Оттенки отчаяния

Казематы пропитались отчаянием. Отчаяние старших чародеев, магов, учеников — людей и эльфов — перемешалось на палитре, словно краска, перекрыло серость тюремных стен. Багровым оно затопило каменный пол, залилось в расселины меж плитами и испачкало обувь. Ржавчиной оно покрыло магические робы и железные посохи. Покоробило даже самых стойких, въелось в суставы и разъело кости. Опустило их на колени и заставило вспомнить забытые молитвы. Ученица, ещё совсем ребёнок, с распоротым храмовничьим мечом животом, не смотря на все старания последнего оставшегося в живых целителя, больше не двигалась. Бетани с дрожью в руках потянула её тело к остальным. Там у многих на застывших лицах читалась паника или страх, у других, тех, кто так и не понял, что произошло, — удивление и растерянность. Они лежали в одной куче, саваном расстилалось под ними наше общее, чёрное отчаяние. Кто из эльфинажа, кто из Верхнего города — кто с рубленой раной цвета увядших листьев, кто с зияющей красной пустотой, оставленной храмовничьим моргенштерном на месте лица. Я уже не могу сказать точно, кто именно это был. Умирая, лица сереют, становятся нечитаемыми, но мне на мгновение кажется, что они смотрят на меня, тихо зовут. Но мне это только кажется. Сплетённые в гротескную массу истории невозможно прочесть. Живые читаются проще, достаточно просто взглянуть. Нежно-рубиновая безнадежность окропила ладони Бетани. Она сливалась, перемешивалась с чужим отчаянием, пачкала саму Бетани: ладони, кисти, локти. Но она снова и снова тянулась к названным братьям и сёстрам, чтобы уменьшить страдания, но лишь на мгновение, целебными чарами. Я смотрел на неё и думал о том, что она очистится. Со временем. Если выживет. Вызывающе-пунцовая, агрессивная безутешность рдела на переносице Хоук, а на руках — отчаяние золотокудрого возлюбленного-революционера. Ещё тогда, у церкви, когда наши взгляды встретились, я увидел в его огненном взгляде то, что было мне давно знакомо. Таким же пламенно-алым было отчаяние Моуд. Оно продолжало тлеть и поблёскивать, даже когда самой Моуд уже не стало. Её отчаяние было жгучим и ненасытным, одной искрой воспламенило мои одежды и оставило на теле пузырящиеся ожоги, которые не заживают до сих пор. Я снова окинул взглядом зал — поле битвы и могильник. Тела тех, кого я был обязан защищать, так и останутся здесь? А ведь я хотел уберечь их, сделать их жизни хоть чуточку лучше моей. С каждой незначительной поблажкой, как и с отсроченным Усмирением, я становился не просто Первым Чародеем, я был отцом для каждого из них. Теперь они все мертвы. Меня охватывает стойкое и вязкое, как запах крови в проклятом зале, чувство, что я жил ради этого момента. Каждый шаг приближал меня к заранее спланированному завершению в духе какого-нибудь трагедийно-пафосного действа: я отец, хоронящий своих детей. Мне должно быть горько, но почему-то смешно. Кто сам по себе, кто утонув в красном множестве, мои дети смотрят на меня. Наблюдают за мной. А я смотрю на них и смеюсь. Хоук с подозрением оборачивается, ещё не понимая в чем дело, благоразумно кладёт руку на рукоять меча. А я смеюсь. Смеюсь и достаю нож. Стою в крови, которая пропитала мою мантию до самых колен и смеюсь. Опускаю голову и смотрю в своё отражение. Красный — цвет отчаяния. Разница только в оттенках. На стенах малиновое и бурое отчаяние. На уродливых статуях — цвета ореха и красного дерева. Рубиновое — у учеников, гранатовое — у опытных магов. Фанфарами гудит вокруг отчаяние цвета меди. И финально-торжественное, багряное на ладонях, — моё.