Look deep into my soul It’s black as coal, like a bullet hole Fear not, get off your knees There’s no defense, you’ll do what I please... © Megadeth, "The Scorpion"
****
Она теряет ощущение времени. Здесь его словно бы и нет — часы-дни-годы текут водой сквозь пальцы (пальцы ли?). Можно было бы разграничивать день приемами пищи, дни отмечать на гладкой каменной стене — но ногти обламываешь после третьей попытки, а смысл теряешь после десятой. Можно было бы мечтать о том, как её спасут (опасная мысль, нехорошая, за такое побьют, и сильно) — только вот она в это больше не верит. Верить можно было раньше — до того, как она попыталась бежать. Верить можно было раньше — до того, как её скрутили, приголубив острым тощим локтем по затылку. Верить можно было раньше — до того, как... "Еще одна такая выходка — и я, пожалуй, сорвусь." Нет, нельзя об этом вспоминать. Нельзя. Забудь. Забудь. Хотелось бы ей забыть — но она помнит.***
Воспоминания о том дне (о той ночи?) никак не стыкуются в одно целое, рассыпаясь на детали. Картинка. Запах. Эмоция. Он улыбался тогда — и это было хуже всего. Глаза на костлявом бледном лице — не глаза, два алых рубина с вертикальной скважиной в ничто. "Ну я же говорил тебе... Говорил, что сорвусь!" (Пахло от него табаком и почему-то бензином). Мерзко. Длинные гибкие пальцы лезут под футболку, елозят там, тиская грудь и выкручивая соски... Губы касаются подбородка и мусолят шею, и мелкие острые зубы впиваются в кожу возле ключицы... Страшно. Оттолкнуть его прочь, ударом когтей распороть плечо, от уха до уха распахать глотку... Но нету в изуродованных заклятьем руках ни человечьей ловкости, ни звериной силы — и руки эти перехватывают, и сдавливают, и заламывают к тылу ладони пальцы — хорошо заламывают, от души и с силой, так, чтоб хрустнули переломанные косточки... Больно. Её вжимают в угол, и рвут молнию на модных когда-то джинсах, и джинсы тянут вниз вместе с трусиками... Чужое тело наваливается на нее сверху, и нет у Ирки сил его оттолкнуть. И нет голоса, чтобы вычитать заговор. И нет мочи это все терпеть. — Еще раз сбежишь — я приду и сделаю это снова, — обещал он после сквозь ровный ряд мелких белых зубов и третью подряд сигарету (первый окурок затушил об пол, второй — об Ирку). — Способы разные есть... Мы с тобой их все перепробуем. Он подцепил ее за подбородок, заглянул в перепуганные карие глаза... Не отдергивать головы — ему это не понравится. — Впрочем, есть еще один вариант, — большим пальцем он прочертил линию от скулы к челюсти, — если ты будешь паинькой, я могу про тебя и забыть. Устроит тебя такое? Ирка Хортица плюнула бы ему в лицо. Ирка Хортица никогда не согласилась бы на такое — но она теперь больше Хортица, чем Ирка. Она теперь собака, которой не с руки кусать хозяина (таких собак обыкновенно пристреливают). Она не гордая теперь — всю гордость из нее вышибли и штиблетами растоптали. Она кивает. — Так что, не будешь больше убегать? Она мотает головой. Медленно-медленно мотает, точно отдаляя похороны последнего ошметка своего достоинства. — Ну вот и молодец. Прикосновение губ ко лбу — легко, почти невесомо.*
— Если вы будете упорствовать, мне придется покормить вас силой. Ирка мотает головой. Не будет она есть, еще чего не хватало. Сюда, в овсянку, любое зелье можно подсыпать — а для побега ей нужна ясная голова. — Мне сказали, что если вы и сегодня... Вам перестанут приносить еду, вы понимаете это? И прекрасно, думает она, неловкими, заросшими шерстью и изуродованными пальцами подцепляя тарелку и швыряя ее в направлении ящера-сэв. Промазала, конечно — тарелка врезалась в стену на два метра выше, чем надо бы. Нет в её руках былой, человеческой ловкости, но это ничего — когда она выберется (а она выберется), непременно найдет контрзаклинание, и будут у нее нормальные руки, а не собачьи лапы с человеческими ногтями. Когда она выберется отсюда, она вернет себе нормальные человеческие ступни и цветное зрение. Когда она выберется, она снова сможет говорить четко и ясно — говорить, а не поскуливать и лаять. Дело остается за малым — сбежать.**
В ночь после первого побега её бьют долго и со вкусом. Тяжелый тупоносый ботинок врезается под дых, вышибая воздух. Ирка валится наземь, разевает рот, пытаясь не то вдохнуть, не то выдохнуть. От следующего удара у нее шатаются зубы. За этим ударом следует еще один. И ещё. И ещё. Потом она поймет — в тот день её и не били почти. Но это будет потом. А сейчас она видит чужое лицо. Небритые щеки, горящие злобно-веселым огнем глаза, губы, искривленные в улыбке просветленного садиста... — А ты смелая собачка, — говорит мучитель, окидывая её долгим странным взглядом, — смелая, только вот глупая очень. Встань и врежь ему. Ты еще в состоянии это сделать. Он садится на корточки, смотрит ей в лицо — не в глаза, в переносицу, — говорит: — Надеюсь, у тебя хватит мозгов не повторять эту ошибку. Еще одна такая выходка — и я, пожалуй, сорвусь. И тебе это не понравится. Отгрызи ему нос! Он встает на ноги, идет к двери. Она вдыхает наконец и выплевывает, проталкивая слова сквозь деформированную, не приспособленную для связных речей гортань: — Все равно... сбегу... Не удержишь... Сволочь... — А вот это мы еще посмотрим.*****
Звук открывающейся двери заставляет её пробудится и подскочить, вид тощей высокой фигуры в дверном проеме наполняет сердце страхом. Она же была хорошей девочкой, она не сбегала, и он обещал ей, так почему, почему, почему? — Не ждала меня, да? — Негромко спрашивает Хозяин, присаживаясь на край кровати, и подтаскивая её, оцепеневшую от ужаса, поближе; глаза у него блестят, как у больного или пьяного. Его губы касаются её губ, холодная узкая ладонь лезет под футболку... В маленькой комнатушке с заговоренными стенами наднепрянская ведьма Ирка Хортица умирает. Существа, которое заняло её место, она не знает совсем.