Зевес

— Знаешь, как тебя Жилин зовет? — спросил Быков, посмотрев на Юрковского из-за газеты. — Зевес. — Вот как? — с удовольствием и ленцой спросил Юрковский. Работу он уже закончил. Теперь только так, складывал в стопку бумаги, которые уже не пригодятся, откладывал депеши, которые надиктует завтра. — Да, — продолжил Быков. Газету он все держал в руках, но спустил ее ниже, чтобы не мешала смотреть на Юрковского. — Громовержец. Юрковский самодовольно улыбнулся. Быков прекрасно понимал молодежь. Даже зная Юрковского, как облупленного, он все равно порой ловил себя на том, что, замерев, разглядывает его породистое лицо. С годами Юрковский не терял красоты. Менялся, становился серьезнее, концентрированнее — ни дать ни взять коньяк, который Артурутян им презентовал однажды в Москве… — А что насчет тебя, Алексей? Тебе они… э-э… кличку дали? Быков пожал плечами. Юрковский взглянул на роскошные часы, обхватывающие запястье, расстегнул ремешок и бережно положил их на стол. Время близилось к ночи. — Пойдем отдыхать на диван, Алеша, — попросил Юрковский. — Когда у тебя вахта? — Через шесть часов. Быков проследил, как Юрковский вальяжно идет к продавленному дивану, ровеснику самого «Тахмасиба» и, опустившись на него, кладет руку на спинку и закидывает ногу на ногу. А у Юрковского, вспомнил Быков, вахта прошла пять часов назад. Значит, еще почти сутки свободен… — Дверь заперта? — уточнил Быков. Юрковский взглянул на него с укором. Мол, разве я давал тебе поводы во мне сомневаться?.. Быков сложил газету, оставил ее на тумбочке у торшера и начал расстегивать пуговицы на рубашке. Юрковский всегда был внимателен, разглядывал жадно. И в первые годы их дружбы, когда они еще были молодыми, и сейчас, когда Быков, хоть и следил за питанием, и занимался спортом по мере сил и времени, а все равно уже не был ни стройным, ни мускулистым, ни даже просто подтянутым. — Чего ты все смотришь, — пробормотал Быков и снял рубашку. — Люблю, — просто ответил Юрковский, ставя ноги на пол прямо. — Сядь со мной, Алеша, хватит красоваться. Голос его был полон тепла и нежности. Даже Быков редко слышал такое. А уж остальные и вовсе никогда, наверно… Он опустился возле Юрковского на пол, положил голову ему на колени и обнял за ноги. Юрковский растеряно погладил его по жестким волосам. — Ну, полно, Алешенька, полно… Я сам придумаю тебе прозвище. Например… э-э… Аполлон. Нет, думаю, это больше подойдет Жилину, он больше похож… Дионис, Алексей. Впрочем, тоже не то… Не грусти. Не грусти, мой милый. Быков погладил его колено, затянутое брюками, и начал расстегивать ремень. Давно он уже ничего такого не делал… Юрковский приподнялся, помогая Быкову раздевать его. Оставив брюки на лодыжках, Быков приспустил нижнее белье Володи и, не тратя больше времени, взял в рот. Бедра у Юрковского подрагивали от горячего дыхания Быкова, покрывались мурашками, будто он мерз, но весь он полыхал жаром — покрасневший, сжавший губы, чтобы ни звука не сорвалось, чтобы вдохи и выдохи заглушить. Он положил большую ладонь на затылок Быкову, то подталкивая, то гладя загривок, и шире развел ноги. Хороший, славный мой… Дарить ему удовольствие было прекрасно, чувствовать его, ощущать благодарность прямо сейчас — от ласковых прикосновений пальцев, от отзывчивости его тела. Быков не помнил, когда в последний раз так ласкал Юрковского — месяца два или три назад? Все времени не было, только в Мирза-Чарле за день до отлета быстро, судорожно сталкиваясь бедрами, урвали пару часов наедине. А так, чтобы губами, языком его чувствовать, а не огрубевшими почти до полного отсутствия ощущений руками, — давно уже не случалось. В голову полились непрошенные мысли — как он может и дальше так жить: в космосе — с Юрковским, погибать от любви и тепла к нему, от жажды его, дышать им, любоваться, умиляться его пижонским замашкам… а на Земле — с женой, ничего не подозревающей. Любит он ее? Любит, конечно, свою добрую, верную… Свою лучшую подругу. Юрковский — другое, эта любовь не дружеская, это больше, чем любовь. И хоть бы раз Володя его упрекнул… Да, да, пусть бы он разозлился, устроил скандал, губы свои полные брезгливо скривил! Нет, молчит. Будто он у Быкова единственный. А потом он так же спокойно, радостно приходит к нему в гости, берет младшего на руки и спрашивает, когда тот папку заменит в капитанском кресле… А что, если и у него на Земле есть женщина? Или… мужчина? Нет, у него нет. Юрковский — цельный. Он — поэт. У него если любовь — то одна, яркая, чистая. Юрковский и не подозревал о его мыслях. Выдохнул: — Алексей, ты же сам себе… э-э… ис… испортишь все… стой ты… Быков стиснул пальцами его бедра, не позволяя отстраниться, и замер, закрыв глаза. Юрковский, содрогнувшись всем телом, кончил, размяк, растекся по дивану. — Предупреждал… — невнятно сказал он, глубоко дыша. Вытерев ладонью пот со лба, он повторил: — Предупреждал тебя. Быков поцеловал его в колено и подтянулся на диван, снимая с себя одежду. Юрковский искоса глянул на него. — Я уже очень старый. У меня скоро будет… э-э… вставная челюсть. Эта почти не открывается. В насмешливых глазах его плясали искры, точно такие же, как и десять, двадцать лет назад. — Это не страшно, — утешил Быков. — Но вот если ты настолько старый, что у тебя до завтрашнего дня больше не поднимется… Юрковский, пророкотав: — Ты договоришься, Алексей! — бросился на него всем телом. Навалившись, он уронил Быкова спиной на диван, накинулся с поцелуями — в губы, щеки, шею… Зевес наступал, доминировал и утверждал свою власть. Быков рад был ему поддаться, в нем раствориться. Вот так, стучало в голове, правильно, вот так и тело, и душа, и разум сливаются воедино, и все соединяются с одним, самым главным человеком. …Юрковский, развалившись спиной на диване и подложив под затылок руку, из-под полуприкрытых век смотрел, как Быков торопливо одевается. Душ хочет успеть принять до вахты. И наверняка напряженно размышляет, сможет ли незамеченным проскочить к кабинке. То и дело стыдливо трет красные щеки. Невдомек ему, что у него и лоб, и нос, и шея — все кирпичное… Юрковский натянул трусы с брюками, застегнул ремень и накинул рубашку. — Тоже в душ пойду. — После меня. — Нет, с тобой. Подожди только, полотенце захвачу. Быков возразил: — Не позорь меня. Мы и не уместимся. Юрковский вместе с ним вышел в коридор и пошел следом. — А мне тоже есть, что сообщить о кадете и поручике, Алексей, — громогласно сообщил он и добавил: — Но только на ухо. Быков сердито обернулся к нему. Юрковский сиял улыбкой. — Они, Алексей, вдвоем в душ легко и часто умещаются. Стыдно уступать молодому поколению.