челюсти

В конечном итоге мало что меняется. Столовая в общежитии работает по тем же часам, и Джексон раз в неделю стабильно просыпает завтрак или ужин. Он берёт обычное молоко, хотя раньше пил только шоколадное, и всё так же вздрагивает, когда палочки металлически звенят о поднос с едой. Джексон толком не замечает голода. Последнюю неделю на улице холодает, ветер, дующий с моря, становится только сильнее. Джексон давным-давно обещал себе, что купит шарф, но в итоге только привычно поправляет капюшон худи. Прошлой зимой Джебом сам укутывал его в свои шарфы и грозился подарить один при первой же возможности, а Джексон не слушал его и зарывался носом в тёплую мягкую шерсть, слабо пахнущую кофе и его туалетной водой. Подходящего момента так и не представилось — сначала настала весна и зацвела сакура, потом они расстались. Джексон до сих пор часто чувствует аромат хвои на своих вещах. После пар ему звонит Бэмбэм и зовёт ужинать, мы не виделись целую вечность, хён, и Джексон даже не пытается сопротивляться. Они на самом деле давно не виделись и ещё дольше не проводили время вместе. На мгновение Джексону становится стыдно за то, как быстро он забыл обо всём на фоне затянувшегося постбрейкапа. Он заходит в общагу, чтобы оставить в комнате учебники и ловит Бэмбэма на автобусной остановке рядом с универом. — Я скучал, — тянет Бэмбэм, и Джексон грубовато, но искренне сгребает его в охапку. Его волосы теперь тёмного, почти шоколадного цвета. Ему идёт. — Ты скучал по тому, что я плачу за тебя, — говорит Джексон, но это всё равно не звучит упрёком. Бэмбэм не заслужил Джексона, серьёзно. — И это тоже, — улыбается Бэмбэм, поправляя лямку рюкзака на плече. Джексон замечает вдалеке автобус — он замирает на перекрёстке, а когда загорается зелёный, поворачивает в их сторону. — Марк-хён подъедет чуть позже, его вызвали на работу. На его месте я бы давно свинтил в другое место. Джексон пожимает плечами. Несмотря на существенные недостатки, вроде бессонных ночей и часто не трезвых посетителей, пытающихся завязать разговор, Марка, кажется, всё устраивало. Единственное, что ему на самом деле не нравилось, — это бесконечные вопросы, откуда он знает корейский, и новые контакты в какаотоке, которые не подают признаков жизни в девяти случаях из десяти. — Может, Марк-хён заплатит за нас обоих, — бормочет Джексон и достаёт из рюкзака кошелёк. Надо сегодня же закинуть денег на карточку, а то осталось всего на три-четыре поездки. И было бы неплохо прогуляться обратно пешком. Он не ходил вдоль реки с тех пор, как— Двери автобуса разъезжаются прямо перед ним, и Бэмбэм легко толкает его плечом. — Умираю от голода, — бросает Бэмбэм, когда они усаживаются в конце автобуса. Он ставит рюкзак на колени и, порывшись в нём, достаёт пару наушников. Один передаёт Джексону, второй оставляет себе. — Я пропустил обед из-за английского. В этом семестре они определённо решили меня убить. Джексон хмыкает и хлопает его по бедру. Он подключает наушники к своему телефону и открывает плейлист, который они составили вместе на рассвете после празднования двадцатилетия Бэмбэма. Количество песен SNSD можно объяснить только крайней степенью интоксикации. Включается Gee, и Бэмбэм начинает едва ощутимо дёргаться под музыку. Джексон бросает на него осуждающий взгляд, но Бэмбэм только улыбается и бесстыдно нашёптывает кусок припева. Дурак. Большую часть дороги они молчат, худое и твёрдое плечо Бэмбэма оказывается привычно тёплым, и на секунду Джексон позволяет себе забыть о том, насколько всё изменилось. Джебом, несмотря ни на что, был и остаётся их другом, но его отсутствие сейчас — это зарисованное чёрным маркером место на общем фото. Иногда кажется, что Джексон забывает, каким было его лицо. Чёткие скулы, острый кончик носа — он ещё вечно мёрзнет, прищур глаз, когда Джебом злится, — Джексон может назвать всё это, но представлять с каждым днём становится только труднее. Нежно-розовая от февральских холодов мочка уха с серёжкой-крестом в ней, резкий край челюсти — это просто древние останки в музее памяти, которые ему едва удаётся сохранить. Прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как они виделись в последний раз; три — с их неловкого разговора и сброшенного Джебомом звонка; четыре — с того момента, как Джебом сказал, что собирается пойти на прослушивание в JYP. Теперь всё это кажется просто смешным, но тогда казалось, что всё, если не рушится, то точно идёт по пизде. То, что Джебом хотел стать айдолом, — Джексон думал об этом, но не задумывался всерьёз. Просто Джебом влюблял в себя людей одной улыбкой, писал хорошие песни и иногда, вечерами, пел их Джексону. Какие-то из них были о нём и для него — это точно, но Джексон всегда опасался искать скрытый смысл в этих текстах, а Джебом никогда не говорил ничего лишнего. Ничего определённого — тоже. Они садились плечом к плечу за фортепиано — Джексон смотрел за тем, как скользят пальцы Джебома по клавишам. Джебом пел, часто — о любви, а после отказывался встретиться с Джексоном взглядом. В конечном итоге, признание Джексона, его неловкое, внезапно совсем не корейское «я тебя люблю», зависло между ними, словно облако пара. Джебом не ответил ни в первый раз, ни полгода спустя. Джексон мог бы сказать, что и не ждал от него ничего, — и это было бы неправдой. По крайней мере, эта недосказанность не мешала им целоваться. Бэмбэм трогает Джексона за запястье — чуть пониже часов. Этот жест — крошечный и незначительный — пусть немного, но приводит в чувство. — Наша остановка, — тихо говорит Бэмбэм, но кажется, что эти слова значат что-то другое. Джексон кивает и отдаёт ему наушники. Когда они выходят из автобуса, на улице уже совсем темно, и свет вывесок становится только ярче. Джексон дёргает шнурки худи, пока Бэмбэм засовывает наушники в рюкзак. Людей ещё не так много, но через час улицы заполнятся ими и зашумят. Сколько бы раз Джексон ни оказывался здесь, ничего не меняется, кроме музыки в кофешопах и ресторанах. Они отходят в сторону, пропуская велосипедиста, и Бэмбэм смешно хрюкает у Джексона за плечом. Ну, конечно, это ведь не в него влетели на полной скорости, когда он шёл в Baskin Robbins. Джексон серьёзно думал, что умрёт — если не от смертельных ран, то от испуга точно, но, нет, получил несколько синяков и ссадин. И Марка. — Суджи-нуна хотела как-нибудь встретиться. Говорит, что соскучилась по твоему глупому лицу, — Джексон замахивается на Бэмбэма, и тот выставляет перед собой руки: — Это её слова, а не мои. Я просто передал. Не надо вымещать свою злость на мне, или я решу, что у тебя проблемы с контролем эмоций. Джексон вздыхает и просто стукает Бэмбэма между лопаток. Когда они познакомились в конце прошлого лета, Бэмбэм был очаровательным наивным ангелом, и Джексон всё ещё не понимает, что они сделали не так и в какой момент всё полетело к чертям. Наверное, ни ему, ни Марку не стоит заводить детей, если они смогли вырастить это. — По лицу видно, что какие-то гадости думаешь, — дуется Бэмбэм и демонстративно ускоряет шаг. Нет, не понятно даже, не досмотрели они за ним или просто избаловали. Кажется, всё вместе. В любом случае, Джексон отказывается нести ответственность за любовь Бэмбэма к остроносым туфлям и за то неприличное количество времени, что он проводит перед зеркалом. По пути к их обычному месту Бэмбэм затаскивает Джексона в daiso, где они тратят полчаса на бессистемное расхаживание между полок, хотя Бэмбэм и говорит, что ему просто нужен клей для обуви и новые пластыри. Джексон едва успевает оттаскивать его от очередной совершенно бесполезной гадости, а сам мысленно напоминает себе, что денег нет совсем и вот на это всё — особенно. Джексон никогда не считал себя каким-то особенно внимательным к деталям, но в последнее время он замечает всё чаще и больше. Они с Джебомом исходили этот город вдоль и поперёк, не удивительно, что любое место, любая вещь может стать очередным напоминанием о том, как легко расходятся люди. Легко — да, это правильное слово. Было бы это ещё безболезненно. Ручки, которые покупал Джебом, и пачка дешёвых малазийских чипсов, которую они съели как-то вечером на футбольном стадионе, полка с прокладками, возле которой они проторчали целую неловкую вечность, пока пытались понять, какие именно нужны Суджи. Это было совсем недавно, но для Джексона это как фильмы начала двухтысячных, любимые, но уже постаревшие. И эти актёры — они уже не снимаются вместе. Джексон до сих пор не уверен, что можно считать началом. Тот момент, когда Джебом впервые положил руку ему на плечо. Или раньше — когда они столкнулись в C&U напротив дома Марка. Или когда Джексон шёл в Baskin Robbins за ведром мороженого, которое ему проспорил Бэмбэм, и Марк влетел в него на велосипеде? Он до сих пор на нём ездит, а у Джексона как напоминание остался только тонкий шрам чуть ниже локтя. Бэмбэм, кроме пластыря и клея, всё-таки покупает себе жвачку. — Не смотри так. Я знаю, что тебе тоже хочется бессмысленно потратить деньги, — Бэмбэм закидывает за щеку жвачку и убирает упаковку в задний карман джинсов. Он либо сожрёт её за сегодняшний же вечер, либо постирает — третьего не дано. — Завидовать вредно. Для всех. Джексон пихает его в бок просто ради приличия. Это раньше он мог набрать всякой дряни, и Джебом бы смотрел с осуждением, но не сопротивлялся. Может, сам бы что-нибудь подкинул. Только сейчас Джебома нет рядом и вообще всё по-другому. Марк бы побил его за эти «раньше» и «сейчас», деление мир на «до Джебома» и «после Джебома», словно тот — сериал, или альбом, или направление в музыке. Джексон многое бы отдал, чтобы его пересмотреть или переслушать, но Джебом давал только живые концерты, почти каждый вечер, под стрёкот сверчков и мотоциклов за окном. У него тоже был мотоцикл, тёмно-красная хонда, и Джексон всё надеялся как-нибудь на нём прокатиться, но Джебом закрывал крышку фортепиано, собирал вещи и неизменно уезжал домой один, а Джексон оставался там, в темноте, словно брошеный инструмент. Джексон часто проходил под окнами факультета искусств, когда возвращался в общежитие, слабовольно замедлял шаг, слушал, может, это снова Джебом, его руки, его голос, он весь на третьем этаже, четвёртое окно слева. Кто-то забирал свою девушку после пар на машине, какой-то парень садился за мотоцикл, тоже хонду, только совсем чёрную, а Джексон стоял под окном и слушал этих чёртовых сверчков и Джебома. Сверчки — это уже летом, на самом деле. Когда Джексон вспоминает их стрёкот, первое, что приходит на ум, — это расставание. Джебом уехал в Сеул в конце июня, даже не сказал дату. Написал уже из обратного автобуса. Я прошёл прослушивание в JYP. Хотелось ответить что-то вроде Ты прошёл нахуй. Джексона хватило на «поздравляю» — и бутылку соджу для себя. — Я возьму пибимбап, — бормочет Бэмбэм, мельком проглядывая меню, когда они падают за столик. Хозяйка, немолодая, с мелко накрученными волосами женщина, приветливо улыбается и спрашивает, как у них дела, когда приносит воду. — Я — карри. И соджу, — Джексон наливает себе воды в стакан. От конденсата на стол натекает мелкая лужица. Джексон прикладывает стакан к щеке и, посидев так недолго, наконец делает глоток. — Хорошо, что пятница. — Ты и так ничего не делаешь, хён, — Бэмбэм тихо пищит, когда Джексон щипает его за ногу. — А вот это было неприятно. — Не надо мне тут. Серьёзно, ещё немного и я возненавижу корейский. И корейцев. Может быть, даже еду, — Джексон делает ещё пару глотков и убирает стакан. Бэмбэм разглядывает его, подперев подбородок рукой. — Вау, действительно серьёзно. Попробуй сказать это перед хозяйкой. Я тебе за это даже заплачу, — он толкает Джексона носком ботинка под столом — никакого уважения к старшим. Джексон не успевает начать свою тираду про манеры и отношения хён-донсен: сын хозяйки, чуть пухловатый и смуглый, приносит еду и расставляет её перед ними. Тарелка с пибимбапом трещит от жара, и Бэмбэм наклоняется к ней и блаженно шмыгает носом. — Просто понюхай и извинись за свои слова, — Бэмбэм вытирает руки влажной салфеткой и берётся за палочки. Джексон закатывает глаза. Они перебрасываются подколами и рандомными фразами, пока едят, и Джексон позволяет себе немного расслабиться. Этот ресторан ему когда-то показал Марк, а потом Джексон позвал сюда Бэмбэма и Джебома. Хозяева помнят их в лицо и знают, кому поострее, а кому поменьше мяса. В конце лета Джексона впервые спросили, куда подевался его симпатичный друг, да, тот, с проколотыми ушами, у него ещё такая красивая улыбка. Да, улыбка у Джебома правда что надо. И сейчас просто находиться тут, говорить и не вспоминать — сложно. Джексон который месяц колупает одну и ту же рану, не давая ей зажить. Рано или поздно он прекратит, в конце концов, ему не пять лет, но шрам — шрам-то всё равно останется. Когда он поднимает взгляд от тарелки с карри, Бэмбэм откладывает палочки в сторону и смотрит совсем по-другому, будто это он здесь хён, а Джексон непроходимый дурак, хотя, в общем-то, последняя часть вполне правдива. — Джебом-хён приедет в следующую субботу за вещами. Мы собирались поужинать вместе. Не хочешь? — у него совсем мягкое выражение лица, а Джексон, он к такому, наверное, немного не привык. На него не должны смотреть так, будто он перепуганный зверь, попавшийся в силки, и к нему протягивают руки, чтобы помочь, а он всё не даётся. (Иногда он сам мысленно разговаривает с собой. Всё в порядке. Потом будет лучше. Потерпи немного. Как это произошло? Просто так вышло.) — У меня завал на учёбе, знаешь же. Вряд ли получится, — он не может смотреть Бэмбэму в глаза, когда говорит это. Горло схватывает каким-то жалким злым спазмом, и Джексон торопливо хватается за стакан, едва не проливая воду на стол. Не говорить правду — кто бы мог подумать, что это может быть так сложно. — Я так и подумал. Но спросить стоило, — Бэмбэм сминает в руках салфетку, и этот жест — доказательство того, что ему тоже не всё равно. Джексон никогда не говорил о том, что у них с Джебомом что-то есть — что-то было, а Бэмбэм никогда не спрашивал, но он, пусть и тот ещё придурок, всё-таки не слепой. — Прости. Я бы хотел пойти с вами, — Джексон двигает на столе тарелки и вытирает каплю пота на виске. Они сели близко к кухне, и здесь слишком жарко. Даже за окном становится неожиданно тепло для вечера в середине осени. Джексон хватает бутылку соджу и наливает себе. Такие разговоры, даже их неровные неловкие края — он не в состоянии воспринимать их на трезвую голову. Бэмбэм больше не упоминает Джебома, но мозг Джексона теперь — это радио-приёмник, настроенный на одну волну. Чистый соджу кажется слишком гадким и крепким, Джебом избаловал его грейпфрутовым и яблочным — они пили его как газировку по вечерам возле C&U. Джексон включал что-нибудь вроде Рианны или Бейонс, а Джебом хмурился, и щурил глаза, и щелчком сбрасывал со стола случайных насекомых. От алкоголя жжётся в животе, но это привычное ощущение, и от него становится немного спокойней. Слишком много вещей, напоминающих об одном человеке; Джексон говорит себе, мир не вертится вокруг него, а потом понимает, что, нет, вертится. В его комнате в общежитии до сих пор лежат стопки билетов из кинотеатров, и брошюра из Coex Aquarium, в который они ездили зимой, и плюшевая игрушка акулы, которую Джебом отказался принять в подарок после того, как Джексон выиграл её в лотерею. Это всё скелеты — и у Джексона просто не хватает шкафов, чтобы спрятать их все. Джебом оставил после себя слишком многое, но худшее — это сны. Джексону снится прошлое, исковерканное и изувеченное, но всё равно узнаваемое. То, что он оказался настолько привязан к воспоминаниям, к местам, к Джебому, — кажется почти нездоровым, оно бьётся у Джексона под ребром и ноет каждую ночь. Аквариум, голубой и синий, зеленоватые тусклые цвета. Джебом задирает голову на проплывающего над ним ската, а Джексон заглядывается на его шею, на проступающий под кожей кадык. Тогда было плохо: Джебом был практически всё время занят на репетициях, а у Джексона подкашивались колени, просто когда они стояли рядом. От близости к Джебому было так страшно, что Джексон, наверное, с большим удовольствием прыгнул в воду к акулам. Ему тогда много чего хотелось, а Джебом много чего позволял, но туалетные кабинки, подъезды и тёмные углы были не самыми приятными местами для того, чтобы хорошо провести время. Джексон жил в общаге, в ванруме Джебома всегда был риск натолкнуться на Марка, вернувшегося с работы. Полноценный секс — хрена с два, Джексон мотал в голове по кругу слова вроде blue balls и cockblock, но в итоге просто посылал Марку сообщения, полные осуждающих эмодзи. Ему потом не раз снился Джебом, тяжёлый и горячий, он целовал Джексона и говорил вещи, которые никогда не сказал бы на самом деле, и от осознания этого становилось тошно. Джексон дрочил на его футболку, когда Джебом уехал на прослушивание, и это, наверное, одна из самых позорных вещей, которые он делал за свою жизнь. Когда они только познакомились, и Джебом был просто соседом Марка в ванруме, всё казалось намного проще. Джексон представлял их хорошими приятелями, но никак не— За полгода вместе Джексон чувствовал себя либо убийственно счастливым, либо совсем беспомощным. Часто — всё вместе. Джебом так и не признал этого. Он говорил: «Мне не нравятся парни». Джексон прятал своё «твоя рука в моих трусах» за зубами. Джексон дёргается, когда Бэмбэму приходит уведомление в какаоток, и он неловко ёрзает, пытаясь сделать вид, что всё в порядке. Бэмбэм смеривает его внимательным взглядом, но не комментирует. — Марк-хён говорит не ждать его, там полнейший завал, — Бэмбэм набирает быстрый ответ и прячет телефон в карман джинсов. — Доедаем и пойдём? Джексон кивает и наливает ему немного соджу. — Чувствую себя странно, когда пью один. — Если бы не английский, я бы с удовольствием напился. Хотя на самом деле из-за него хочется только сильнее, — Бэмбэм делает глоток и немного морщится. — Пацан ты ещё напиваться, — Джексон подхватывает кусок мяса в карри и отправляет его в рот. — Попросишь Джебома угостить тебя. Он не сможет сопротивляться. Говорить о Джебоме, словно ничего не изменилось странно и горько. Джексон заставляет себя произносить его имя, потому что, чем чаще говоришь какое-то слово, тем меньше смысла в нём остаётся. Бэмбэм кивает и слабо улыбается — не один Джексон плохо переносит отсутствие Джебома, его торопливый отъезд и вечное молчание в какаотоке. У Джебома сейчас нет времени оглядываться: впереди, неоновой вывеской, маячит его светлое будущее, а Джексон — он, в общем-то, привык смотреть на его спину. «Мне не нравятся парни» — эта фраза до сих пор набатом звучит у Джексона в голове. Они встречались ещё три месяца после этого и расстались не потому, что кто-то кому-то чем-то не угодил или разонравился. Просто Джебом решил испытать судьбу, этот удачливый сукин сын. После прослушивания Джексон ждал его у автобусного терминала — приехал слишком рано и ходил туда-сюда, думал, что скажет, как дотронется, где поцелует. Не сказал ни слова, Джебом был уставший, но с сияющими глазами — Джексон его таким никогда не видел, даже когда он выступал. Этот момент — прицельное, как выстрел, осознание того, как мало Джексон знает о Джебоме и как немного сможет узнать. Наверное, могло быть хуже. Всегда есть куда хуже. Они встречались больше полугода, но не спали в одной постели. Иногда Джебом проверял домашку Джексона по-корейскому и покупал ему какие-нибудь странные снэки. Когда соджу заканчивается, они выбираются на улицу. Небо совсем чёрное, и луна едва различима за мутноватой дымкой. Джексон идёт на шаг позади Бэмбэма: улицы слишком узкие и приходится жаться к стенам, чтобы не попасть под колеса. Когда они переходят дорогу, Бэмбэм берёт его за руку и тянет за собой. Это хорошо знакомое, но позабывшееся ощущение, и от него у Джексона першит в горле. Он сжимает ладонь Бэмбэма, потому что не может найти подходящих слов, и тот улыбается ему через плечо. Возле одного из ресторанов стоят аквариумы, вода в них кажется ярко-голубой. Рыбы плавают из угла в угол, и на секунду Джексон теряется в бесцельном движении их плавников. Вода в его снах такого же цвета. Они ездили в Сеул двадцать восьмого января, Джексон купил билеты в аквариум заранее — просто хотел, чтобы всё точно прошло хорошо. На Джебоме была тёплая куртка, а шапку он таскал в руках. Когда они только зашли внутрь, его нос и щёки были совсем красными. Вода дрожала над ними, вокруг них, и Джебом задирал голову, разглядывая рыбьи бледные животы. Об этом потом много писали в интернете: самка акулы сожрала самца на глазах у посетителей. Она отгрызала от него по куску в течение двадцати часов, и всё, что от него осталось, — это край хвоста, свешивающийся из её пасти. Джебом стоял, как зачарованный, и смотрел — на бледно-серое акулье тело, и острозубые челюсти, и похожую на дымку кровь. Джексон не мог отвести от него взгляда, и, может быть, в этот момент он сам был зажат в чьей-то пасти. Когда-то он хотел набить себе тату с акулой, но не было то времени, то денег, а потом Джебом уехал и Джексон начал видеть сны. Эти бледные, слеповатые морды, они проплывали совсем рядом, и он почти чувствовал, как колышется вода от их движения. Джексон просыпался — потолок совсем низко нависал над вторым ярусом кровати и он не был ни стеклянными, ни прозрачно-голубым. Джебома не было рядом — и это самое неудивительное. На перекрёстке, у самого универа, Джексон тормозит. Он сам не отдаёт себе отчёта в том, что делает, тело решает всё за него. Замирает, словно кто-то выключает двигатель. Бэмбэм трогает его за рукав, но Джексон не находит в себе сил повернуться к нему. Редкие машины съезжают вниз по холму, превращаясь в размытые точки где-то внизу. Даже издали вывески ванрумов и комбини кажутся слишком яркими. На другой стороне дороги какой-то парень разговаривает по телефону, и его голос — не тот, который Джексон хотел бы услышать. Показалось, хочет сказать он, но только сжимает кулаки в карманах куртки. Бэмбэм ничего не спрашивает — шелестит обёрткой от жвачки и переходит дорогу, не дождавшись зелёного. Может быть, Джексон никогда не умел скрывать свои привязанности. Может быть, не особо старался. Можно произносить одно и то же слово так часто, что оно лишится смысла, но вещи, о которых всё время молчат, не существуют вовсе. — Напиши мне всё-таки, когда приедет Джебом. Я постараюсь освободиться. Когда ещё я его увижу не-айдолом? Бэмбэм тихо фыркает и кивает. Его глаза кажутся чуть опухшими от усталости. Наверное, стоило бы помочь ему с английским. — Он будет рад тебя увидеть. Джексон пожимает плечами. Хотелось бы верить, но чем дальше, тем хуже он понимает Джебома, его поступки, его чувства. Джебом — и тишина на другом конце. Я уеду в Сеул и буду трейни вместе с ещё одним парнем, Джинёном. У них есть готовый концепт, говорят, что если всё пойдёт как надо, мы дебютируем следующей весной. Я увижу твоё лицо на ТВ. Джексон мог бы сказать что-нибудь получше. По крайней мере, это не признание в любви. Джебом бы промолчал ещё раз — и ничего бы всё равно не изменилось. Бэмбэм провожает его до дверей общежития. — Мне ещё к Югёму зайти надо, он так и не вернул мне плеер, — Бэмбэм заглядывает в стеклянные двери и поправляет чёлку. Джексон закатывает глаза. — Спасибо, что заплатил за меня, — Бэмбэм улыбается, чуть хитровато, но искренне. — Надеюсь, увидимся на следующей неделе. Не пропадай, ладно? Джексон кивает. У него слабо дрожат руки, и стыдно подумать о том, что это от страха. Увидеть Джебома, вспоминать, как с ним говорить, а не давиться заходящимся в горле сердцем, может, обнять на прощание. Иногда кажется, что Джексон его просто не узнает или — ещё хуже — Джебом обернётся и в его чертах Джексон увидит то самое, акулье. О них никогда не напишут в новостях. Джексон возвращается в свою комнату: Ёндже сидит за столом, склонившись над учебниками, взъерошенный и потерянный. У него завтра промежуточные и, наверное, стоило бы купить ему что-нибудь вкусное. Джексон сбрасывает рюкзак на стул, переодевается в домашнее и забирается под одеяло. Его кровать, слишком узкая для двоих, слабо пахнет Джебомом, и от этого грудь стягивает жгутом. Может быть, Джексону нужно повторить это ещё тысячу раз и станет легче. Джебом. Джебом. Джебом.