Воссоединение

Над руинами сгущались сумерки, когда они наконец добрались до лесной полосы. Воздух здесь был гораздо чище, дышать им — одно удовольствие, ведь больше не приходилось сглатывать хрустящую на зубах пыль, успевшую насесть и на одежду, и на волосы. Здесь Миклео наконец-то смог замедлить шаг, вдуматься в то, что произошло всего несколько часов назад. В очередной раз воскресить в своей памяти момент, тот самый долгожданный миг, когда его путешествие, безумно долгое, невероятно тягостное, подошло к концу. И Сорея, все того же Сорея, ни капли не изменившегося, не повзрослевшего с их последней встречи, после которой минули года, столетия, после которой весь привычный мир стал таким… другим. Даже сам Миклео, пусть даже не желая того подсознательно, пусть даже толком не замечая, подстроился под перемены, изменился вместе со всем, что когда-то их окружало. Одиночество научило его тишине, научило больше не нуждаться в присутствии кого-то еще и в голосах живых, друзей или просто прохожих, не имело большой разницы. Но именно они в первые годы путешествия звучали в голове Миклео нескончаемой трелью. Как же жаль, что даже так голоса Сорея среди них не было. Миклео научился жить без эмоций, научился жить без Сорея, пусть даже такое существование сложно было назвать жизнью. И, быть может, именно поэтому он не сразу понял, как чувствовать себя и что именно чувствовать, когда одиночество, такое привычное и такое чуждое одновременно, все-таки подошло к концу. Но Миклео вцепился в Сорея так крепко, как только мог, стиснул в пальцах ткань плаща Пастыря, как будто новенького, как будто одетого только что. И совсем, ни капельки не похожего на запылившееся одеяние самого Миклео. Миклео не хотелось верить, что Сорей исчезнет, как исчезали все хорошие сны — об их совместном прошлом и мутном, пока еще только чудящемся будущем. Миклео не хотелось проверять, что будет, если он и в самом деле разожмет объятия, отпустит Сорея от себя. Но его дыхание над ухом, такое же частое, такое же судорожное, почему-то ни на секунду не давало забыть о том, что все происходящее — реально. Так, как Миклео представлял себе столько раз, но все же намного лучше. — Я вернулся, — шепнул ему Сорей и тут же — коротко пробежался пальцами по шее, скользнул по плечам, притягивая к себе еще сильнее, так близко, что у Миклео закружилась голова от такого знакомого, но уже почти забытого запаха. Запаха, который мог принадлежать только Сорею. Его Сорею. Они долго плутали в руинах, постоянно сворачивая не в тот каменный коридор, одинаково темный, пропахший сорной травой и сыростью. Каждый такой проход был слишком узок, чтобы рядом могли идти два человека, но Миклео, следовавший чуть позади, ни на секунду не разжимал ладони Сорея, стиснувшей его пальцы так крепко, будто бы это он, Миклео, мог раствориться в полумраке. Быть может, не только одному Миклео так тяжело дались прошедшие годы одиночества. Они быстро минули городскую площадь, вымощенную потемневшим от времени камнем. И именно здесь Миклео вспомнил, что, кажется, совсем недавно на этом самом месте стоял небольшой городок, приветливый и шумный, подобно множеству других, в которых Миклео волей случая удалось побывать — кто мог знать, куда его в этот раз заведет дорога. Жаль только, что Сорею его увидеть так и не довелось. Как и многое другое, как и многих других, покинутых им слишком резко, не дождавшихся истечения положенного срока. Но это было так давно, что осталось где-то позади, истлело в обычно цепкой памяти Миклео. Если только Сорей захочет, если только пожелает — Миклео пустится с ним в новые странствия, не сомневаясь ни секунды. И старая жизнь его закончится быстро, забудется также, как забывает земля следы живших когда-то на ней людей. Будто бы уловив его мысли, Сорей замедлил шаг, обернулся через плечо, улыбаясь широко, ободряюще. И лишь крепче сплел их соединившиеся пальцы. Над руинами сгущались сумерки, когда они наконец добрались до лесной полосы.