Понять все...

Том Риддл опустил палочку, с хрипом втянул в себя воздух и закрыл глаза. Мир плыл и раскачивался, кружился и переворачивался с ног на голову. У ног мальчика лежало тело его деда. Предпоследний из Мраксов совсем не походил на представителя древнего магического рода. Он даже на человека похож не был, скорее, на старого павиана. Желтые грязные волосы торчали клоками во все стороны, лицо заросло безобразной шерстью, одежда напоминала грязные тряпки. От него разило мочой и потом. Властности, воли, жестокости… в нем не было ничего. Он даже не понял, кто пришел к нему, не испытал ни страха, ни удивления, в его глазах светилось тупое равнодушие неразумного скота. И как это существо умудрялось десятилетиями держать в подчинении Миропу? Том пытался заставить себя думать о матери, годами терпевшей унижения и издевательства, о том, что перед ним лежал мертвым его дед. Но эти мысли не занимали его. Они казались отстраненными и совершенно чужими. Безобразное существо на полу не вызывало ни ненависти, ни ярости, только омерзение. Рука, державшая палочку, предательски задрожала. Том попытался успокоить ее усилием воли, и не смог. Он прислушался к себе. Внутри было совершенно пусто, только в самой глубине клокотало и бурлило неизведанное нечто, поднимаясь из глубин темной удушливой волной липкого ужаса. Так страшно мальчику не было еще никогда в жизни. В тех обрывках информации, которые ему удалось получить, про создание хоркруксов говорилось нечто совершенно иное. Пустота, равнодушие, затухание эмоций, спокойствие, отстраненность. Никаких негативных чувств или странных мыслей. Затухание эмоций… Шестнадцатилетний Том так и не понял до конца, что это означает, но почему-то это словосочетание крутилось в голове. Оно казалось таким желанным, это странное состояние. По крайней мере, слизринцу казалось, что оно намного лучше той бури, которая клокотала в нем столько, сколько он себя помнил. Намного лучше боли от несправедливых обид, которые, словно постоянно открытые раны, не давали ему такого желанного покоя, рождая в душе зависть и ненависть. Насколько Том понял, создание хоркрукса происходило через расщепление души, через раскалывание своего Я. Часть личности становилась совершенно автономной, сохраняя чувства, воспоминания и стремления своего хозяина. Основная же часть, лишившись осколка, лишалась и некоторых чувств, чем можно было бы и объяснить некоторое омертвение и странное спокойствие. Но никак не животный неконтролируемый страх, будто ты внезапно лишился зрения или обеих ног сразу!!! Именно этот первобытный ужас охватил Тома в тот миг, когда с кончика его палочки сорвалось заклинание Авада Кедавра. Зеленый луч медленно сорвался с деревянного кончика и с противным хлюпаньем впился в грудь старика, находившегося в комнате. Собравшись с силами, Том заставил себя открыть глаза и переступить через мертвое тело. Ноги слушались с трудом. Крепко сжав левой рукой правую, чтобы прекратить дрожь, мальчик вышел на свежий воздух. Ему хотелось запустить еще одно непростительное заклинание в первое встреченное живое существо, будь то насекомое, птица или человек, ему хотелось снова ощутить в себе успокаивающее могущество родной магии, послушной, как прирученный зверь. Хотелось вновь почувствовать себя сильным, ощутить власть над любой формой жизни, взять все под контроль. Он поднял правую руку, но тут же бессильно опустил ее. Том не мог заставить свое тело слушаться, что-то изменилось. Что-то сломалось в нем в тот миг, когда убивающее заклинание, завершив собою ритуал разрывания души, вылетело из волшебной палочки. И причина была не в том, что внутреннее Я перестало быть цельным. Весь ужас ситуации заключался в том, что остывшая часть личности как бдто сломалась, потеряв связь и сама с собой, и с окружающей реальностью. Из Тома ушла жизнь, будто мир стал черно-белым И тут в его голове раздался голос. Он не был похож на голоса живых людей, по нему было невозможно определить, мужчине он принадлежит или женщине, старику или ребенку. Это была чистая мыль, не разбавленная эмоциями говорящего. — Привет, Том. Только что ты совершил самую главную ошибку в жизни, но я помогу тебе ее исправить. И тут разразилась буря. Том Риддл, считавший себя выдержанным человеком, без сожаления убивавший животных и только что спокойно запустивший Авадой в живого человека, Том Риддл, равнодушный к чужой смерти, холодный и жестокий мальчишка, сел на землю, прямо в грязь, и расплакался. Он плакал впервые за последние десять лет, но не от сожаления или страха. Он плакал потому, что разгадал то страшное чувство, накатившее на него после того, как он вышел из дома Мраксов — это было одиночество. А теперь он плакал от животного ужаса, что навсегда, на всю свою жизнь (конечно же, благодаря хоркруксам, невероятно долгую), останется один. Никто и никогда не понимал его раньше, а теперь шансы на это превратились в дым. Том знал, что никому и никогда не рассказал бы о своей главной тайне, хранил бы ее в душе, превратив в страшное проклятие, каждый миг боясь выдать себя неосторожным словом или поступком. Он сам подписал себе приговор — быть все время одному, в стороне от других. И никакая цель не стоила этого. Размазывая по лицу слезы и забыв о выпавшей из руки палочке, слизеринец закричал. Он старался кричать как можно громче, чтобы заглушить этот странный голос в своей голове, чтобы не дать ему зазвучать снова. Чтобы не утонуть в пучине собственных нерадостных мыслей. — Я просто поступил справедливо! Он заслуживал смерти! Марволо был страшным человеком, он годами издевался над моей матерью, заставляя ее делать самую сложную работу и запрещая заниматься колдовством. Он держал ее, как собаку, на грязном матрасе в углу, запрещая куда-то выходить, иногда даже привязывал. Он приучил ее к тому, что бедность и грязь и есть норма жизни, у них даже отдельного туалета не было! А когда она пыталась уйти к этому магглу, Риддлу, дед избил ее до полусмерти, он хотел убить ее. И никому, совершенно никому не было до этого дела! Все видели, все знали, и магглы, и маги, и никто не вмешался. Если бы он остался жить, это означало бы, что он прав, понимаешь! Что так можно поступать. Мир просто стал бы иным. И я… я… Том говорил и говорил, не в силах себя остановить, будто прорвалась невидимая плотина, и накопившиеся тонны воды хлынули, затапливая все на своем пути. Разбивая и разрушая, ломая и калеча. Но Том не чувствовал этого. Он чувствовал облегчение. Годами мальчик знал всего несколько простых эмоций, главной из которых был страх. Большинство взрослых не трудились ему что-то объяснять в этой жизни. А те, кто объясняли, делали это на непонятном языке равнодушия. Никто не говорил с ним о последствиях поступков, и весь жиденький жизненный опыт ребенка кричал только об одном: можно делать что угодно, лишь бы не попасться. Он должен был подчиняться во всем и всегда — носить форменную одежду в приюте и соблюдать правила, казаться тем, кем его хотели видеть, и только это помогало избежать тычков и наказаний. ОНИ были правы потому, что сильнее. Правы были все, кто был наделен властью прощать и наказывать. Поэтому еще давно, много лет назад, на свое девятилетие Том поклялся самому себя, что станет однажды могущественным ТЕМ САМЫМ, который сам будет управлять и наказывать. И, конечно же, в этом ему могла помочь только магия. Но это не приносило желаемого удовлетворения. Удовлетворение не приносило ничего, и Том старался все сильнее, выбиваясь из сил, стараясь сделать себя лучше и могущественнее. И вот теперь, после пятого курса, когда его боялись все одногруппники, и даже учителя не смели в открытую обижать, когда ему, наконец, должно было стать хорошо, Том с ужасом обнаружил, что детский страх никуда не делся. Этот страх остался жить с ним, куда бы он ни пошел и что бы ни сделал. Он ожидал встретить более могущественного волшебника, ожидал кары с неба или неожиданного прихода Дамблдора… Сам не знал чего, но боялся так, что немели руки и ноги, а губы начинали дрожать. В тот год Том осознал, насколько долог путь к настоящему могуществу. Человеческой жизни могло не хватить на то, чтобы все успеть. Овладеть легилименцией и оклюменцией, развивая родовой дар, научиться готовить зелья, выучить хотя бы основные боевые заклинания, освоить искусство трансфигурации, вступить в наследие и научиться владеть родовой магией, освоить темные искусства, научиться не только трансгрессировать, но и перемещаться по воздуху, отыскать дары смерти и овладеть Старшей Палочкой… Не хватило бы и сотни лет, чтобы сделать все это. А без этого его могущество никогда не стало бы полным. Тогда Том и решился. Он знал о хоркруксах давно, но его никогда по-настоящему не интересовала идея бессмертия. Его интересовало ВРЕМЯ, дополнительное время, которое могло помочь ему обрести все желаемое, всему научиться, стать сильнее, защитить себя от этого большого, агрессивного, несправедливого мира. И вот теперь, когда он сделал шаг к этому могуществу, он осознал одну простую вещь — это могущество не принесет ему ни удовлетворения, ни чувства защищенности. Том не понял этого, стоя над телом своего деда, не понял, переступив порог дома Мраксов — только услышав странный голос в голове и осознав, что ОН БОЛЬШЕ НЕ ОДИН. Кто-то большой и сильный без труда проник в его голову, сломав создаваемую годами защиту, против которой не смог ничего сделать сам Дамблдор, самый могущественный волшебник всей страны, а, может быть, и всего мира. А ЭТОТ смел защиту походу, не пользуясь никакими специальными методиками. И при этом он пришел не для того, чтобы наказывать или уличать, не для того, чтобы читать проповеди. Он не пытался доказать то, что Том плохой, нет! Кажется, странному голосу не было до этого никакого дела. Он сухо и спокойно констатировал тот факт, который Том как раз сам начал осознавать, но который был готов забыть и похоронить в своей душе навсегда. Но только не теперь, когда кто-то чужой и незнакомый предложил ему ПОМОЩЬ. Помощь и не осуждение — это было именно то, чего так жаждал Том все эти годы, даже не догадываясь об этом. Ему стало легче. Он говорил и говорил, рассказывая о несчастном детстве в приюте и о том, как в первый раз убил первое живое существо — кролика. Мальчик старался быть как можно более честным, чтобы этот голос понял, с кем имеет дело, чтобы разочаровался в нем сразу, а не потом, когда это станет настоящей трагедией. С другой стороны, Том не виноватил себя понапрасну. Он знал, что был абсолютно прав в том, что хотел выжить, что давал отпор тем детям, которые били его и унижали, что только темная магия позволила ему выжить в тех жутких условиях, не сломаться и не покончить с собой. Да, именно она сделала его несчастным. Несчастным, но живым — этот расклад раньше Тома вполне устраивал, он ни о чем не жалел. Ведь пожалеть о том, кем он является — это значит стереть себя из этого мира. Голос в его голове молчал, но все равно создавалось впечатление, что молчаливый собеседник очень внимательно слушает. Как будто кто-то сидел рядом и смотрел в спину спокойным внимательным взглядом. И от этого взгляда не создавалось ощущения слежки (которое возникало у слизеринца всегда, стоило хоть кому-то обратить на него внимание), только чувство спокойного и уверенного приятия. Кто-то до сих пор слушал и принимал Тома таким, каким тот был — корявым, неправильным и нелепым. — Я идиот! Размазня! Ничего не могу толком объяснить. Только реву, как девчонка! — закончил Том, злясь на предательские слезы. — Думаешь, если бы Дамблдору отрезало заклинанием руку или если бы умерли его родители — он бы не плакал? — спокойно спросил голос. А Тому уже было все равно, откуда голос так много знает, кому он принадлежит и может ли наблюдать за поступками Риддла. Важным было только одно — чтобы голос не замолчал. Потому, что мальчик точно знал — когда в его голове наступит тишина, он просто сойдет с ума. Теперь, зная, что все может быть по-другому. Что кто-то может обращаться к нему по имени без презрения или подобострастия. Что кто-то может, черт побери, просто спокойно с ним разговаривать, слушать и объяснять. — Это другое. Это… боль, моментальная вспышка, которая лишает самоконтроля. Исключительное событие. — А то, что копилось внутри тебя годами, разве нельзя назвать болью? Много-много таких вспышек. Как заражение крови, которое почти не видно внешне, но которое поражает все внутри. И да, создание хоркрукса — тоже, мягко говоря, исключительное событие, даже по меркам целого мира. — Я почти ничего о них не знал! Хотел только выиграть время, чтобы всему научиться, чтобы стать сильным. — Да-да, стать сильным, чтобы оказаться на месте своих мучителей. И тебе не приходило в голову, что при этом ты хочешь стать одним из тех, кого ненавидишь. Что ты перестанешь быть собой, тем несовершенным, но вполне симпатичным Томом, который тебя самого вполне устраивает. Ты не подумал о том, что убив незнакомого старика, ты мир не исправишь и не утешишь этим свою умершую мать. Что ты не сможешь этим поступком спасти того маленького Тома, которого обижали в детстве. Просто потому, что ты до сих пор и есть тот маленький Том, который никого ни спасать, ни убивать не хочет, а хочет только того, чтобы перестало быть больно. — Что ты хочешь взамен? — мальчишка сказал это вслух, чтобы сделать слова более убедительными. Общаться с непонятным голосом было совсем не тоже самое, что думать мысли. Мысли зачастую были смутными и туманными, они приходили в виде образов и ощущений, даже для самого себя Том не всегда мог облечь их в слова. Для того же, чтобы общаться с голосом, приходилось проговаривать каждое слово про себя, как будто перед сочинением, когда готовишься записывать все то, что приходит в голову. Похоже, именно самих мыслей Тома его странный собеседник читать не мог. Мог только слышать эту внутреннюю речь и каким-то образом улавливать общее настроение. Том знал, что отдаст взамен все, что бы только у него не попросили — хоть родовую магию, хоть саму жизнь. Потому что этот странный голос вдруг разложил все по полочкам, сделал мир более понятным. Не мир вообще, а внутренний мир самого мальчика. После услышанных слов, он словно проснулся, стал ближе самому себе. И страх отступил, хотя и не ушел окончательно. Вечный страх, который не помогли одолеть ни заклинания, ни специальные упражнения — страх быть пойманным и наказанным, произрастающий из абсолютной уверенности в своей неправоте и порочности. — Том, я хочу быть уверенным, что мы говорим об одном и том же. Хочу знать, что ты сам понимаешь, что предлагаешь. Ты сейчас спросил о том, чего хочу я. Ты предложил меняться. Но на что ТЫ хочешь поменяться? Чего ты ждал от меня, когда ты задавал этот вопрос? — Говори со мной! — мальчик снова сорвался на истерику. — Мне необходимо тебя слышать. Если ты станешь наказывать меня тем, что замолчишь, я возненавижу тебя! И, если нужно, запущу Аваду самому себе в лоб, лишь бы досадить тебе. Или перебью половину Хогвартса. Мне не жаль их всех. Мне НЕОБХОДИМО слышать тебя. — Так это не договор, это шантаж. — Мне все равно что это! Я предупреждаю тебя! — Тсс, успокойся. Сейчас нет причины для нового срыва. Во-первых, ты пытался донести до меня, что тебе больно и страшно, что мой голос для тебя вдруг стал важен. Я понял, что это был не шантаж. Во-вторых, ты предупредил меня, что не можешь себя контролировать. Но мне и не нужен этот контроль, поверь. У меня одна цель — помочь тебе исправить чудовищную ошибку, которую, кстати, можешь исправить только ты. — У меня не получится, — покачал головой Том, забывая, что его собеседник не может этого видеть. — Вернуть кусок души назад почти невозможно, я читал об этом. Все, кто пытались — погибали мучительной смертью, неизвестно, почему. Поэтому это и темное, и непростительное заклинание. Кто-то что-то писал о раскаянии. Но пока что я его не ощущаю и сильно сомневаюсь, что способен ощутить. А даже если и так… Если я пожалею о том, что сделал, то я начну винить самого себя, как это поможет делу? Кусок души просто отомрет. — Том со странной смесью боли и нежности посмотрел на фамильное кольцо, висевшее на цепочке у него на шее. — У нас обязательно получится. Я не отступлю, — уверил голос. — Хорошо, хорошо. Я верю тебе, хоть это и глупо. А что будет потом? Ты уйдешь? Ты сейчас скажешь, что нет. Но скажешь это только для того, чтобы я не отказался все исправлять. Потому, что если я буду знать, что после исправления этого чертового поступка ты исчезнешь — я ничего исправлять не буду. Но вряд ли ты согласишься стать заложником моей головы на всю оставшуюся жизнь. Я даже не знаю, зачем тебе все это нужно! — Том, я не могу рассказать тебе всего. Поверь, так надо. Если б это зависело только от моего желания — я бы рассказал, честное слово. Своим необдуманным поступком ты сильно повлиял не только на свою жизнь, но и на судьбы мира. Случилось так, что и на мою жизнь тоже. И последствия меня не устраивают категорически. Мой единственный шанс получить ту жизнь, которая меня устраивает — все исправить. Конечно, есть много способов сделать это. Я выбрал способ помочь тебе. — Хроноворот! Только с его помощью можно менять судьбы мира и поэтому ты не можешь мне всего рассказать, иначе мир рухнет. Понимаю. Даже не могу оценить масштабы твоего могущества, раз ты смог сделать ТАКОЕ. И боюсь себе представить, что же такого случилось из-за моего поступка. Говорят, от прыжков во времени можно сойти с ума. Я согласен на все твои условия. Я не стану расспрашивать тебя ни о чем, шантажировать не буду. Но кто сказал, что измененный вариант событий мне понравится? И да, ты не ответил на вопрос, когда ты уйдешь от меня. — Уф, а с тобой непросто! — как ни странно, интонация неизвестного собеседника была очень теплой и ласковой. Том прикрыл глаза, как довольный кот, но напрягся всем телом, ожидая подвоха. Он знал, что голос и так сможет сделать с ним что хочет, вывернуть наизнанку, да так и оставить. И дело было вовсе не в запредельном могуществе. Как волк, который отступает перед огнем, как мотылек, летящий на свет фонаря и погибающий, так и слизеринец чувствовал, что бессилен перед некой предопределенностью. Он знал, что будет слушаться того, кто говорит в его голове, что никогда не причинит ему вреда. Что впустит его в свою жизнь, даже если это приведет его к смерти. И что смерть эта наступит очень скоро после разлуки. Но эта предопределенность не пугала, нет! Она завораживала и манила, она как будто снимала с души камень, о существовании которого Том и не подозревал. Мир вновь возвращался с ног на голову, не становясь при этом проще, но маня надеждой на какую-то радость… Радость. Это было именно то чувство, которое ощутил Том после первой же прозвучавшей фразы. Как будто он научился летать или вернул себе руку, без которой жил всю жизнь, не догадываясь об этом. Это новое чувство вызывало радостную эйфорию, желание прыгать, скакать и кричать. И от этого было немного не по себе. От переизбытка эмоций хотелось кусаться и кататься по земле, мысли не думались. — Том, у меня нет никаких доказательств для тебя. Тебе придется верить мне на слово. Ты можешь постоянно сомневаться во мне и мучиться сомнениями. Наверное, ты так никогда и не сможешь доверять мне до конца. Но знай одно — если я уйду сейчас, если ты не согласишься принять меня, ты всегда будешь мучиться от этой тоской, будто внутри тебя пробили дырку, которую ничем и никем нельзя заполнить. Ты перестанешь испытывать удовольствие и будешь постоянно что-то искать, совершая новые и новые необратимые поступки. Не важно, добрыми они будут или злыми, важно другое — ни злые, ни добрые поступки ничего не изменят. Просто потому, что ты запутался. Это не твоя вина, так сложились обстоятельства. Но тебе не выпутаться из этого. Тебе так больно, что эта боль застилает глаза и не позволяет вообще хоть что-то проанализировать. Ты даже себя за этой болью почти не различаешь. Я не всесилен, увы. Я не помогу тебе достичь могущества или завоевать мир. Но знаешь, тебе это и не нужно. Я помогу тебя избавиться от этой боли. А дальше ты уж сам станешь разбираться, чего ты хочешь и что тебе делать дальше. Да, на это время я стану для тебя всем, и ты в прямом смысле умрешь без меня. Я обещаю, что не брошу тебя в этот период. Буду с тобой столько, сколько понадобится. Ни ты, ни я не знаем, кем станешь ты, когда поправишься, без этой боли. Скорее всего, я стану… (тут голос впервые запнулся, и за безликой интонацией впервые промелькнула какая-то очень сильная эмоция) тебе уже не нужен. Да, сейчас такое даже предположить сложно. Но подумай сам. Когда ты ложишься в больницу, например, в Святого Мунго, ты целиком и полностью зависишь от колдомедика, и это не пугает тебя. Наоборот, успокаивает, ведь он волшебник-профессионал. Но потом, когда болезнь побеждена, ты свободен, и у тебя нет желания поселиться со своим колдомедиком в одном доме. Так что не станем забегать вперед. — Но я не болен! — Том попробовал слабо возражать, но силы были уже на исходе. — Тебе БОЛЬНО, это значит, что ты болен. Да, я не колдомедик, но я могу помочь тебе. Больно бывает всем, независимо от возраста, пола, национальности или характера. У каждого есть то, что может заставить его страдать, и это не позорно, это часть всего живого. Твоя же боль копилась годами, не находя себе выхода. Том не испугался того, что его собеседник так многое знает и о Дамблдоре, и об остальных. Не испугался ни того, что тот знает о его мире и даже может улавливать его эмоциональное состояние. Впервые страх отступил на второй план. Эта тесная связь между ними не воспринималась как ограничение, тюрьма или надзор. Наоборот, мальчик вдруг испытал что-то похожее на удовлетворение. Он подумал вдруг о том, что если бы у него однажды появился друг, то именно такую степень близости он и хотел бы с ним обрести — быть всегда рядом, иметь возможность общаться в любую секунду. — Ты говоришь о том, что мы можем подружиться? Ты будешь смотреть на меня и никогда не сможешь забыть, что я стал причиной каких-то ужасных событий, что это я заставил тебя рискнуть собой и всем миром и совершить это безумное путешествие. Ты никогда не сможешь меня простить, ты очень скоро станешь меня ненавидеть! — Неправда. Тебе еще шестнадцать лет, и ты не успел совершить ничего непоправимого. Тот маг, который совершил много ужасных вещей, еще не появился на свет. Нет, я не стану относиться к тебе как к бомбе замедленного действия и следить за каждый шагом, ожидая, что ты превратишься в монстра. Я буду помнить о том, что ты не виноват в равнодушии окружающих людей, которые не захотели помочь ребенку, хотя многие из них должны были сделать это хотя бы по своему положению. Я верю в тебя, Том, и надеюсь обрести в тебе надежного союзника. И впоследствии… я никогда не забуду, что это НАША победа, и буду всегда благодарен тебе за это. Ведь я буду видеть изнутри, чего тебе это стоит. И если ты вправду захочешь, мы будем общаться и дальше. Сейчас я помогу тебе. Да, с определенными условиями, но это необходимые условия. Иначе мне не удастся помочь тебе. Том задумался. Он знал, что и без жажды разрушения является не самым приятным человеком. Он упрям и своеволен, вспыльчив и обидчив. В нем живут и болезненная ревность, и жажда обладания всем, что приглянется, и зависть, и черствость. Такие качества не помогают располагать к себе людей. Его новый знакомый вряд ли будет получать удовольствие от такого друга. Тому же не удастся полностью изменить себя и стать совершенно другим человеком, это невозможно в принципе. С другой стороны, нужен ли такой друг самому Тому? Если он окажется точно таким же, как и остальные… Но он не окажется, без сомнений. Ведь этот волшебник мог вернуться в далекое прошлое и убить беспомощного младенца, и это было бы вполне адекватной мерой по защите своих близких. Но он не пожелал смерти виновнику своей трагедии и разрушителю мира, попытался увидеть в нем человека. Сам Том никогда не станет способен на такое, и он не знал людей, способных. Да, у этого волшебника уже есть свой мир, в котором он родился и рос. У него есть самые близкие люди, которых Том уже не заменит никогда. Но, с другой стороны, у Тома есть реальный шанс войти в этот мир и тоже стать не чужим человеком. Пусть не самым близким и важным. Это было не абсолютное счастье, может, даже и вовсе не счастье. Но, по крайней мере, радость. Том хорошо знал себя и понимал, что не удовлетворится до конца полученным. С другой стороны, если Том откажется сейчас, то навсегда потеряет этого мага, потеряет единственное существо, которое могло бы стать его другом. И будет медленно и неизбежно погружаться в пучину безумия, словно тонуть в болоте. И ужас его положения заключается в том, что он не перестанет осознавать происходящее. Но любые попытки вырваться станут причиной еще более стремительного погружения. Том уже знал, что согласится на все, даже если бы незнакомец потребовал бы сам поставить ему метку, идею о которой мальчик давно вынашивал. Даже если бы понадобилось принести вассальную клятву, наложить ограничение на волшебную палочку… на что угодно. Сопротивляться и юлить сил совсем не осталось. В ту секунду Том вдруг понял, что мыслит так логично и спокойно, как никогда раньше. Что его не гонит постоянный страх. — Только не требуй от меня абсолютного подчинения, — устало попросил он. — Я не умею, я сломаюсь. — Мне оно не нужно, — заверил голос. — Мне нужно только, чтобы ты помнил одно — мы с тобой идем к одной цели, я тебе не враг. Нужно, чтобы ты прислушивался к моим словами и размышлял над ними. Но и ты не жди от меня всемогущества. Я не Мерлин. Я тоже могу ошибаться и злиться, испытывать раздражение или неуверенность. Я оказался в чужом мире и лишен связи с близкими мне людьми. И да, я тоже в какой-то мере привязан к тебе и завишу от тебя. А теперь, будь добр, сожги этот проклятый дом вместе со своим дедом, и давай аппарируем куда-нибудь, где мы сможем поспать. У Тома совсем не осталось сил, он тоже хотел спать. Страх и чувство вины никуда не делись, но они на время отступили, позволив увидеть не только то, что происходило внутри самого Тома, но и то, что было вокруг него. Он смотрел на яркое пламя, поглощавшее его прошлое, и думал о том, что в нем сгорело все то, что мучило его на протяжении долгих лет. Он больше не испытывал ни ярости, ни жажды мщения, ведь именно благодаря старому Марволо он услышал впервые это необычный голос. Дождавшись, пока дом Мраксов и лежащее в нем тело догорят без остатка, Том потушил пламя и аппарировал к Хогвартсу. У него не хватило сил на то, чтобы дойти до ворот и спуститься в свою спальню — мальчик потерял сознание.