Кривая

На Володе был очень красивый костюм-тройка темно-синего, почти черного цвета и нежно-кремовая шелковая рубашка, будто он собрался на свадьбу шафером, а не пришел навестить друга в ВШК. После больницы он выглядел цветущим. Быков давно его уже не видел таким здоровым, белокожим, надменным. Однако, стоило ему заметить Быкова, как надменность пропала, сменилась на мгновение сияющей радостью и тут же — деланным спокойствием. — Ну что, Алексей, — важно спросил Юрковский, пожимая ему руку, — как тебе сидится за партой? Быков заглянул в его синие глаза и мотнул головой: — Пошли. — Вот так сразу? — живо поинтересовался Юрковский и пошел за Быковым с большим энтузиазмом. — Я письма тебе писал, Алеша, а ты ни на одно не удосужился ответить. Не думаю, что после такого ты можешь запросто приказать мне и… Он еще что-то говорил, разливался соловьем, и от его бархатного голоса у Быкова мурашки по затылку бежали, дыхание перехватывало. Оказавшись в своей комнате, из которой он загодя выгнал соседа, Быков сразу же захлопнул дверь, притиснул Юрковского к стене и поцеловал. Тот обмяк. Говорить ему больше не хотелось. Так скучал, до боли скучал, почти произнес Быков, но вместо этого только промычал что-то похожее на «хватитпродолжай» — Юрковский обнял его и целовал в шею, как девицу, но как хорошо, как хорошо… Так скучал по тебе все время на Голконде, хоть ты и был рядом, рукой подать. Скучал с того самого раза, как зашел к тебе, а ты стихи писал… Обернулся, разозлился, раскричался, и все само собой вышло — столкнулись грудь в грудь и не смогли разойтись в разные стороны, так и любили друг друга стоя: быстро, скомкано, безнадежно. И разошлись молча, и забыли… Юрковский был сейчас таким красивым, аккуратным, с иголочки одетым, что раздевать его было жалко. Он же не церемонился — сорвал с Быкова форму, скомкал, кинул на пол; оглядел жадно, усмехнулся и направил к кровати, на ходу снимая с себя пиджак и жилет. Рубашку с его плеч Быков снял сам. Выпутал пуговицы из петличек, спустил струящийся шелк по крепким рукам и склонился губами к груди. Юрковский подтолкнул его, роняя спиной на кровать. …Он был слишком, чересчур нежным, когда входил, и в лицо заглядывал обеспокоено, словно врач тяжело больному пациенту. — Скучал, Алеша, — прошептал он и зажмурился. — Знаю… Иди же, ну, иди сюда… И они танцевали в одном и том же ритме — вперед и назад, и снова вперед, глубже, Юрковский, чего жалеешь, давай!.. Смотри на меня, Володя, милый мой, хороший мой, любимый мой… Все слова потом забылись. Все, что говорил, стерлось, осталось только смутное воспоминание, что лучше бы держал язык за зубами; Юрковский теперь с такой хитрецой на него поглядывает… Хитрецой и невыносимой, до боли в сердце невыносимой нежностью. Он положил голову Быкову на грудь, ухом ровно на сердце, и глубоко дышал. — Что дальше? — спросил он. — Что мы будем делать, Алеша? Быков взял его лицо в ладони и поднял, заставляя глядеть на себя. Он хотел сказать, что нельзя, нужно прекратить, им это будет мешать, он не может жене врать, и он продумывал эту речь давно. Он начал: — Летать будем вместе… Юрковский ждал, затаив дыхание. Ждал приказа от командира, хотя Быков им уже не был. И он не приказал. Он попросил. — Давай будем вместе, Володя. И куда уж кривая выведет…