Misericorde

      Вечер сгущался над Парижем и цеплялся за острый шпиль Нотр-Дама. На западе занялся закат и окрасил горгулий в розовые и красные цвета, святые на витражах горели в алых отблесках заходящего солнца, и внутри собора плясали цветные блики. Статуи иудейских царей, даже изуродованные и с отбитыми головами, величественно стояли над городом. Площадь была шумна и полна народу: кто-то продавал товар, кто-то покупал, а кто-то просто слонялся без дела и смотрел на пеструю толпу; проезжали всадники и экипажи, обдавая грязью прохожих, и вслед им неслась отборная ругань; в тавернах и кабаках громко обсуждались последние сплетни, и порой дело доходило до драки; Париж, опьяненный ранней весной и цветами, не собирался спать.       Молодой человек в пыльном зеленом сюртуке стоял, оперевшись на каменные перила, и глядел на мутные зеленоватые воды Сены. От реки веяло прохладой, но она дурно пахла; затхлый запах не чувствовался только около собора, где русло было шире.       — А, добрый вечер, гражданин Тео, — юноша вздрогнул и обернулся. Поглощенный своими мыслями он не услышал, что к нему подошли.       — Добрый вечер, гражданин Демулен, — согласился он в тон, устало улыбаясь.       — Утомила дорога, Франсуа? — Демулен ответил ему полуулыбкой, слегка наклонив голову.       — Немного, — согласился тот, пригладив рыжие кудри. — Спасибо, что согласился приютить меня на эту ночь, я совсем не хотел ехать к дяде или к кузену, а добраться до Марселя совсем без отдыха я бы не смог. Но ты писал что-то о проблеме и что тебе нужна помощь. Что случилось?       — Всё дома, Франсуа, всё дома, — Демулен задумчиво вздохнул, не глядя на него. — В уюте говорить проще, а Люсиль нам его обеспечит. Пойдем.       Франсуа познакомился с Демуленом случайно, но они тут же сдружились. Оба пылкие, свободолюбивые, всем своим существом стремящиеся к справедливости, они понимали друг друга с полуслова и своим неугомонным темпераментом и порой совершенно безумными идеями приводили в ужас холодного, расчетливого Робеспьера.       И именно о Робеспьере зашла речь, когда друзья устроились в небольшой комнате на третьем этаже старого дома, стоявшего на улице Старой Комедии. Демулен долго думал, прежде чем начать разговор, словно не мог подобрать подходящих слов. Весь его вид говорил о том, что у него было тяжело на душе, что-то грызло его сердце, словно стая голодных собак. Франсуа не торопил его, он молчал и разглядывал его лицо. Демулен очень изменился. Он осунулся, взгляд его стал уставшим, замученным, и лишь в глубине глаз светился еще тот огонь пламенного революционера.       — Понимаешь, Франц… Я запутался, — наконец произнес Камиль, когда молчание неприлично затянулось. — Кажется, я окончательно запутался…       — В чем? — Франсуа удивленно приподнял брови.       — Понимаешь… Я стал очень часто ссориться с Максимом, — оставив без внимания вопрос Франсуа, ответил Демулен. — В основном из-за моих статей. Я вижу, что он хочет достичь благих целей, — о, они в самом деле благие! — но он пытается добиться их не совсем верным путем, о чем я пытаюсь говорить. А еще Дантон подливает масла в огонь, острит и шутит, злит Робеспьера и портит его репутацию…       — А ты тут причем? — продолжал недоумевать Франсуа. — Это же Жорж пилит сук, на котором сидит.       — Дело в том, что он пилит сук, на котором сидим мы все, — вздохнул в ответ Камиль. — Я запутался, с кем я: с Жоржем или с Максимом. Я не могу выбирать между ними, они оба мои друзья… И в то же время Дантон требует от меня одного, Робеспьер хочет совершенно другое, я разрываюсь на части. Мое сердце плачет и обливается кровью.       — Значит вопрос стоит так: Робеспьер или Дантон? — догадался Франсуа, наматывая на палец ниточку, торчащую из манжета его рубашки.       — Именно, — согласился с ним Демулен, грустно качая головой. — Именно так он и стоит. А еще знаешь что? — он подался вперед и понизил голос. — Недавно на меня напали в темном переулке. Ничего не украли, лишь сильно избили и сказали, что если бы не мои влиятельные друзья, мне бы совсем не поздоровилось. Видишь, около виска у меня все еще не прошла ссадина.       — Думаешь, это?..       — Я не думаю, что к этому причастен Робеспьер, — Демулен горько усмехнулся. — Знаешь, а даже если это и так, он поступил благородно, предупредив меня. Пускай даже таким образом. Но Жорж раздувает из этого настоящий скандал, открыто обвиняет Максима, а ты знаешь, что он очень чувствителен к такого рода выпадам.       В комнату зашла Люсиль с чаем на подносе, и оба они замолчали. Франсуа приветливо улыбнулся жене друга, а Демулен перестал быть столь мрачным. Эта пауза была как нельзя кстати, Франсуа получил возможность обдумать то, что только что узнал. Он давно заметил назревающий раскол в Конвенте, а сейчас видел его столь же отчетливо и ясно, как красивую фарфоровую чашку горячего чая перед собой.       — Камиль, мой тебе дружеский совет: выбирай Робеспьера, — произнес он, когда Люсиль вышла. — Я советую это не потому, что сам с ним сейчас близок, а потому, что предчувствую провал Дантона.       — Франсуа… — Демулен к чаю даже не притронулся. — Просто я совершил большую глупость, сделал не очень хорошую вещь… Я сам напал на него в своей газете, о чем уже пожалел и что пытаюсь донести до него. Но Максим меня не совсем понимает. Если ты заедешь к нему в ближайшее время и объяснишь ему, что я все еще поддерживаю его и революцию, это будет прекрасно. Сам пытался объяснить ему, но ты же знаешь: когда я волнуюсь, я начинаю заикаться. В результате мои слова не доходят до него… Я верю, что у него чуткое и понятливое сердце, а ты прекрасно умеешь убеждать людей. Поговори с ним, как приедешь. Но ты устал с дороги, а я заваливаю тебя своими проблемами. Пойдем, провожу тебя в спальню. Утром мы вряд ли встретимся, я рано ухожу в типографию, поэтому желаю тебе заранее удачной поездки. Ну, Франц, что же ты загрустил? Это же не последняя наша встреча!       Но встреча оказалась последней.

***

      Почти весь март Франсуа провел в Марселе, где до него дошли вести про арест Демулена и Дантона. Он безумно хотел помчаться назад, но дела удерживали его и не давали все бросить. Лишь под конец месяца он, наконец-то завершив их, понесся назад в Париж, не жалея лошадей, но до столицы он добрался только в десятых числах апреля.       Остановился в этот раз он у кузена, побоявшись утруждать бедную Люсиль Демулен своим присутствием. Виктор принял его с натянутым равнодушием, очень сдержанно и столь наигранно спокойно, что Франсуа не мог не заметить: он нежеланный гость в этом доме. Он и так знал это — Виктор никогда не был революционером, скорее даже наоборот, он был монархистом. Они никогда не понимали друг друга как в детстве, так и сейчас.       — Я не задержусь долго, — пообещал Франсуа, чувствуя, что Виктор весь вечер сидит как на пороховой бочке. — Мне лишь нужно поговорить с Робеспьером насчет Демулена, может, я смогу что-то сделать.       — А, так вы еще не знаете? — изумился Виктор, подавшись вперед. — Ну конечно, вы же были в Марселе, а туда новости доходят долго… Странно, однако, что по пути вам ничего не было сказано.       — А что такое?       — Демулена казнили пятого числа этого месяца.       Франсуа почувствовал, как в груди у него что-то оборвалось и болезненно замерло, дыхание перехватило, а горло словно стянуло стальным обручем. О, как он хотел, чтобы Виктор сейчас рассмеялся и сказал, что это одна из его глупых шуток, но кузен выглядел серьезным и даже на удивление сочувствовал ему.       — Элен, — обратился он к жене, — налей нам чаю. И помнишь, я приносил домой газету? Принеси ее.       Элен, скромная и застенчивая русоволосая женщина, невысокая, а оттого еще более милая, проворно исполнила его просьбу. Поначалу ей, наверное, тяжело приходилось без служанки, но потом она привыкла, как привыкала ко всем переменам.       Франсуа остаток вечера сидел, словно в полусне, слушал, что рассказывал Виктор, и пытался хоть как-нибудь заполнить зияющую пустоту в груди. Он не мог поверить, что Робеспьер позволил казнить Демулена. «Как же так… Робеспьер был ему даже более близким другом, чем я. Ведь они учились вместе, — мучительно размышлял он, глядя на огонь в камине. — Ведь Робеспьер сам сказал, что ни один революционный трибунал не осудит революционера. Как же так…».       Где-то в глубине души зарождалось непонятное черное чувство, которое Франсуа не пытался подавить. Он не мог понять Робеспьера и не хотел понимать. Для него дружба была чем-то выше грязной политики, она была даже выше любви и своей собственной жизни, ради друга он был готов пожертвовать всем. Ему казалось, что Робеспьер был человеком честным и искренним, которому вовсе не нужно было положения в обществе, который так же был готов пожертвовать всем ради друга и ради Республики. Так отчего же он свернул с этого пути?.. И был ли он на этом пути?..       Всю ночь Франсуа не спал, а утром, сухо попрощавшись с кузеном, выскочил из дома и бегом понесся к улице Сент-Оноре, пугая прохожих и заставляя ругаться кучеров, когда он случайно оказывался на пути экипажей.       Дверь ему открыла Элеонора. Девушка несколько раз объяснила ему, что гражданин Робеспьер сейчас слишком занят, но Франсуа ее не слушал, и она махнула рукой. Максимилиан и сам мог выставить незваного гостя, особенно, если работал. Вот пусть сам и занимается этим настырным офицером, который все ее возражения отметал коротким «мне нужно».       Франсуа взлетел по лестнице, полный решимости и гнева, но когда распахнул дверь кабинета, замер и растерял всю уверенность. Робеспьер сидел к нему спиной, обхватив голову руками, плечи его подрагивали, и вся его поза выдавала такое отчаяние и боль, что все яростные обвинительные слова и запальчивость улетучились. Он видел Робеспьера холодным и суровым на трибунах Конвента, он видел его сосредоточенным и внимательным за работой, он видел его торжествующим победу и смеющимся над временным поражением, но никогда еще он не видел его таким.       — Антуан, я же просил оставить меня, — голос Робеспьера был тихим, осипшим, совсем не его. — Я хочу побыть один и разобраться с этими… трактатами…       На последнем слове он неожиданно обернулся и замер, увидев Франсуа, совершенно растерянного и смутившегося. Пожалуй, он сам смутился, потому что в тот же миг отвернулся и кашлянул, поднеся к лицу носовой платок.       — Я не ждал вас сегодня, — произнес он через некоторое время. — Раз вы пришли… присаживайтесь. Что вы хотели?       — То, что я хотел, уже не имеет значения, — Франсуа присел напротив, избегая прямого взгляда на Робеспьера. — Я уже увидел, что… ошибся.       Губ Робеспьера коснулась горькая усмешка, и Франсуа поспешно прибавил, что он ошибся в своих мыслях, а затем, поняв, что и эту фразу можно трактовать двусмысленно, вообще замолчал.       — Я понимаю вас, Тео… — Робеспьер поднес к губам руку, словно пытался таким образом скрыть их дрожь. — Я вас понимаю. Вы были близки с Камилем…       — Как и вы.       Робеспьер неожиданно снова обхватил голову руками и едва слышно застонал. Не удержавшись, Франсуа коснулся его локтя, не зная, что говорить. Он вовсе не хотел причинять боль этому человеку словами, сорвавшимися случайно.       — Вы имеете полное право меня ненавидеть, Франсуа… Полное право… — прошептал Максимилиан, не меняя позы.       — Я вас жалею, — так же шепотом ответил ему Франсуа.       — Жалеете? — Робеспьер едва заметно улыбнулся. — А я себя ненавижу…       Франсуа вдруг явственно осознал, что судьба поставила Робеспьера перед страшным выбором, дав ему всего лишь два варианта: Друг или Республика. Эти две вещи были теми самыми, среди которых он не мог выбирать, которые были одинаково дороги ему. Всего лишь на секунду Франсуа представил, что чувствовал в момент такого выбора Максимилиан, и ему сделалось совестно за все те проклятия, которые он посылал ему ночью. Бедный Робеспьер! Да он же просто не мог выбрать друга, иначе его бы растерзали, а Республика пала бы… Бедный, бедный Демулен! Он так и не определился, с кем он…       — Франсуа, скажите мне, ошибся ли я?.. — Робеспьер наконец отвел руки от головы и шумно выдохнул. — Ошибся или нет?..       — Errare humanum est, — чуть подумав, ответил Франсуа. — Человеку свойственно ошибаться.       — Человеку свойственно ошибаться, — согласился Робеспьер, глядя куда-то мимо него. — Но человеку не свойственно прощать самого себя…       — У этой фразы есть продолжение, — Франсуа чуть сжал его локоть. – Оно гласит: а Богу свойственно прощать человека.       И тут же испугался. Робеспьер никогда не был верующим, да и сам он был больше атеистом, относясь с долей пренебрежения даже к Верховному Существу, а в Библейских заповедях и словах видел лишь добрые наставления, как следует жить, а вовсе не обязательные правила. К его удивлению, Робеспьер не придал этому значения.       — Свойственно прощать человека… — задумчиво произнес Максимилиан, разглядывая часы на столе. — Есть границы, гражданин Тео, переступив которые уже нельзя называть себя человеком! Все летит в Тартарары, черт возьми!.. Все. Республика свернула с пути, и я не могу ее вернуть в ту колею, выбиваюсь из нее сам, теряюсь в водовороте интриг!.. Люди перестали думать сердцем, я тоже поддался этому страшному недугу всеобщего очерствения. А нельзя, чтобы мысль была не от сердца. Нельзя…       Он мучительно закашлялся и замолчал, переводя дыхание. На белом платке, поднесенном к губам, остались красные пятна. Робеспьер будто бы резко постарел. Лицо его было бледно, и оттого в глаза бросались оспины, которые до этого были не заметны. Слегка посеревшие губы он сжал в тонкую линию. Скулы стали резко очерчены, словно он не ел несколько дней. Глаза потускнели, больше не блестели из-под очков и смотрели совершенно невидящим взглядом. Он был очень серьезен. Он всегда был серьезен, но сегодня как-то по-особенному.       — Вам надо лечь, вы заболеваете, — Франсуа покачал головой.       — Я уже давно болен, как и вся Республика...       Ему действительно необходимо было лечь. Усталость и душевные терзания истощили все его силы, без помощи Франсуа он не смог встать и дойти до кровати, а его цвет лица сливался с подушкой. Франсуа хотел уйти, чтобы дать ему покой, но Максимилиан поймал его за руку и удержал, заставив сесть рядом.       — Не уходите пока, — попросил он, отпустив его манжет. — Я хотел попросить вас об небольшом одолжении… Это личная просьба. Не рассказывайте никому, что видели меня таким. Нет, я вовсе не стыжусь того, что мне может быть и плохо, и больно… Нет… Я не вяжусь в умах людей с человеком, который может быть слабым. Не говорите, что это не так, вы же сами примчались сюда, чтобы задать мне хорошую трепку.       — Но не задал именно потому, что увидел: вы тоже человек! — горячо возразил Франсуа, поднеся руки к груди.       — Как вы все-таки похожи на Камиля… — Робеспьер грустно улыбнулся, чуть отвернувшись. — Вы имеете такой же огонь в душе... Все равно, не говорите никому, мой друг… И никогда, слышите, никогда не теряйте эту человечность, этот огонь в душе, потому что душа в огне и огонь в душе — вещи разные.       Франсуа тогда показалось, что он заговаривается и бредит, только через много лет он понял смысл этих слов. Тогда же он просто сидел рядом и хранил молчание, не зная, как можно утешить безутешного. Робеспьер тоже молчал, а через некоторое время Франсуа заметил, что он дремлет. Черты его стали спокойными, складка у губ разгладилась, и лишь иногда по лицу его пробегала тень. Тогда Франсуа бесшумно встал, прикрыл дверь и вышел.       — Гражданка Дюпле, скажите, что гражданин Робеспьер сегодня больше никого не принимает, — посоветовал он удивленной Элеоноре.       Над Парижем уже сгущалась ночь. «То-то она удивилась, — невесело усмехнулся Франсуа, идя по темной улице, укутавшись покрепче в дорожный плащ. — Пришел утром, а ушел ночью. Как же быстро прошло время…».       Город был тих. Франсуа спешил, чутко прислушиваясь к ночной тишине, ни на минуту не останавливаясь. Лишь у Нотр-Дама он замер. Величественная громада собора высилась над городом и в отблесках луны казалась суровой и неприступной, холодной и каменной. Единственная уцелевшая статуя Христа смотрела на него выпуклыми пустыми глазами. «Если ты и вправду есть, Создатель, то сжалься над ним, — горячо попросил Франсуа, подняв взгляд к небу. — Если ты и вправду есть, сжалься над ним и Францией!..».