слава кпсс — фиксики the neighbourhood — #icanteven the neighbourhood — lurk
Кошка нарезает круги по квартире и, наверное, хочет есть. Хочется уйти на улицу и утопиться в однотипных дворах с однотипными качелями, однотипными песочницами, однотипными алкашами на скамейках и однотипных использованных шприцах, потерянных в траве. Сердце Славы — ворох бычков Уинстона-синего, утопленных в адской смеси светлого пива и дешёвого портвейна из рюмочной на окраине; не потому, что он такой печальный нехуйственный поэт из разряда подземелий, а просто потому, что так оно и было, наверное. Когда со Славой можно было быть уверенным на все сто? От дыма горит горло и крутит живот; Гену почти тянет проблеваться от абсолютной пустоты внутри — почти вспоминается эта странная формулировка про космос внутри; он чувствует похожее. К чёрту бабочек - только высасывающий из тебя все соки вакуум, только крутящаяся в голове фраза про «экзистенциальную пустоту» и «большие хуи» (привет, Никита/ы). — Давно заделался в гулящие девки? Или просто по стопам Эмелевской пошёл? — сил язвить не находится, хочется только устало закатить глаза и слабо махнуть рукой — чего ещё ожидать от гнусного едкого горького гнойного назови как хочешь Славы. Он смотрит на запястья Гены, гипнотизирует как опасных змей, сжимая в зубах недобитую сигарету, и ему отчаянно хочется оставить на них свой след; прожечь не только лёгкие отвратительным колким запахом, выбить из глаз непрошеные слёзы не только выдыхая сизый дым ему прямо в лицо (ты позволяешь своему папочке делать так же?), отметиться в стиле бестактных скалолазов у подножия гор на каком-нибудь сраном Алтае, но не сходящими за пару недель кровоподтёками и желчными подколами, оседающими в голове (все должны увидеть — здесь был Слава и драл эту сучку). Это ничего не значит, по большому счёту — утром тут останется только он вместе с кошкой и ворохом окурков, разбросанных по кружкам и пустым пивным банкам (лучшая пепельница — та, которую ты сделал сам; очумелые ручки отдыхают вместе с неловкими порезами на ладонях); ничего и не поменяется толком. Это может значить чуть больше, стоит только задумываться об этом немного чаще и пить до\после немного меньше, как на привязи ждать лаконичного «занят?», язвить про «устал от одинаковых имён?» и выбивать собой невнятные хрипы, заламывая руки, вдавливая лохматую голову в подушку (никогда не находил еблю с удушением сексуальной, но если ты сдохнешь в процессе — будет забавно). Слава выкидывает недокуренную сигарету в форточку. — Выметайся. Надоел. Кошка спит, свернувшись калачиком на жестком стуле — видимо, устала клянчить еду и теперь успокаивается. Адски хочется съесть хотя бы корку чёрствого заплесневелого хлеба, а ещё перестать дотрагиваться до синеющих следов от зубов Славы, или Джуба, или Алфи — он не уверен в этом точно. Сердце Гены — потёмки, мёртвые вороны, камнем падающие на асфальт, и искусанные в кровь губы, когда он цепляется за чужие плечи, когда он хрипло стонет на одной из чужих, но таких знакомых квартир (полупустая минималистическая захламлённая заплесневелая обжитая аккуратная с пледами), когда он остаётся в своей небольшой студии, утопая в воспоминаниях прошедших выходных. — Мне нужно больше кислорода, — тихо вещает из висящего на шее наушника. Интересно, а с Крупповым хорошо трахаться? По-хорошему нужно сожрать себя с потрохами за эти мысли, разбить голову о светлые стены («пожалей маму — ей потом это отмывать»), но ему почему-то хорошо от этого; на все сто из ста, только не такие хреновые, как СТ. Гена смотрит на жужжащие внизу машины, мигающие над головой звёзды и ехидную Луну, бесстыдно разглядывающую ночную жизнь миллионов людей. Гена чувствует слабое удовлетворение от того, что свежие синяки успеют стереться до того, как Никита вернётся от родителей. Кошки на улице клянчат курицу из пакета, трутся о его ноги и громко мяучат, почти визгливо. Хочется поскорее добраться до дома и заварить чаю — он как раз купил новый, что-то китайское, по советам Ромащенко. Сердце Алфи — мягкая машина, работающая на энергии сна в шумных поездах, потёкших шариковых ручек чёрного цвета, новых битов, буквально проходящих через него и оседающих глубоко в голове, подпитанные тяжёлыми кальянами и тёплыми пледами в квартире Гены. — Ты моя Луна, — говорит он кошке Гены, мягко тыкая ей в нос пальцем, одновременно с этим подставляя ей миску с долгожданной курицей (другие обойдутся). Мысль о том, что она похожа на ту самую из старого японского мультика (разве только без дурацкой отметки на лбу) не хочет отпускать, в отличие от кошки, резво уворачивающейся от холодных рук, спешащей прямо к миске. — Мне уже начитать ревновать тебя к ней? — внезапно раздаётся позади него вслед за тихим скрипом половиц. — Только если она внезапно станет Женщиной-Кошкой. Алфи улыбается, треплет Гену по волосам, замечая новую чёрную водолазку (не знал, что ты такое носишь), в голове делая пометку, что можно будет как-нибудь подарить ему что-то такое на одну из годовщин или типа того (в любом случае, лучше посоветоваться с Эмили). — Я лучше Женщины-Кошки, — ехидная ухмылка и тихое фырканье от колючей бороды на шее; он мягко отстраняется от немного удивлённого Алфи, затем вновь притягивая его к себе, крепко обнимая за шею. — Скучал по тебе. — Я знаю, meine Liebe. Кошки никогда не жили в его доме, только разнокалиберные кисы, которые, впрочем, никогда надолго не задерживались, незаметно сменяя друг друга и никак не откладываясь в памяти. Хочется, чтобы эти ублюдки из коммунальных дали уже долбаное отопление и ему не пришлось бы стучать зубами даже в собственной квартире, завёрнутым в тёплое одеяло. Сердце Джуба — холодный кристалл, спрятанный глубоко внутри, под, наверное, сотней слоев мягкого разноцветного мороженого, которое каждый раз выглядит почти празднично, искрится обманчивой радостью и теплотой, тая внутри себя настоящее ледяное царство, со своим собственным отморозком-Каем в главной роли. «Ты забыл футболку. Забери до отъезда».«Может, я лучше останусь до утра? Помогу с обогревом?»
Засранец знает. Он мог бы прекратить это в один миг, сказать Гене, что пора завязать (стабильность дорого стоит, бой); рассказать всё Алфи или Эмили, забыв про глупые отговорки (причины вечной головной боли) и сомнительные профиты в виде расцарапанной в мясо спины и чужой красно-фиолетовой шее и плечах. Мог бы просто перестать отвечать на звонки и смс, запереться в ванной с батальоном пивных бутылок и парой самокруток для настроения, потонуть в самой горячей воде, чтобы насовсем растопить его никудышный лёд внутри. Но Джуб слишком привык к своим редким профитам, быстро сменяющимся кисам в своей квартире и внезапным сообщениям, слишком редким, чтобы взять за правило, слишком частым, чтобы периодически о них забывать. «Можешь». Джуб слишком привык к обману одного своего друга в угоду другому, но он никогда не страдал особой принципиальностью в плане честности. Гена всегда любил кошек больше, чем собак. Лёгкие, мягкие, с приятными тёплыми «голосами», они всегда ассоциировались у него с домашним уютом; только вот домашнего уюта хочется не каждый день. Потому он и собирает себя и свои желания по кускам: от каждого лучшее. Порция унижений прямиком из старых добрых бабушкиных сказок про коммунистов, каждый раз до темноты в глазах сдавливающих горло, и расцарапанных кошкой ладоней (сука под стать хозяину, верно?); дымные холодные комнаты, грубые поцелуи в шею, отпечатки чужих зубов на плечах и глубокие чёрные омуты, лениво наблюдающие за сборами восвояси (только толстовку в этот раз не забудь); мягкие пальцы, путающие волосы на затылке, нежные губы, касающиеся его виска, громкое урчание кошки на фоне, вторящее тихому шепоту каких-то идиотских любимых общих шуток, и колючая борода на шее. Гена всегда любил брать на себя больше, чем он может выдержать; жадность — второе счастье для коллекционера, не важно даже — собираешь ты ебучие марки или же метафорические чужие сердца, по кусочку пришивая их к своему собственному, словно наращивая на своё тёмное — яркий искрящийся всеми цветами костюм, пытаясь исправить самого себя, сделать хоть немного лучше. За окном продолжают жужжать машины, звёзды сияют всё ярче, а ехидная Луна бесстыдно заглядывает в чужие окна, пытаясь разобрать чужие жизни на простые основы. Гена устало опускается на диван, держа руку на одном из лиловых засосов возле ключицы, и думает, что у мамы будет слишком много вопросов, когда она заедет к нему завтра. «привет. как насчёт завалиться к тебе на ночь?» — сообщения такого типа кому-то случайному из листа контактов перестали быть чем-то из ряда вон выходящим. На Гену Фарафонова всем похуй, ровно до того момента, как он становится на скользкий путь «известности»: новые знакомства кружат голову мутными образами и приторными разговорами о том, какой он молодец, события сменяют друг друга, как будто он сидит внутри центрифуги (слегка потерянный, не до конца осознающий, почти «зелёный»); сразу и не скажешь, кому можно по-настоящему верить, а кто просто примазался ради «знакомства с новым