Семья

Темно, страшно, холодно. Большие, сильные, громкие сказали юному, ненужному, пока еще слабому сидеть, не выходить, страдать в темноте, холоде, в месте-под-лестницей. Другой, чужой, маленький-злой, трусливый, мерзкий сказал что боится, что детеныш-ненужный страшный, пугает, шипит. Большие говорят громко, бьют, ненавидят детеныша, маленького-злого любят. Защитить детеныша, съесть маленького-мерзкого, большим-злым перегрызть глотки. «Нельзя» Мысли путаются, не понять, где мои, где друга. Друг говорит тихо, на грани слуха — они кричат страшно, зло, отвратительно. Режет слух, каждое слово грубое, злое, горькое; можно понимать, но нельзя говорить на языке недостойных — страшно. Друг шипит, что детеныш должен убить чужих, впитать их силу, стать сильным; детеныш — нет, Я — вновь отвечаю — нельзя. Друг говорит, что нельзя так дальше, что дальше будет хуже, страшнее, холоднее. Я молчу. Он говорит, что это называется «одиноко», и так всегда бывает, когда Семьи нет. Я молчу, только горячее, соленое по щекам кап-кап. Потому что знаю, что так и будет, что «одиноко» — значит темно, страшно, один, холодно. И что друг будет не всегда шипеть перед сном сказки и колыбельные о лучшем мире. Маленький-мерзкий дразнится глупо, смешно, называет скользким, змеей, ползучим гадом. Не знает, что это хорошо, что «скользкие» и «ползучие» — друзья, мудрые, верные. Большая-тонкая — не считать тетей, злая, чужая — скулит и шипит, но неправильно, не по-змеиному, поджимает губы, кривится, шепчет «позор» и «отродье», думает, что незаметно. Большой-самый-громкий говорит ударами — не словами — и изредка скажет другим-чужим, всегда при Гарри, будто нет его рядом, ядовитое, едкое «выродок». Дадли любят. Дадли хороший, Гарри плохой — так все говорят. Только Дадли на самом деле гниль, падаль, мерзость, и имя это отдает чем-то мерзким, гадким. Дадли — подросший-злой — нашел во дворе уставшего, замерзшего, впавшего в спячку брата-друга-семью; думал — мертв, бросил в место-под-лестницей, к старым оловянным солдатикам, сказал, неприятно смеясь, что нашел Гарри друга. Гарри — как чужие-страшные называют Меня — согрел, вылечил, шептал ему слова, которые слышал от других-которые-говорят-тихо. Змеи тихие, мудрые, шипят вдумчиво, по делу, даже ласково. Они учат Гарри чувствовать, думать, запоминать. Гарри слушает, Гарри понимает, Гарри отвечает, становится таким же мудрым, как ему кажется. Дурсли — чужие-страшные — не понимают, ругают, бьют, называют словами злыми, неправильными. Водят к тем, другим чужим, в белом, просят научить говорить нормально. А я умею говорить, я говорю, я нормальный, наверное, ведь это нормально говорить с друзьями и братьями-сестрами? Я пытаюсь сказать чужому-белому по имени Доктор, он кажется мудрым, но тоже не может услышать. Говорит, что с голосом все в порядке, что я могу говорить на резком-злом-чужом языке, что просто не хочу. Он прав, но отчасти, я не не-хочу, я боюсь. Потому что громко, потому что клокочет в груди и царапает горло, потому что Друзья тоже боятся. Дурсли-большие благодарят, улыбаются ртом — не глазами, лживо — а дома («дома» для них, для меня — место где есть крыша-стены-постель-еда) продолжают ругаться, заставить сказать хоть слово. Если бы они говорили тише, если бы хотели услышать, я бы сказал, не боялся. Они не хотят — я молчу. В месте, что называют Школа, есть другие «дадли». Их зовут иначе, но они, точно змееныши из одной кладки, похожи все на Дадли. Смеются, дразнят, зло-обидно-горько; знают, что не могу напасть, а сестры-братья защитить. Маленькие, живут далеко, редко вижу. В Школе шумно, громко, никто не слышит, не хочет слышать слова — как они говорят, шипение — мальчика-со-шрамом. Называют странным, чужим, ненужным, гадом ползучим. Привык. Подрос. Дадли тоже. Повели в место, где держат умных, красивых, сильных в плену. Мудрый, смелый, одинокий никогда не знал Семьи, Дома, я слышал его мысли, понимал его мечты, потому что захотел понять и услышать. Я ответил, сказал слово, резкое, чужое, не-змеиное, но тихое; неволя стала волей, брат-друг-Семья был благодарен. Потом били, кричали, ругали, а я смеялся сквозь солено-горячее по щекам, пытался оправдаться, случайно мешал тихое-мудрое слово с незабытым чужим-грубым. Они запирали в чулане, чтобы не слышать, но я чуял их страх. Они боялись шипящих-понятных слов больше чем тихих-мудрых-непонятных. Пришел Большой-добрый-сильный, Дурсли стали вдруг маленькие, ничтожные, слабые. Они дрожали, тряслись, а я не боялся, я видел, чувствовал, знал, что нашел защиту, что скоро сам стану сильным и защищающим. Хаггрид — звучит резко, не гнилостно как «Петунья» или мерзко как «Дадлик», а чисто, звонко. Хаггрид большой, сильный, добрый, глаза улыбаются, душа улыбается, и хочется улыбаться и смеяться, и плакать даже, но не от холода или страха, а от теплого-мягкого где-то в груди. Говорит приятно. Тихо, по-доброму, — будто сказку, колыбельную шипением перед сном — но верится, верится, хоть с трудом, потому что он не лжет. Он не понимает шипение, но пытается понять. Понимает жесты, понимает буквы, понимает срывающиеся в шипение попытки сказать на чужом-грубом. Улыбается, говорит, что все в порядке, но глаза грустные-грустные и виноватые почему-то. И тоже становится грустно-тоскливо, только нельзя, чтобы видел, понимал, знал. Тогда ему станет грустнее. Шумно, но весело, пестро и тепло. Я молчу, говорит Хаггрид, чужие-добрые смотрят удивленно, шепчутся, хотят говорить. Не хочу, чтобы смотрели со страхом, презрением, молчу. Но сказать что-то надо, это невежливо, потому что смотрят пристально, глаза-в-глаза, и пусть от одного из взглядов хочется зашипеть-напасть-убить-защититься, нельзя молчать. Говорю «сʼдрас-с-ст», выходит плохо, но большой-добрый успокоил, сказал, что я просто стесняюсь. Это называется «отшутиться», но я не уверен, ведь «шутка» — всегда злое. Потому что дадлики и Дадли всегда шутили. Видел сокровища. Сказали мое, от РОДИТЕЛЕЙ. Блестящее, желтое, круглое точно солнце, только холодное. Похоже и не похоже на деньги. Взял немного, но не верил, что потом могу взять еще, что это и правда мое. Пошли выбирать друзей. Сначала книги-одежду-палочку, потом более живого, но не такого, как Друг-брат-Семья, а вольно-невольного, на людском языке — «питомца». Почти все забитые, сломленные, в неволе, но упивающиеся неволей. Только птица, гордая, опасная, хищная, с белыми перьями, желтым немигающим взглядом — почти как у Друга — и я смотрю так же, не мигая, говорю, хоть и знаю, что ее язык другой, клокочущий, резкий, дикий. Хаггрид спрашивает, что я хочу, и я отвечаю «с-с-фа». Он понимает. Сова молодая, но мудрая, почти как Друг и его сородичи, и у нее должно быть имя. Зову Букля. Легко сказать на выдохе. Стремительный, быстрый, черно-красный несет вперед, туда, где такие как я «выродки», «позор», «нечеловеческие отродья», «странные». Но они нормальные, все-все, и я, значит, тоже нормальный. Рыжий-любопытный-назойливый пытается вытянуть что-то кроме шипения, но мне не нужны их слова, чтобы сказать. Я пишу на бумаге, угощаю вкусным-сладким, слушаю о странном-но-моем. Приятно. Приходит скучная-умная-красивая, говорит тихо, мудро, почти как Друг, но она не может понять правильных слов, думает, что шучу, притворяюсь. Не стану говорить. Бледный, скользкий, ядовитый тоже говорит со мной, он похож повадками на Друга, как если бы тот был человеком, но ему не хочется отвечать. Пасть открывается сама, шипение слетает с губ, с языка; и бледный отступает, а в глазах его первобытный страх. Он понимает, что это не просто шипение, а слова, уходит прочь. Не люблю тех, кто слышит лишь свой голос. Старая, мудрая, пахнущая пылью чувствует, слышит мысли. Она удивлена, но не подает виду, не может решить и я сам не знаю. Хочу к веселому, рыжему, но знаю, что не смогу, что там шумно, весело, нет для меня места. Мудрая-в-пыли отправляет под знак Змея, и я хочу-но-не-хочу идти. Иду. Спина прямо, солено-горячее не покидает ресниц. Не обернуться туда где шум, весело, солнце. Не оборачиваюсь, даже когда рыжий уходит в объятья Льва. Слово Слизерин напоминает красивый, древний язык, его легко сказать, легко понять. Драко, Крэб, Гойл тоже легко понять, легко понять остальные имена и смысл, чувства, мысли, которые имеют их хозяева. Я им чужой, они мне тоже, но в них всех есть Сила. Мы равны друг другу, и я чувствую, что однажды у меня и других возникнет если не уважение, то понимание. Главный, старший, отвечающий за нас, профессор похож на птицу, большую, черную, которая до предсмертного хриплого клекота будет защищать гнездо. И он сам эта птица, но бескрылый, уставший, и потому ссутуленный, замерзший. Не говорит, только смотрит почти не мигая. Страшно. Он нас учит вместе со Львами, я с непонятной мне болью смотрел на ало-золотые нашивки, на то как рыжий-веселый-шумный и та, умная-юная-почти-скучная с интересом переглядываются и украдкой говорят с пухлым-но-добрым. Учитель — профессор — смотрит на меня, пристально, будто черная умная птица, говорит слова ядовитые, едкие, в чем-то правдивые, но все же несправедливые. С моих губ срывается шипящее «вы ошибаетесь», но слова эти были на тихом-правильном. Ученики замерли в странном, изломанном ужасе, он усмехнулся невесело и ответил еще более едко, колко, метко. Я чувствовал ненависть, не ту, что я чувствовал к Дурслям, не ту, что родилась из страха и презрения, а темную, злую. Я шипел и жалел, что клыки мои не могут впрыскивать в рану яд, я мечтал о мести и, пусть он защищает всех нас, всех, кто Слизерин, он — враг. Я так думал, пока не закончился урок, пока я не столкнулся со Снейпом — профессором Снейпом — взглядом, глаза-в-глаза, сердце-в-сердце, душа-к-душе. Он смотрел колко, не мигая, прямо в глаза, но будто бы сквозь, не на меня. Сказал тихо, на грани слуха, имя-знакомое-смутно, с почти осязаемой горечью, болью, тоской. Опомнился, отвел взгляд, снова сказал едкое, но будто вымученное, поторопил, сказал идти на другой урок. Я пошел. И перестал ненавидеть. Учиться весело-радостно-тепло, и пусть магия говорит на чужом-громком-резком, пусть не все понимают, не все добры, но тут лучше чем в той, людской школе, лучше, чем среди дадли. Много тайников, много тайных мест, знаков, знаний, и многие из них говорят так же как я с Друзьями — на «парселтанге», как это назвал профессор. Он говорил едко, но интересно, и я слушал и понимал, потому что хотел. Другая, тоже профессор, мудрая, опытная, строгая. Она под знаменем Льва, но взгляд у нее змеиный, древний. Ее тоже хочется понимать и слушать, только слегка грустно, потому что она теплее смотрит на алое-с-золотом. Третий-который-интересный кажется немощен, слаб, но мне отчего-то страшно, хочется шипеть, защититься, прокусить горло, забрать Силу, убить-защититься. Остальные профессоры тоже мудрые, знающие, но они не хотят понять, требуют говорить на чужом-злом-человеческом, боятся змеиного-тихого-правильного, жалуются Главному. Главный — хороший, добрый, мудрее всех, старше всех, главнее. Говорит интересно, жалеет, что я стал Слизерин, не Гриффиндор, говорит, что Снейп хороший, а цепляется, чтобы не укоряли в любви к своему факультету. Я не понимаю, почему он решил, что я боюсь-ненавижу Профессора, но он мудрее, может, прав. Веселый-назойливый-рыжий все отдаляется, говорит редко, смотрит как на диковинку, как в зоопарке смотрят, не как на человека, не как на возможного друга. Горько-жалко. Зелья выходят плохо, черный-уставший-профессор говорит, что я идиот, что я не могу ничего понять, но я знаю, что он лжет. Я шиплю резко-едко-зло, но тоже частично вру, и так происходит каждый раз. Ученикам смешно-и-страшно, а мне весело. Профессор оставляет на новые и новые занятия, меня жалеют, а я рад, потому что он как Друг, знает многое, учит понимать-мыслить-знать. На день холодный-снежный под названием Рождество дарят подарки. Дарили чужие-родичи, дарили профессора, дарили Хаггрид, рыжий-веселый Рон и умная-красивая Гермиона. Дарил холодный-вредный, по имени Драко, дарили его две Тени. Дарил кто-то неизвестный — метлу и мантию. Метла полезная, хорошая, быстрая, новая. Мантия красивая, делает невидимым. Выбираюсь ночами из подземелий, наверх, к теплу, к небу, к солнцу. Хожу по ХОГВАРТС, читаю книги. Нашел Зеркало. Оно говорило то, чего быть не может, что сказка, сон-похожий-на-правду, истории на парселтанге перед сном. Я смотрел, слушал, был заворожен. Перестал ходить-читать, стал сидеть-смотреть. Пришел Главный. Рассказал про зеркало, что нельзя в него смотреть — можно сойти с ума. А я и так почти сумасшедший, потому что я один говорю по-змеиному, я один и страдаю от «одиноко» и «холодно». Здесь почти нет змей, все далеко, у ЛЕСА и ОЗЕРА, но к ним страшно идти. Дамблдор смотрит по-доброму, по-учительски, слегка грустно, а я смотрю краем глаза в Зеркало. — Что ты видишь, Гарри? Я смотрю в Него снова, не таясь, и говорю на людском-грубом: — Дом. Родичи. Семья. Главный улыбается светло-грустно, говорит, что хорошо знал моих родителей, но я не хочу слышать и почти не слышу. Старик не знал, что из Зеркала смотрели, не мигая, змеи.