Знаешь, братишка

Огонь в камине мерно трещит, желто-красными бликами лижет неровные недавно побеленные стены, выступы темно-деревянных балок. Кожу колет колючая шерсть старого растянутого свитера Перси. Короткие все еще мокрые волосы неприятно липнут ко влажным вискам, припухлостям щек, широкому росчерку скул. Дождь все еще барабанит по крыше, разбивается серебристыми нитями о стекло и сбегает юркими змейками дальше. Прошла уже почти четверть часа с того момента, как она, вымокшая под дождем, в одном только нижнем белье, с неровно обрезанной потемневшей от влаги медью волос, появилась на пороге этого старого домишки с покатой крышей, а ливень все не думал утихать. А Перси умница. Как всегда. Перси опять ничего не спрашивает. Перси знает: Джинни ничего не расскажет. Он просто заводит ее в дом, наглухо закрывая массивную дубовую дверь, включает теплую воду в душе, затаскивая ее под упругие струи, с непривычки кажущиеся горячими. Потом идет на кухню, ставит тяжелый пузатый чайник на простую маггловскую плиту, вынимает из заварника сетку с раскисшими травами, вытряхивает в мусорное ведро, споласкивает, ставит обратно и насыпает свежих, сухих, пряных. Джинни выходит из ванной, кутаясь в огромное и жесткое от застиранности полотенце, шлепает влажными босыми ногами к нему, когда уже готовый чай душисто парует из больших кружек с разными полустертыми рисунками. Перси берет со стула приготовленную заранее одежду и еще одно полотенце - небольшое, пушистое; вытирает им ее руки, плечи, приседая на корточки - ноги, маленькие розовые стопы, и снова плечи, шея - трет до красноты распаренную кожу, будто пытаясь стереть с нее все: вычурную взрослость, налипшую на тощее по-мальчишески угловатое тело, сигаретную копоть, впитавшуюся в каждую клеточку, и даже мелкие веснушки, оросившие все тело. Джинни выпускает полотенце и поднимает худющие ручонки вверх, помогая натянуть на себя большой старый колючий свитер, садится в скрипучее кресло с продавленной сидушкой, вытягивает ноги, давая натянуть на себя большие льняные штаны с пузырящимися коленями, болтающимися у середины икр, подкатить их по длине ног, открывая пятки теплых вязаных носков, топорщащихся чуть выше щиколотки. Они сидят рядом, вслушиваясь в треск горящих поленьев, Джинни греет пальцы, обхватив обеими руками кружку, обдавая пышущим душистым паром подбородок, губы и хлюпающий еще розовый нос. Пушистые светлые ресницы Перси будто бы светятся в густом рыжем свете огня в камине. Девушка чуть отпивает горячий напиток, чувствуя, как по всему телу вновь разбегаются мурашки, на лбу, висках и над верхней губой выступает испарина. - Почему ты развелся? - Джинни смотрит на трепещущее зыбкое пламя, прижимаясь своим плечом к плечу брата. - Не срослось, - устало выдыхает он, отхлебывая немного из своей кружки. - И все? Просто "не срослось"? Ты так просто об этом говоришь? - девушка по-горькому тихо усмехается, - Ты ее вообще любил? - Конечно. Иначе зачем бы мне было жениться? - он смотрит уже не в камин, нет - куда-то дальше, куда-то совсем не сюда. И Джинни вдруг становится так невыносимо горько: вот так сидеть в тепле, уюте, смотреть на брата - теплого, живого, правильного. И все вокруг так правильно. Кроме нее - худой, нескладной, коротко стриженной, с потекшей тушью и гребаными веснушками по всему телу. Хочется выдраить из себя все дерьмо, что с ней творится, весь алкоголь, каждую выкуренную сигарету, каждое чужое прикосновение - выблевать все это до кишок, до едкой желчи на языке. Джинни отставляет кружку, Перси свой уже давно допил и немного сонно смотрит на каминную полку, где стоит общее семейное фото, а на нем - машущая маленькой ладошкой счастливая малышка Джинни, живые Джордж, Рон и мальчик с зелеными глазами и шрамом на лбу и все остальные - рыжие без седины, счастливые, что глядя на них аж зубы сводит. Она поднимается на корточки и обнимает его, утыкаясь вздернутым носиком в горловину такого же колючего свитера, лоб царапает недельная рыжая щетина с редкой серебристой проседью. Перси весь такой: тепло-колючий. И хочется плакать. Впервые за все эти годы нестерпимо хочется плакать. И Джинни плачет - громко, по-детски звонко, по-взрослому надрывно, навзрыд, прижимаясь так сильно, как только можно. Перси замирает, аккуратно, неловко гладит содрогающуюся спину, сглатывает мерзкий склизкий ершистый ком. Джинни впервые плачет. Столько гребанных лет. Джинни плачет. Когда всхлипы затихают, Перси кажется, что она вот-вот заснет, но нет - она отцепляется от его свитера, смотрит ему в глаза - раскрасневшаяся до нельзя веснушчатая, со вспухшими все еще влажными глазами, но опять убийственно спокойная. Ему нестерпимо хочется встряхнуть ее за плечи, но даже это ничего не даст. Перси сдерживается, но взгляд не отводит. Перси умница - он всегда все понимает. У Перси пара вечностей за плечами и старый домик на лесной опушке. Перси всегда пахнет хвоей, чебрецом, костром и дешевым маггловским одеколоном. Перси все простит и все поймет. Даже это. - Знаешь, братишка, - она гулко сглатывает, - принц не пришел. И Джинни целует - обхватывая розовыми ладошками все в колко-наждачной поросли лицо, впивается влажными обветренными солеными от слез губами в его - отчаянно, жадно, невыживаемо. Перси умница. Перси отвечает, едва отойдя от шока. Без напора - просто, чтобы ответить. Обнимает - трепетно, судорожно, тепло-колюче. Просто ей сейчас так надо. А Перси умница - Перси все поймет и нальет еще горячего пахучего чая.