rest in peace

Я люблю Дика всей душой. Я люблю его руки, смыкающиеся на моей шее; люблю уходить под воду в том классном джакузи в ванной и сквозь пять сантиметров нашего общего трёхсотлитрового моря разглядывать его лицо и улыбаться, улыбаться, улыбаться до тех пор, пока мой ублюдский организм не сработает в качестве стоп-слова для чайников, начав захлебываться. Дик отпускает меня, позволяя мне вынырнуть, и я ещё пятнадцать минут давлюсь хлоркой и беззвучным смехом, все больше напоминающим никчемные попытки обблеваться. Моя одежда мокрая насквозь, а волосы липнут к лицу; я умираю с интервалом в каждые полчаса до тех пор, пока наши громкие беседы о жизни и смерти, сопровождающиеся туберкулезным кашлем, не будят всех в районе ста метров. - Что вы делаете? – раз за разом спрашивал нас отец, и мы раз за разом, под угрозой сохранности нашего таинства, обзывали эти игры беспечным «учимся плавать» и переглядывались, будто и вправду занимались чем-то интимным. Но оно ведь так и было. Мы все узнавали вместе: плаванье, нарезку овощей, затягивание галстука на шее. Мы всегда успевали остановиться, даже если очень хотелось продолжить. В свои пятнадцать я уже понимаю, что все это мне ещё придётся заслужить. В свои пятнадцать я с трудом представляю, что можно с меня поиметь. В МОИ пятнадцать обсасывание концов ещё не входит в мой рацион и, более того, вызывает у меня отвращение. - Дик, - когда твою любовь зовут никак иначе, как хуй, начинаешь сомневаться, так ли оно на самом деле безбожно, - Дик, мне кажется, я должна умереть. Я стою у его кровати в шелковой пижаме, купленной отцом; на часах – три ночи. За окном лето и дом покрыт приятным полумраком. Ещё два года назад я набирала дождевую воду в залатанные ведра, потому что счета, заменяющие нам туалетную бумагу, длиной превосходили обычный рулон раза в два. Когда мать начала пропадать, а затем приходить, окутанная запахом не двухдневного перегара, а духов «шпанель» (после долгих минетов она шепелявила больше обычного), я даже не чувствовала подвоха. Когда мужчина в лакированных туфлях забирал её на такси, максимум, что приходило мне в голову – это как блять я хочу покататься. Когда она истекала кровью на кухонному полу, все, о чем я думала – это ахуительная красота парадного костюма мужчины, измазанного красным. Мужчины, который впоследствии станет моим отцом. И мне нечего дать ему взамен. В моих руках – нож из кухонного набора. - Когда я умру, я хочу, чтобы ты помнил обо мне, - лезвие скользит по моей ладони, в точности повторяя узор линии жизни. И я ничего не чувствую, - Дик, мне кажется, я больна. Мои глаза полны пронизывающего спокойствия, но как только нож срывается в паре миллиметров от моей вены, они наполняются безграничной эйфорией. Бусины крови украшают белые простыни, а я пропадаю в диком танце, кружась и забрызгивая алым все вокруг, - Скорее, Дик! Она сейчас остановится! Дай мне свою руку! Моя родная кровь. Просто дай мне свою руку. *** Дик смотрит на меня как-то вызывающе, что заставляет меня напрячься в ожидании пиздюлей. Мне очень скорбно признавать тот факт, что это не будут те пиздюли, которые я так щедро привыкла наяривать с детства. Мне не приходилось видеть его таким по отношению ко мне. И если я переживу сегодняшний день, думаю, больше и не придётся. Не решаюсь спросить, в чем же дело. Во мне – суточная допустимая доза феназепама, закинутая в глотку за один присест. Депрессия после аборта схватила меня крепко, переработала и выплюнула симптомами бессонницы и булимии. Моё размазанное состояние, критические дни и отъезд Бартоло на работу сделали мою жизнь невыносимой. Каждый раз, когда мне чего-то не хватает, я просто глотаю экстази и иду трахаться, затягивая шею ремнём, но Дик Борго смотрит на меня так, будто трахать в жопу собираются его. Ну и пусть. Я люблю тебя, но это не тот момент, чтобы пояснять мне за проебанный накануне кокс. Мне в хуй не всрались эти меркантильные высеры. Не сейчас. - Если тебя так ебет тот пакет порошка, то можешь взять мой. Он в ящике у кровати. Вялой рукой хватаю стакан воды и жадно пью. Мысли становятся яснее. - Ой, бля, вот только не надо опять отчитывать меня. Врач прописал мне покой. Проглатываю желание сблевать. У моего организма больше нет стоп-слов. *** Мы сидим в отцовском кадиллаке молча. Ты вывалился из больницы уже двадцать минут назад, а я все не решаюсь взглянуть тебе в лицо, через край наполненное похуизмом. И, бля, если это не транквилизаторы, то какого хуя? Какого, блять, хуя ты меня больше не понимаешь так, как понимал десять лет назад? Я по-прежнему не чувствую ни за что стыда; спать с отцом – моя манера выживания, тебе ли её осуждать. - Мы квиты, - на выдохе произношу я, смотря в пустоту и стаскивая с себя шарф, чтобы оголить твой размах. Если бы не наши бабки, я бы до сих пор могла бы жрать через глотку, а может даже и долбиться. Подкидываю идею для порнухи. Жаль, не факт, что при таких условиях киноролик не превратится в неприкрытую некрофилию. Я бросаю взгляд на свои руки и понимаю, что все шрамы почти затянулись. Когда я смотрю в зеркало, я не замечаю синяков, а белесые змеи порезов уже не бросаются в глаза так явно. Когда мы успели вырасти, Дик? Когда наша кровь разделилась на твою и мою? Скажи мне тот день, и я клянусь, Я. Его. Уничтожу.