Бесстрашные

      Большая часть экипажа ISS «Энтерпрайз» искренне полагала, что их капитан не боится ничего. Это мнение было крайне близко к истине — всего одна вещь во Вселенной пугала его до чертиков.       Стоило Кирку увидеть огонек электронного имплантата на лице Боунса, как внутри все неприятно сжималось в иррациональном, первобытном ужасе. Потерянный глаз доктора был, казалось бы, лестным напоминанием о его преданности. Во время вспыхнувшего на корабле масштабного восстания Боунс стал одним из первых, кто, не задумываясь, принял сторону капитана — и быстро поплатился за это травмой, которую не способна была излечить даже медицина 23 века. Помнится, Кирк тогда, шипя угрозы сквозь зубы, потребовал от научного отдела изготовить имплантат в сказочно быстрые сроки. Спок отнесся с пониманием — и к самому приказу, и к острию ножа, приставленного к его горлу, — и лично принял участие в разработках. Пока научники трудились, Кирк раненным зверем метался по кораблю и рычал, что не может остаться без самого выдающегося медика во всем флоте. Эти слова мастерски скрывали и от окружающих, и от него самого, то беспокойство, которое он, впервые в жизни, испытывал за чье-либо состояние. Другое дело, что это не помешало бы Кирку собственноручно перерезать Боунсу глотку, если бы тот стоял у него на пути к какой-либо цели.       Кто бы мог подумать, что Кирк и сам будет впоследствии не рад выполнению собственного приказа? Один лишь отблеск красноватого огонька вызывал у него приступ хорошо скрытой паники. Не имело значения, мелькал ли кровавый отсвет где-то у него за плечом на мостике, в темноте собственной спальни или в мягком полумраке пустого лазарета. Впрочем, в медотсеке Боунс внушал вполне оправданный страх. Это была его вотчина, пропитанная запахом крови — ведь зачем лишний раз тратить энергию агонизатора, если главному корабельному хирургу постоянно требуются новые образцы для исследований? Исследований, к слову, далеко не всегда носящих летальный, но неизменно крайне поучительный эффект.       Нет, не зря Боунс по праву считался одним из опаснейших людей на «Энтерпрайз». И пусть Кирк считал себя непобедимым и почти неуязвимым, в глубине души он был рад видеть этого человека союзником, а не по другую сторону баррикад. Тем более, уж кто-кто, а Боунс, по его мнению, точно ничего и никого не боялся.              Кирк ошибался.              Маккоя просто передергивало каждый раз, когда Спок у него на глазах применял свое «вулканское вуду». Доктор знал, что и сам не безгрешен: сколько человеческих тел — живых или мертвых — он разрезал на части? Однажды ему довелось неспешно вскрывать брюшную полость находящегося в полном сознании предателя Империи. Когда его вой наскучил Маккою, он несколькими уверенными движениями скальпеля избавил «пациента» от голосовых связок и невозмутимо вернулся к основной операции. Дальнейшее происходило в гробовом молчании, пока предатель не скончался от болевого шока.       Спок же делал бескровные, но намного более ужасающие вскрытия — препарировал живой человеческий разум.       Что еще хуже, черт побери, сам вулканец не видел в этом ничего страшного. Называл очень личным делом — да, полагал надежнейшим средством добычи информации — несомненно, но ни в коей мере не считал мелдинг разновидностью пытки.       Как-то раз они подозревали в измене молоденького энсина. И вместо того, чтобы без особых разбирательств прирезать его, Спок предпочел заглянуть к нему в разум и для начала увидеть неопровержимые доказательства. И глядя, как Спок медленной и неумолимой поступью загоняет паренька в угол, как у того нарастет ужас в глазах по мере приближения руки вулканца к пси-точкам, а после взгляд на бесконечно долгие мгновения стекленеет, Маккой думал, что лучше бы они энсина сразу убили.       Однажды Маккой решился спросить, что чувствует тот, в чей разум проникли. Спок раздражающе неспешно сделал глоток чая и затем неохотно ответил, что не имел возможности испытать подобное на себе и не может говорить с уверенностью более чем в 77,2%. И наконец добавил, что, по вулканской теории, объект проникновения может даже умереть от разрыва сердца, но лишь оттого, что испытывает слишком сильный страх и сопротивляется чересчур активно. В остальном же неприятна лишь моральная сторона вопроса, подразумевающая раскрытие всех мыслей и душевных порывов. В остальном ощущения зависят от каждого индивидуального случая.       Кажется, после этого разговора мурашки по телу Маккоя при каждой мысли о мелдинге начали бежать еще сильнее. И лишь в минуту сильнейшего опьянения он мог признать самому себе, что чувствует некоторую нотку любопытства — темное желание с оттенком мазохизма испытать на себе ментальную технику проклятого зеленокровного гоблина.       С такими способностями, думал Маккой, вулканцу точно нечего опасаться.              Доктор тоже был не прав.              Жестокость, всегда являвшаяся обыденной вещью на борту «Энтерпрайз», никогда не удивляла Спока. Это было логично: карать неугодных таким образом, чтобы другие впредь боялись.       Но даже на фоне царящего на корабле кровавого безумия безжалостность капитана пугала.       Кирк был совершенно нелогично жесток. Нет, число его жертв не превышало разумного по людским меркам максимума. Но то, как именно он лишал жизни, вызывало страх и отвращение. Пожалуй, более жестоким человеком на борту был лишь доктор Маккой, но тот пускал кровь, объясняя это высокими научными целями. Кирк делал это, чтобы удовлетворить вспышки гнева, охватывавшие его при чьих-то малейших попытках неподчинения. Разозлить капитана приравнивалось к тому, чтобы подписать себе смертный приговор.       Однажды Спок, забывшись, протянул руку к его пси-точкам. В тот момент Кирк втрахивал его в твердый казённый матрас в своей каюте, и делал это с достойным восхищения мастерством. Спока переполняли физические ощущения: прикосновения горячей кожи, то, как капитан двигался внутри него в рваном темпе, как одной рукой без особого энтузиазма, будто делая одолжение, ласкал его член, а зубами в это время нетерпеливо прикусывал кожу на шее Спока. И этого всего было ничтожно мало для вулканца — разум оставался зудяще пустым и незаполненным. Именно это инстинктивное, лишенное логики чувство и побудило его протянуть руку, что едва не дало той ночи печальный финал.       Спок даже не понял, откуда возле его горла взялся нож. Вместо ощущений тепла и заполненности тело окутывал лишь прохладный воздух каюты. Кирк же — разгорячённый, со сверкающими от злобы глазами — отстранился на расстояние вытянутой руки. Руки, к слову, заметно дрожавшей от едва сдерживаемого гнева. Капитан тогда, помнится, прошипел, что имеет полное право отрезать Споку обе руки и голову в придачу за одну только попытку влезть к нему в голову. И вместо того, чтобы оправдываться, Спок лишь спокойно и выжидающе смотрел ему в глаза. До тех пор, пока Кирк не вернулся к прежнему занятию — по-прежнему не убирая нож от шеи своего старшего помощника и при каждом особо сильном толчке оставляя на коже тонкие порезы.       Спок не знал, что капитану помешало прирезать его в ту ночь, но теперь хотя бы получил рациональный повод для своего страха.       Иногда ему казалось, что Кирк был безумен.       И, разумеется, Спок был уверен в бесстрашии этого безумца.