Sail with me

Ньютон теряется в своих мыслях, истерично глотая воздух, а затем размазывает кровь по лицу и пытается изобразить что-то вроде улыбки. Получается плохо и больше напоминает обезьянью гримасу, но Гермиона понимает, что пытаться комментировать что-то сейчас бессмысленно, ведь ей уже дали приказ умолкнуть. Пентекост смотрит сверху, исподлобья, а Ньютон в ответ вглядывается в его лицо и не моргает, лишь позволяет ее глазу слегка дергаться в попытках зажмуриться. Ньютон теряется в своих мыслях, пытаясь собрать в голове цельную картину из разбросанных на отголосках сознания воспоминаний. Белая комната, черные волны, сносящие все на своем пути, а затем глухой шум, который, пронизывая голову насквозь и выходя откуда-то изнутри ее тела, медленно заполняет все помещение. Ньютон теряется в своих мыслях, переставая отличать абстрактные образы от реальности. Ньютон теряется. Гермиона молчит. Закатывает глаза. Делает глубокий вздох до боли в легких, а затем уходит. «This is how I show my love...» Ньютон не ценит заботу, которая проявляется в неуместных советах и грубых поучениях. Она не умеет слушать, когда это действительно нужно. Гермиона же не ценит теплоту, которая проявляется в попытках снова начать разговор, окончившийся на грубом бранном немецком. «...i made it in my mind because...» Ньютон сидит в этой позе еще около нескольких часов, слегка вздрагивая, когда все сотрудники расходятся, не в силах сдвинуть ее с места, в то время как Гермиона в соседнем помещении дрожащими руками закрывает лицо, сползая все ниже и ниже по белой стене, упершись в нее спиной. Она прячется за рабочим столом около доски, садится на пол, закрывает глаза и повторяет себе, словно молитву: «Ньютон, что же ты с собой наделала, что же ты наделала...». Она делает глубокий вздох, впиваясь ногтями в собственные запястья, чтобы сдержать слезы, которые наворачиваются сами. На ее руках остаются красные следы, которые точно не сойдут еще около двух недель. Ньютон не ценит заботу. Все всегда кончается вот так, заставляя конфликт оставаться открытым, а ситуацию неразрешенной. Это бесконечный замкнутый круг, который невозможно разорвать. Это бесконечная петля на шее, попытки вырваться из которой завершатся смертельным исходом для них обеих. «...i blame it on my ADD baby» Шумы внутри головы Ньютон расходятся неравномерно, поэтому она уже не может отличить реального звука шагов где-то за дверью от собственных слуховых галлюцинаций, которые рождает ее больное сознание, не способное выдержать одиночного дрифта. Ее дыхание ровное, но она чувствует давление на грудь, напоминающее сильное удушье. Нет, ей тут не место. Где угодно, но не тут. Как бы Ньютон не прятала свое слегка детское лицо, разукрашенное веснушками и ярким румянцем, за броским макияжем и самодовольной ухмылкой, как бы не выворачивала свой образ наизнанку, заставляя мир смотреть на нее через призму осуждения, она все равно оставалась и останется той маленькой потерянной девочкой, которая смотрит на звезды холодной майской ночью и тянется к чему-то большему, чем то, что она способна увидеть своими большими зелеными глазами через толстые стекла дурацких очков, над которыми посмеиваются все одноклассники и даже соседский мальчик, который младше ее на целых четыре года и вроде как должен проявлять уважение (эй, а разве это не так работает?). Ньютон вертится в попытке оставаться собой и быть лучше, в попытке быть чем-то большим, потому что не чувствует себя на своем месте. Но тем не менее она - все та же девочка двенадцати лет, которая листает книги по палеонтологии в школьной библиотеке, ловя недовольные взгляды со стороны взрослых. Ее что, дома не ждут? Сколько можно торчать тут, юная леди, мы закрываемся. Потому что это, знаете ли, немного больно, когда твои детские мечты рушатся, когда все, к чему ты стремилась всю жизнь, оказывается лишь пустым набором бумаг и заумных терминов, которые не имеют практического применения. На данный момент не имеют. Потому что ее природное любопытство заставляет искать везде скрытые символы, которых никто никуда и не вкладывал. Потому что она действительно знает, что может сделать для этой чертовой планеты намного больше, точнее, могла бы, будь она сейчас не тут. Наука не оставляет простора для фантазии, разрушая все волшебное и чудесное, что таила в себе недосказанность. Наука медленно разрушает ее маленький сказочный мир, оставляя взамен лишь набор суровых сухих фактов, которые не всегда удается удачно переварить и осознать. Ньютон пытается сойти с этой скользкой тропинки, но за ней — безумная эстакада под названием «Мне некуда деть свою жизнь», потому что где либо, кроме этого места, она вряд ли найдет для себя применение. И этот факт — ее персональная тюрьма, которую она сама создала себе из условностей. Гермиона хорошо знает, где она находится. Гермиона хорошо знает себя и свои способности. Она знает, что приносит практическую пользу и знает, что из себя представляет. Это то, что олицетворяет ее, это то, что создало ее и то, что делает ее собой. Буквально то, что пронизывает каждую клеточку ее тела, буквально то, из чего она состоит. Воздух, который она вдыхает, полон пыли от старых бумаг, ее рубашки пахнут этим местом, а следы от мела, которые остаются, когда она устало трет глаза, забывая вытереть руки специально приготовленным заранее платком, что лежит у нее в кармане, уже давно перестали быть видны на ее бледном лице. Это - ее апогей, это — высшая мера ее возможностей и скромная благодарность за все усилия. Это — миллион бессонных ночей и сутки, проведенные за упорной работой. Это то, что как бы говорит ей, что стремиться уже некуда. Но отчего-то она не чувствует удовлетворения. Почему-то на душе совсем холодно, а внутри абсолютно пусто. Почему-то ничего в последнее время не способно вызвать какие-либо эмоции, кроме морального опустошения. Почему-то глубоко внутри все еще немного больно, почему-то кажется, что эта лаборатория стала ее предсмертной могилой, в которой она сама себя и похоронила. Почему-то для Ньютон и бесконечность не предел, а для Гермионы эти серые стены - уже конечная точка. И это чувство не покидает в последнее время, заставляя так или иначе невольно задумываться о том, чтобы бросить все и начать с нуля, потому что она на самом-то деле не так уж горит желанием провести остаток жизни за подсчетами, уткнувшись лицом в бумаги. Только вот Гермиона не из тех людей, кто так делает, она любит стабильность и слишком держится за свой социальный статус, поэтому она собственноручно заточает себя с тюрьму из знаков и цифр, нагружая себя бесконечной бумажной работой, чтобы отгородиться от плохих мыслей, но отгораживается пока что только от ее единственного шанса справиться с отчаянием и бесконечным удушающим одиночеством. Ну, зато не нужно показывать, на что она способна и кому-то что-то доказывать, как это делает Ньютон. Не нужно спорить с самой собой, когда знаешь, кто ты и твердо стоишь на ногах. Зачем Ньютон все время делает это? Почему пытается кому-то что-то доказать? Что сделало ее такой и почему она бесконечно будет пытаться убить себя, так болезненно реагируя на банальную критику проектов, которые даже не затрагивают тему ее личности? Почему же она не понимает, что ей желают...добра? Почему она не способна распознать в этом заботу, а не попытку обидеть или задеть, почему вынуждена оспаривать каждую попытку защитить ее от собственных губительных действий в свою сторону? Почему она не видит то, что Гермиона действительно старается быть добрее и подставить плечо в трудную минуту? Почему видит в ней врага? Может, Ньютон слишком устала от недовольных насмешек в свою сторону, от осуждения со стороны научного коллектива, родителей, друзей, знакомых. Может, ей слишком часто кидались в лицо фразами вроде «Это не для тебя» и «Тебе не место в науке». Люди, что работали с ней, часто говорили: «Ей тут не место» и отчасти были, конечно, правы. Нет, не в науке. В лаборатории. Не ее место. Потому что для Ньютон и бесконечность не предел, а для Гермионы эти серые стены - уже конечная точка. Потому что она мечется из стороны в сторону в попытках оправдать своё нахождение тут, а может быть и свое существование вообще. И выходит не каждый раз. Но выходит. Потому что она - настоящий атомный реактор, ее мысли бесконечно быстрые и стремительные, шумные и яркие, словно внутри ее головы функционирует маленькая магистраль. Но Гермиона давно уже не судит Ньютон по ее поступкам. Она смотрит на нее, машинально отбрасывая в сторону яркие татуировки, грубые насмешки и попытки быть взрослее, чем она есть на самом деле. Для нее Ньют — маленькая потерявшаяся девочка, которая ищет в толпе, куда бы ей приткнуться. И хотя ей уже под сорок, она, кажется, вообще не меняется. Ее Ньют. Настоящая Ньют, которая любит обсуждать редкие виды кайдзю и вымерших животных, которая заразительно смеется и сидит на столе, сбросив туфли на слишком высоком каблуке, ходит босиком по холодному полу весь день, а затем приходит на рабочее место с температурой под сорок градусов. Ее Ньют, которая устала слышать упреки, которая трет красные от усталости и недосыпа глаза руками, а затем ловит себя на мысли, что у нее не хватает сил открыть их. Ньютон, которая все еще не знает, что делать со своей жизнью, хотя от нее прошла уже половина, а если учитывать современные жизненные реалии, все может закончиться куда быстрее. Ньютон, которая устала от насмешек одноклассников, которая экономит на школьных завтраках, чтобы купить новое стекло для микроскопа и большую энциклопедию редких видов птиц. Только Гермиона знала ее такой. Только она так хорошо знала ее, больше всех, и в то же время вообще не знала. «This is how an angel cries» Ньютон плачет навзрыд, упершись в стену рукой и лбом. Ее все еще качает, хотя прошло уже около трех часов. Почему никто не додумался погасить свет? Чувство, словно он проникает сквозь кожу и выжигает все изнутри. Она утирает слезы белым рукавом, на котором остаются глубокие красные пятна из смеси глазного гноя и свернувшейся крови. Она просто хотела, чтобы Гермиона засунула свои слова себе глубоко в глотку и заткнулась навсегда. А, хотя нет. Чтобы она наконец сказала: «Да, Ньютон, ты была права. Ты приносишь пользу! Твои идеи совсем не дурацкие». Этого бы хватило. Этого сразу же бы хватило. Но в застывшем холодном взгляде математика прослеживалось лишь осуждение и желание прочесть очередную лекцию на тему нарушения порядка в лаборатории, поэтому Ньютон истерично всхлипывает сейчас, осознавая, что, как бы она не старалась что-то с этим сделать, Гермиона никогда не ответит взаимностью. Это замкнутый круг, который невозможно покинуть. Потому что от Гермионы невозможно избавиться, она остается в голове даже тогда, когда ее туда никто не звал. Но хуже всего то, что приблизиться к ней еще сложнее, чем отдалиться. Это морально истощает, заставляя испытывать боль и давиться собственными кровавыми слезами. Холод и безразличие — то, что видит Ньют. «Blame it on my own sick pride» Гермиона плачет тихо. Она плачет, спрятавшись за своим рабочим столом. У нее все еще не хватает духу встать, поэтому она продолжает упираться в эту пустую стену, утирая слезы рукавами парки. Холод пронизывает все тело, но холод - не самое худшее. Худшее на данный момент — ощущение, что она сделала все не так, как должна была. Чувство вины. Чувство, что были выбраны не те слова, жесты и мимика. Не то, что стоит делать в такой ситуации. Разве это то, что Ньютон должна была слышать тогда? Бедная-бедная глупая Ньютон. Каждый раз приходится жалеть об упущенном шансе, но тем не менее никогда не выходит пересилить себя и говорить так, словно она обычный человек. Неужели ее работа - действительно то, что формирует ее? Нет, должно же быть что-то большее за этой оболочкой. Ньютон привыкла думать, что там целая вселенная. Гермиона привыкла думать, что там пустота, которую она успешно заполняет сигаретным дымом. И именно поэтому она сейчас курит одну за другой, ломая почти каждую вторую, ибо руки ее все еще дрожат. То ли от холода, то ли от волнения. Она слегка кашляет. Тонкие ментоловые — явно не лучший выбор для нее, но она все равно продолжает курить их. Потому что Ньютон нравится их запах. Потому что она считает, что их пачка подходит к цветовой гамме этого помещения. Потому что, черт возьми, Ньютон вечно обращает внимание не на те вещи и делает какие-то весьма странные комплименты. Кто вообще хвалит сигаретные пачки? Хотя, с другой стороны, это хорошо въелось в память, учитывая, что обычно Гермиона получала похвалу только за ее усердную работу, а до этого за учебу. Даже от родителей. Ньютон же всегда видела в ней нечто иное. Ньютон пыталась вскрыть это и заставить вырваться наружу, словно под кожей у Гермс - настоящий звездный свет. Но каждая попытка кончается тем, что математик все больше кутается в свою бесконечно большую парку и все больше отстраняется. И с каждым днем попытки даются все труднее, ведь находить нужные слова не всегда удается. Ньютон больше всего боялась быть отвергнутой - это, возможно, одно из самых мучительных чувств. С Гермионой она переживает его изо дня в день. Но она все равно продолжает пытаться, несмотря на бесконечную череду грубостей в свой адрес. Гермиона на ценит доброту. «Maybe I should cry for help...» Гермиона нуждается в помощи так же, как Ньютон нуждается в заботе. Она тонет в своих противоречивых мыслях, ей нужен кто-то, кто просто выслушал бы ее. Но она слишком горда, чтобы просить об этом. Поэтому она подает слабые сигналы уставшим взглядом, который постоянно смотрит в одну точку. Мертвый взгляд, от которого Ньютон порой пробирает до жути, от которого хочется спрятаться. Это, пожалуй, одна из самых удручающих вещей на планете Земля, и никакие образы из дрифта никогда не сравнятся с этим. Гермиона просит о помощи слабым кашлем в кулак, запинками в речи, уставшим голосом, дрожью в коленях. Но никто, кроме Ньютон, не видит. А та уже не комментирует, ибо боится лишний раз услышать очередное внеплановое оскорбление в свой адрес. Поэтому приходится справляться самой. Вроде получается. Получалось до сегодняшнего дня. «Maybe I should kill myself...» Ньютон о помощи не просит. Она буквально кричит о помощи каждый раз, когда подвергает себя опасности. Ей просто нужен кто-то, кто когда-нибудь остановит ее. В этом и заключается вся суть этой ситуации, которую невозможно разрешить. И Ньютон всеми силами будет продолжать пытаться обратить на себя внимание, цепляясь за каждую похвалу, исходящую из уст доктора Готтлиб, пока это не закончится чем-нибудь действительно ужасным. «Maybe I'm a different breed...» Гермиона поднимается с пола, наконец отдышавшись. Ее мысли застыли белым дымом где-то под потолком, поэтому она подбирает свою трость и выходит в коридор, ощущая небольшое головокружение. Где-то в другом конце помещения все еще мерцает лампа, подвешенная к потолку. Тут явно проблемы с проводкой. Но кого это сейчас волнует? Ньютон стоит в коридоре, уткнувшись лицом в стену. Она недовольно морщится, заставляя себя проглотить ком, застрявший в горле. Никакой реакции на шаги и достаточно громкое дыхание за спиной, никакой реакции на руку, которая ложиться на плечо, никакой реакции на вопросы о самочувствие. Только слабое покачивание из стороны в сторону и тихий стук сердца, который слышен сейчас очень даже отчетливо. Гермиона кладет свои руки на плечи Ньютон, стараясь развернуть ее к себе лицом, но та лишь отводит взгляд, стараясь не смотреть на математика, чтобы слезы снова не покатились из глаз. Это все потому, что Гермиона — то, что заставляет ее радоваться больше всего в мире и то, что причиняет ей самую большую в мире боль. То, что заставляет ее чувствовать себя гением и глупцом, такой важной и через секунду никем одним лишь словом. «Maybe I'm not listening. So blame it on my ADD baby» Математик не говорит ни слова сейчас, она лишь обнимает Ньютон. Неумело и слегка странно, положив одну руку на ее плечо, а второй обхватив талию. Но это не мешает Ньют уткнуться в ее грудь, прижавшись лицом. Такой странный момент. Такой странный и в то же время теплый. Кто из них ждал такого? Они стоят под мерцающей лампой, которая может упасть в любой момент, но, кажется, это их не особо тревожит. «SAIL!» - Я еду в Гонконг. - Говорит Ньютон тихо и хрипло, напрягаясь, чтобы выдавить это из себя. - Я должна повторить то, что сделала. Пентекост велел. - Эти слова теперь даются ей с непосильным трудом. Ей не хочется отрывать своё лицо от теплой груди коллеги. Одежда Гермионы вся пропахла дымом, а Ньютон вдобавок оставляет на ней легкие кровавые следы, но никого из них ни один из этих факторов не волнует. - Когда? - Внутри у Гермионы что-то ломается. Нет, так не должно было быть. Нет, не должно. Все совсем не так. Почему, когда Ньютон наконец оказывается в ее руках, когда она чувствует спокойствие, что-то пытается вырвать у нее из груди единственную хорошую эмоцию за последние пять лет? - Я еще не знаю. Может, завтра. А может быть этим утром. Утром. Скорее всего. - Я не поддерживаю это решение. - Почему? «Sail with me into the dark» Ньютон правда хочет, чтобы ее попросили остаться. Она хочет, чтобы ее прижали к себе и больше никогда не отпускали. Она хочет получить заботу, хочет, чтобы ее уложили в кровать, чтобы сидели рядом, пока она не заснет. Но она слишком горда, чтобы показать это. Она слишком горда, чтобы показать, что ей действительно очень страшно, что она больше не хочет участвовать в этом проекте. Но также она боится, что без этого проекта потеряет своё практическое значение. Она не хочет, чтобы Гермиона узнала, что она ошибалась. Что с проектом не все так гладко. «Sail with me...» Гермиона же в свою очередь слишком горда, чтобы сказать Ньютон, как много она значит для нее. Как много она потеряет, если не сможет больше видеть или слышать ее. Как тяжело ей будет отпускать ее. Как тяжело будет даже выпустить ее из объятий. Почему-то слезы снова подступают, поэтому приходится сделать глубокий вздох и задержать дыхание. Гермиона так привыкла прятать свои чувства, что люди, кажется, стали забывать, что они у нее вообще есть. В каком-то смысле даже Ньютон. Они так и не говорят друг другу ничего больше, а чуть позже расходятся по комнатам. Гермиона падает лицом в подушку, она не спит, истерично ударяя кулаками об кровать. Кажется, это слышно всем через тонкие стены. Почему же Ньютон такая твердолобая? Страх сковывает до глубины души. Что следует делать, когда такое происходит? Может, правда просить помощи? Нет. Это кончится плохо. На утро Ньютон улетает в Гонконг. Это первый день, когда доктор Готтлиб не выходит на работу.