухню. На полу до сих пор валялся разбитый фарфор вперемешку с её оставленной одеждой. Фарфор хрустел под ногами, пока я шёл, чтобы взять её верхний предмет одежды. Я долго не мог заснуть, пока не взял в руку её футбольную рубашку, забранную мной с кухни. Дождь стучал в окна, и я думал о том, что это, наверно, её слёзы, которым так и не будет конца. Это была единственная ночь, когда я разрешил чувствам доминировать над разумом. А на утро мне казалось, что вчера ночью ничего не было, не было последних секунд и разрывающего сердце прощания, что всё было плохим кошмаром. Я не мог поверить, что повёл себя так глупо в то время. Сейчас был только новый день и новая работа. Только рядом со мной больше не было одной девушки, которую я когда-то взял под свою опёку в Дисциплинарный комитет. Подумаешь, какая мелочь. Но не было её, а вместе с ней и моей жизни. Просто. Всего лишь. Не было. Той девушки, для которой я жил, хотя никогда бы и не признался себе в этом. Не было и никогда больше не будет. Её. Харухи Асуки.