Лебединая сталь

Слепой немногословен. Предпочитает держаться в тени. В этом мы с ним похожи. Но Слепого боятся и уважают. Он умудряется держать в повиновении весь разношерстный серодомный народ. Меня не боится никто, только я сам. Когда я возвращаюсь из Могильника после смерти Волка, ненависть и отвращение к себе убивают меня вернее падения с крыши. Я лежу без сна, и сознание рождает глумящихся призраков. Слепой садится на край моей кровати. — Зачем? — снова спрашивает он. «Зачем ты так себя мучаешь?» — читаю я в его голосе и говорю: — Моему греху нет прощения. — Дурак. Грехов не существует. Я хочу возразить: поучения моего деда проросли вглубь меня, и даже в Доме мне не удалось от них избавиться. Но Слепой прижимает палец к моим губам и накрывает мои веки прохладной ладонью. — Пойдем. Я покажу тебе. Дуги ребер белеют меж темной травы, по ним снуют термиты, подбирая остатки мяса. Я отшатываюсь, но Слепой без страха протягивает руку, и большой блестящий термит заползает на нее. Жвалы шевелятся совсем рядом с бледным лицом, будто он сообщает что-то на своем языке, и я не могу оторвать от них взгляда. Потом Слепой опускает руку, и термит устремляется к своим собратьям. — Это всего лишь еда, — шепчет Слепой. Рядом вездесущий плющ уже пробивается сквозь глазницы Волчьего черепа. Термиты сделали свое дело и текут мимо нас черной рекой. Скелет разрушается на глазах. Скоро на его месте остается лишь кучка праха. Слепой наклоняется, зачерпывает его и вкладывает мне в горсть. Он жирнее обычной земли, и там, где он сыплется у меня между пальцев, трава вырастает гуще. Все происходит быстро, как в ускоренной съемке, и я уже не могу точно сказать, где лежит тело. Я боюсь на него наступить. — Давай вернемся, — говорю я и почти тотчас открываю глаза в своей постели. Слепого рядом уже нет. Как и сонма призраков. Вокруг меня колосится высокая трава. Я вдыхаю ее горьковатый запах и засыпаю глубоко и без сновидений. Возьми в ладонь пепел, возьми в ладонь лед. Это может быть случай, это может быть дом, Но вот твоя боль, так пускай она станет крылом, Лебединая сталь в облаках еще ждет. Призрак Волка не оставляет меня в покое. Он силен, а я все еще не могу полностью простить себя. Волк чувствует это и развлекается, как может. Делает кислым чай в моей чашке, швыряет в лицо тополиный пух, раздувает сквозняки, когда я иду один по коридору, так что кажется, будто меня сейчас унесет ураганным ветром. Поэтому, возвращаясь рано утром с кормежки собак, я жмусь к стене и почти ползу по ней, пока не наталкиваюсь на Слепого. Его рот измазан в известке. Я пытаюсь обогнуть его, но он хватает меня за свисающий до колен рукав. — Не бойся ветра. Оседлай его и лети. — Нет, — качаю я головой, — крылья меня не удержат. Я знаю, о чем говорю. Я не люблю их, свои крылья, и стараюсь забыть, что они есть. Ведь они изранены и кровоточат, как и моя совесть. Когда я о них не думаю, мне не так больно. Но и взлететь я не могу. А когда вспоминаю, Волк вцепляется в них когтями, а я плачу, уткнувшись лицом в ладони. Известка взлетает со стен, а за ней кирпичная пыль, и белые крылья покрываются кровавыми пятнами. — Повернись, — приказывает Слепой. Я повинуюсь — и чувствую прикосновение пальцев к обломанным перьям, к разорванной коже, к рассеченным мышцам. Боль вскипает ключом и опадает, просачивается в пол и стены, растворяется в коридорах Дома. Даже я не могу так. На место боли приходит облегчение, и я оборачиваюсь, пытаясь понять, что там делает Слепой. Он перебирает перья, выдирая обломанные, а потом в руках у него появляется щетка. Не знаю, откуда — его самого невозможно уговорить расчесать волосы. Но крыльям приятно, когда их чешут, и перья на них уже не спутанные и грязные, а нежные и шелковистые. Вокруг нас давно шумит Лес, бросает зеленые блики в глаза Слепому и черной тенью вытягивает его зрачки. Я расправляю крылья и заворачиваю в них нас обоих. Я всегда был один - в этом право стрелы, Но никто не бывает один, даже если б он смог, Пускай наш цвет глаз ненадежен, как мартовский лед, Но мы станем как сон, и тогда сны станут светлы. Ночью выпуска я вижу множество дорог. Они начинаются у ног колясников и ходячих и теряются за пределами Дома. У одних это — чинные городские улицы с тротуарами и подстриженными газонами, у других — пригородное шоссе с поднятой стареньким школьным автобусом пылью, у третьих — Лесная тропа со следами звериных лап, а есть и такие, кто, проплутав в неизвестности, вернется во все те же коридоры… У кого-то дорога только одна, ясно видимая и прямая, у кого-то — несколько зыбких, между которыми еще предстоит выбирать. Передо мной же — все возможные пути, но на каждом меня ждет капкан. Из каждого капкана мне ухмыляется Волк. Всю ночь я не нахожу себе места. Я не ем угощений, не слушаю сказок, мне безразличны даже бритоголовые, которые выбрали Рыжего своим новым мессией. Я страшусь, что не смогу никуда уйти и останусь одиноким призраком, прикованным цепями к умирающему Дому. Уже прозвучали все слова прощания, и играет на дудочке Гаммельнский Крысолов, а я все ни на что не могу решиться. Я думаю, что Слепой уже ушел, но он возвращается. У него за спиной Лес, и в спертый воздух спальни врываются запахи земли и травы. Я делаю шаг, но лязгают челюсти капканов, и острые Волчьи клыки впиваются в мои ноги. Они терзают меня и тащат вниз, в бездну, полную ужаса. Слепой протягивает мне руку, в ней горсть ароматных соцветий. — Если боишься, убей свой страх. Если падаешь, прыгай сам. Если не можешь идти, вспомни, что у тебя есть крылья. И я вспоминаю и, оставляя кровавые ошметки плоти в стальной пасти своего греха, воспаряю ввысь. Так возьми в ладонь клевер, возьми в ладонь мед, Пусть охота, летящая вслед, растает, как тень. Мы прожили ночь, так посмотрим, как выглядит день, Лебединая сталь в облаках - вперед!