Лазутчик Пакира

В длинной зале, подёрнутой слегка заревом от затопленного в конце её камина, против устья этого камина, сидит невысокая женщина пожилых лет, опираясь на кочергу. Одежда её — жёлтый шёлковый колпак на голове, бархатное платье янтарного цвета с кружевными манжетами и висячими рукавами, хрустальные очки на несколько крючковатом носу, синеполосатые чулки, опущенные до икры и убежавшие в тёмно-зелёные туфли. Взглянув на неё, не можешь не смеяться. Но прочтя на лице чудачки, правильном, как антик, безмятежную мудрость и добродушие, ирония, готовая выразиться, скрывается внутри сердца. По улыбке её можно прозакладывать сто против одного, что в теле этой старушки поселилась душа девушки. То сидит она в светлой задумчивости, водя иссохшим пальцем по толстой книге, лежащей на её коленях, то кочергой усердно мешает в камине, то кивает дружески трём большим воронам, сидящим неподалёку, единственным её товарищам. Ласки свои этим птицам она равно на них делит, боясь возбудить в одном зависть и огорчить кого-нибудь, — так добра эта чудачка! Вокруг неё совершенная пустыня. Но когда расшевелённые ею уголья вспыхивают, уединение её вдруг населяется: вельможи, министры и Государи в церемониальном облачении становятся на страже вдоль стен или выглядывают из своих жёлтых смиренных рам, будто из окон хоромин. Одна картина среди этих роскошных портретов будто сторонняя: это поход Элли и друзей её в Изумрудный город. Съесть хотят вас очи Льва, тогда ещё Трусливого, но силящегося выказать себя Смелым. Ослеплён, истыкан судом подданных бедный Страшила, которого благодеяния народу, множество умных и славных подвигов не могли спасти от поражения (и живописец, как член народа, как судья прошедшего, взял своё над мудрым правителем, пустив его на холст с чертами полуумного). И Железный Дровосек прижимает топор свой к груди, будто ища вокруг саблезубых тигров, готовый оборонить приятелей от опасности; однако ж всех заслоняет своим величием Элли, которой одной народу достаточно, чтобы Мигунам и Жевунам произносить имена властителей без страха. Но вдруг исчезают знатные пришельцы с картины, и зала по-прежнему пустынна и темна. Чудачка остаётся один на один с своими воронами и светлыми думами. В соседней комнате, вероятно приёмной, кто-то читает по складам древнеарзальскую книгу. Сколько трудов стоит ему эта работа! Между тем в звуках его голоса льётся самодовольство: повторяя почти каждое выговоренное слово, он упивается им, будто самым вкусным куском, какой только съел в жизнь свою. — Логон! — закричала чудачка в жёлтом колпаке. Глубокий вздох за дверью объяснил, что чтец с прискорбием оставляет душеспасительное чтение; затем выказалась в зале благообразная фигура Жевуна, одетого чисто и прилично слуге знатной барыни. Он стал, сложив пальцы рук вместе на животе, чуть выпуклом, и почтительно ожидал вопроса. Этот вопрос не задержался. — Что, выздоровел ли Твигл? — Какой выздоровел, барыня! пьёт опять мертвую чашу! Чудачка, в которой мы признаём госпожу дворца, казалось, оскорбилась ответом. — У вас всё пьян да пьян! — сказала она. — Верно, болен! Напоить его мятой, малиной, чем-нибудь потогонным. Слуга покачал головой и с сердцем возразил: — Вы всех людей перебаловали, барыня! Из четырёх душ дворовых у вас то и дело некому платья вычистить, кушанья приготовить, коляску заложить. — А ты, Логон?.. В голосе, каким этот вопрос был сделан, заключалось: «Ты, мой драгоценный Логон, не заменяешь ли мне их всех?» Не было ответа. Слуга показывал сердитый вид и молча шевелил пальцами по животу. Барыня продолжала развивать мысль свою: — А ты? не готовил ли мне кушанья в походах, не езжал ли со мною кучером, не чистил ли мне платья? — Рад вам служить, пока силы есть; да как я захвораю?.. — Ну, ну, Логон, полно грусть на меня наводить! Облако уныния пролетело на добродушном лице чудачки. Была святая минута молчания. Победив себя, она с твёрдостью сказала: — А разве нет у меня рук? — Воля ваша, барыня, вам самим? холопскую работу?.. это неслыханно!.. Ведь вам стыдно будет своей братии волшебниц! — Стыдно делать бесчестное дело, а не трудиться. Жрецы с моей родины сами работали в поте лица. Это возражение свалило было с ног всю стрелковую линию доводов, готовых выступить против чудачки; но Логон, погладив немногие волосы, окаймившие его голову, поправился и отвечал: — У жрецов не было на руках четырёх душ дворовых и тысяч животных, коих Торн и судьба вам вручили как детей ваших. Грешно, сударыня, баловать их! Ох, ох, право, не худо и заклятие, где не берёт слово. — Разве не знаешь, что мы со Стеллой условились не наказывать телесно? — Хорошо госпоже Стелле! Не в осуждение её сказать, она словно монахиня, а двор у неё… — Ну, полно, полно, Логон, уложи своё сердце на рассказах. Он удалился опять в приёмную и снова принялся за чтение по складам, и вновь хозяйка его стала с особенным удовольствием мешать в камине. Но слуга не успел ещё вытянуть и одного предложения, как послышалось новое воззвание: — Логон! Жевун смиренно предстал опять в зале, сложив персты и почтительно кланяясь. — Дал ли ты серебряный… ну, тому, что приходил вчера? — Не дал, барыня! — Так отнеси или отошли завтра. — Не отнесу и не отошлю, барыня! — Когда я тебе приказываю! — Вы приказываете не дельное. — Я так хочу. — Не дам, барыня; он пьяница, снесёт ваши деньги в трактир. Безделица?.. серебряный! — Не твои деньги! — Знаю, ваши; да зачем отдали вы мне свою казну на сбережение? Минута гневного молчания. Но аргументы Логона слишком были сильны, чтоб ему противиться, и чудачка в жёлтом колпаке, смиренно преклоня пред ним оружие своей логики, сказала сама себе вслух: — Гм! правда, правда, казна у него! Нечего делать! И Логон, не ожидая дальнейших заключений, отошёл в свою комнату. Тут птицы начали сильно клекотать; им отозвались три ручных ворона. — Логон! Бедный садовник не заставил себя ждать. — Видно, забежал опять давешний волк? — Помилуйте, сударыня, какой волк? Ведь давеча было днём, а теперь ворота на засове. Птицы со двора полетели в другую сторону и заголосили пуще; три ворона вторили им, хоть уши зажми. — Ну, это, барыня, недаром! — сказал Логон, качая головой, и бросился было на двор, как проворный мальчик. Навстречу ему трое челядинцев, в разных одеждах, растрёпанных в пух. Не скоро можно было добраться чрез них до толку. У одного язык худо двигался, у другого слишком скоро, третий говорил без умолку на родном марранском наречии. Такова была маленькая дворня у волшебницы Виллины, которую видели мы в жёлтом колпаке. Примерной чести всегда и твёрдости душевной только тогда, когда её порядочно разогревали в деле о благе общественном, умная и благородная правительница, она была самая слабая госпожа. То не хотела огорчить кузнеца взысканием, то искусного повара или неосмотрительного стражника, а более не хотела наказанием ближнего возмутить душу свою. И потому Логон с мужеством и терпением геройским и честностью редкою нёс весь дворец на себе, как черепаха свою тяжёлую невзрачную оболочку, с которой расстаётся только вместе с жизнью. Он жаловался иногда на своих товарищей, но никогда на свою судьбу, тем менее на престарелую госпожу. О! её-то он любил самою чистою, бескорыстною любовью и предан был ей до конца своих ногтей и волос. Два слова: стыдно и грешно — слова эти были краеугольным камнем всей морали Логона и его хозяйки. Из окрошки вестей, коими обдали садовника, мог он только разобрать, что лазутчик владыки мрака, вероятно вырвавшись из расщелин, пробрался в сад её высокопревосходительства, завяз в мокрой земле, но, услыхав тревогу местных птиц, проворно влез на стену прачечной и виснет теперь на ней, будто кот. — Окаянный! так и щёлкает зубами, — сказал кузнец Сакар, — от холоду, что ли, или хочет кусаться, как повелитель его? — Лукав! — продолжал воитель Рохан, — я было его мечом, а он заговорил по-человечьи. — Сказывают, в шпионе бес сидит; убить, так сорок грехов по смерти отпустится, — кричал повар Твигл. — Убить! убить! — было единодушное решение целой исступленной троицы. На шум дворни вышла Виллина в коридор. Узнав, о чём дело шло, потребовала себе плащ и изъявила желание видеть лазутчика Властелина Тьмы и, если можно, взять его в плен. Война объявлена — не бездельная! — война партий: Виллина с своими домочадцами принадлежит свету, шпион — мраку. Составилось в один миг грозное ополчение. Ночь, непогода, дух войска — всё благоприятствует; самый лукавый из неприятелей обойдён. Идут. Впереди Логон ведёт друзей, освещая им путь факелом и остерегая их от глубоких луж и опасных мест. Это генерал войска. Хотя и есть поговорка, что на Жевуне недалеко уедешь, однако ж этот постоит за себя и своих; он вынесет их к славе. За ним сама военачальница. Кисточка на жёлтом колпаке — точка, около которой в случае опасности должны соединиться все силы, победить или пасть; это знамя партии. Платье её развевается, как тога; кочерга в руках — жезл маршальский. Из воинов — кто несёт меч, кто кинжал, кто молот, а Твигл сковороду. Логон, взглянув с усмешкой на повара, кажется, говорит: не оружие несёшь ты на врага, но щит против стрел его! Тот с гневом, разумеется мысленно, отвечает: ворочусь с щитом или на нём! В резерве огромный медведь тащит за собою пятерых волков, пылающих огнём мужества. У садовой калитки ополчение сделало привал; но ревнуя скорее стяжать лавровый венец, после мгновенного отдыха двинулось вперёд к месту битвы с возгласом: «Плен или смерть шпиону проклятого Пакира!» И каково было общее изумление! Едва только лазутчик при свете факела увидел Виллину, он жалобно возопил: — Ваше высокопревосходительство, спасите меня! — А, лукавец! — закричали два-три голоса, — зверь, да знает, кого просить о помиловании. Убить его! — Убить его! — повторили все. Рохан готовился уж пустить в беднягу смертоносное оружие. — Стойте! — вскричала отважно Виллина, — никто ни с места! Логон, и только один Логон, со мною вперёд! Войско опустило оружие и встало как вкопанное. Но общее удивление усилилось, когда незнакомец сказал подошедшей близко под него волшебнице: — Сжальтесь надо мною, госпожа Виллина, ради Торна! Я разбит, исцарапан, окостенел от холоду, едва душа держится в теле; спасите меня от ваших зверей и ваших людей, что ещё нетерпеливее и безумнее их. — А, это вы, мой любезный Вараг? Какою судьбою? — воскликнула старушка, уронив кочергу из рук. — Логон! помоги. Ещё не успела она выговорить этого приказания, как добрый садовник исполнял уж его. Халаты подостланы под то место, где висел, едва держась за камни, истерзанный Вараг, и вернейший друг дочери Гингемы бросился с своего Левкадского утёса на подстилку, ему приготовленную. В этот раз он бережно упал, но, ушибленный прежним падением, напуганный гомоном птиц и людьми чародейки и окоченелый от ветра, не мог двигаться. Вся дворня, пришедшая кое-как в себя, сделала из своих рук носилки и таким образом отнесла оборотня, облитого дождём, в дом, где раздели его, уклали в постель и влили в него целый медный чайник зелёного чаю. У постели его появилось новое лицо. Это была сорока, не участвовавшая в походе, а наблюдавшая за ним издали. Уведомили тотчас же Корину, что товарищ её ночует у Виллины.