Сердце

      Кое-кто утверждал, будто у него, Руперта Лазариса, совсем не было сердца.       В основном об этом трубили злопыхатели, завистники и те, чьи тайны он умело пригвоздил пером на передовые полосы газет.       «У мистера Лазариса нет сердца!», — патетически восклицали все эти люди, скрежеща зубами и заламывая руки.       С одной стороны, утверждение смахивало на правду. Руперт был журналистом, и это многое объясняло. Он ловко подтасовывал факты, не брезговал хладнокровно перебирать груды чужого нижнего белья и мог накопать жёсткий компромат на кого угодно, не слишком терзаясь муками совести. Правда, в последнее время он неплохо продвинулся по служебной лестнице, став штатным репортёром центрального канала и заняв почётную должность главного редактора популярного журнала «Лица». Что, впрочем, никак не отменяло шакальей хитрости его журналистской натуры.       С другой стороны, сердце у него всё-таки было. Сначала своё, родное, а затем — искусственное, дорогое, совершенное. Миленькое бордовое сердце, заклеймённое штрих-кодом «собственность ДжинКо».       Более того, когда-то его сердце даже умело петь и трепетать при виде прекрасного. Около десяти лет назад.       …Руперт смотрит, смотрит и смотрит. В общем-то, в ней нет ничего особенного. Девочка-девочка. Худенький подросток с безупречной осанкой и капризно надутыми губами, отчаянно спешащий повзрослеть: кокетливая чёлка, закрывающая брови, лёгкий макияж, блестящие круги браслетов на тонких запястьях и глаза… Глубокие, замечательные, тёмные итальянские глаза.       А у Руперта шрам на виске после неудачного падения с качели, который он прячет под слоем белил; два года журналистской практики и первый выход в свет. Девочку, однако, больше интересует шрам.       — Ты уже оперировался? — спрашивает она зачарованно. — Это очень больно?       — Нет, вовсе нет, синьорина, — зачем-то врёт он, прикладывая руку к груди и интеллигентно кланяясь. — Ты лежишь и совсем ничего не чувствуешь.       — Это хорошо, — говорит девочка и вздыхает. — Папа обещал мне новые радужки на шестнадцатилетие. Целых полтора года ждать…       — Зачем вам новые радужки, фея? — искренне недоумевает Руперт. — У вас прекрасные глаза.       Девочка морщится.       — Они карие.       — И?       — Это банально и некрасиво, — поясняет она раздражённо и снисходительно, как надоедливому ребёнку.       — Кто вам такое сказал?       — Это некрасиво, — упрямо повторяет девочка.       Руперт беспомощно разводит руками и по-прежнему не может отвести взгляда от её карих, как у него самого, глаз. Такое сходство кажется ему замечательным, это роднит его с ней, сближает; это то, что позволяет думать: «У нас есть что-то общее». Хотя он до сих пор не может понять, почему ему так важно иметь что-то общее с этой почти не знакомой девочкой из высшего сословия, нераспустившимся бутоном, не знающим себе истинной цены.       — А какие глаза вам нравятся? — спрашивает он, желая продлить разговор.       Ответ следует незамедлительно:       — Синие. У меня будут синие глаза.       Руперту страшно не хочется, чтобы она меняла цвет радужки.       Это глупо, смешно и попахивает психическим отклонением, но ему кажется, что если она сделает себе синие глаза, то на горизонте тут же возникнет какой-нибудь нахальный синеокий малый и заберёт её, утащит, увлечёт за собой, и сказка развеется, карета обернётся разбитой хэллоуинской тыквой, лошади станут мышами, а мраморный дворцовый пол превратится в уличную грязь… грязь… грязь…       — Как тебя зовут? — девочка встаёт на цыпочки и трогательно поправляет его шёлковый шейный платок. — Я тебя раньше не видела.       — Руперт Лазарис. К вашим услугам. Bella Donna, — он улыбается и не может удержаться от комплимента. К тому же это единственная фраза на итальянском, которую он сумел припомнить.       — Grazie, — мурлычет она. — Я буду звать тебя Роб, — и совсем по-детски, вприпрыжку убегает в разношёрстную толпу бомонда.       А Руперт всё смотрит, смотрит и смотрит, не в силах оторваться…       …от фотографий, которые принёс ему талантливый новичок — исполнительный пронырливый папарацци.       — Как вам, сэр? — он явно ожидал похвалы, раздуваясь от гордости за проделанную работу. — Всего два снимка, но каких! Воспользовался этим, — папарацци покрутил перед его носом выпуклым овальным циферблатом своих наручных часов — замаскированной камерой. — Хотя они всё равно поняли, что дело нечисто. Пришлось срочно уносить ноги.       — Неплохо, дружок, — Руперт прищурился, медленно разгладил фотографии холёными пальцами, увенчанными серебряными кольцами, подцепил со стола листы с печатным текстом. — Это статья?       Фотограф кивнул. Ликование на его лице сменилось кислой миной: реакция шефа на такие потрясающие в своей скандальности снимки совсем не оправдывала его ожиданий.       — Можешь идти. Я всё просмотрю и позову тебя, если будет необходимо. Впрочем, подожди. Кто он такой вообще, — Руперт ткнул в середину одной фотографии наманикюренным ногтем, — этот уличный дилер? У него есть имя?       Фотограф пожал плечами.       — Они называют его «Грейвроббер».       — Оч-чень оригинально, — он усмехнулся и махнул рукой, намекая, что аудиенция закончена.       Когда дверь за фотографом закрылась, Руперт устроился в кресле поудобнее, заложил ногу за ногу, заправил за ухо выбившуюся из укладки прядь и снова углубился в раздумья и воспоминания.       Несколько часов назад он стоял рядом с величественным господином Ларго, ожидая появления на сцене Эмбер Свит, однако она не вышла к публике ни через пять минут, ни спустя полчаса. Руперт поймал себя на мысли, что был разочарован её отсутствием ничуть не меньше Ротти. Как ни крути — но это представлялось чрезвычайно интересным: заглянуть в её новые глаза, послушать властный голос, разливающийся сладко-ядовитым дурманом и, вероятно, заполучить пару-тройку её безупречно-фальшивых улыбок. Почему бы и нет?       За десять лет девочка успела вырасти, вытравить из себя хрупкую элегантную синьорину: теперь её основными составляющими были вызывающий макияж, минимум одежды и постоянно обновляющиеся волосы-лица. А ещё льдистые синие глаза, множество различных оттенков синего.       В последний раз они виделись тет-а-тет пять лет назад на каком-то благотворительном концерте.       « — Роб? — изящная рука касается его волос, и он забывает, как дышать, подчистую забывает, несмотря на то, что синьорина разговаривает с ним из странного чужого красивого лица, и знакомые черты угадываются в нём смутными полустёртыми намёками. — А ты всё такой же милый.       — Bella Donna, — он снова прикладывает ладонь к груди. Сердце стучит, живёт, танцует, всегда танцует в её присутствии.       — Обожаю накрашенных парней, — щебечет Кармела-без-пяти-минут-Эмбер, игриво щекоча кончиками пальцев его скулы, и Руперт посылает мысленную благодарность салонному визажисту, виртуозно рисующему лица и вычерчивающему самые идеальные стрелки на веках. — Они такие хорошенькие. Съела бы.       — Ах, неужели это всё про меня? — он осторожно включается в игру, посылая ей ответную улыбку.       — А про кого же ещё, Ро-о-об, — говорит-поёт она и дарит ему неестественно-синий взгляд из-под косой чёлки.       Руперт бы с радостью засунул голову в разверстую пасть хищника, позволяя себя съесть, но проблема в том, что он никогда не считал себя полномочным касаться Кармелы. Нет, нет, нет. Ей всё ещё четырнадцать, и она всё ещё фея, и сказка в его голове продолжается».       Занимаясь делами и погружаясь в рабочее болото, Руперт тем не менее зорко следил за её бурной жизнью на страницах газет и журналов. Следил спокойно, бесстрастно, по инерции: Кармела всё равно канула в лету, а у него — по мнению подавляющего большинства — не было сердца. Мисс Эмбер Свит постоянно окружали мужчины, и перед любопытным взором Руперта крутился целый калейдоскоп этих самых мужчин в виде сменяющих друг друга пёстрых фотографий — её заставали то с тем, то с другим, и среди них не было ни одного синеглазого. Руперт всякий раз маниакально подмечал цвет радужек: зелёный, серый, карий, чёрный, бутылочно-голубой… недостаточно яркий и с малой концентрацией наглости внутри. Не то.       Поэтому когда он увидел сегодняшние провокационные снимки, почти не удивился очередному мужчине. Очередное приключению бывшей Кармелы, подумаешь... Хотя на первой фотографии неопрятный длинноволосый мудак интимно склонялся над разомлевшей Эмбер, едва успев застегнуть штаны и с комфортом устроившись между её раскинутых ног. В его руке сверкала ампула с зидратом, и Эмбер взирала на неё как на божество, спустившееся с небес.       На втором фото оба хмуро смотрели прямо в объектив, слегка поменяв положение тел: Эмбер цеплялась за выцветшее жёлтое тряпьё, служившее её любовнику одеждой, пытаясь то ли подняться, то ли найти защиту; а он крепко сжимал её плечо, то ли помогая встать на ноги, то ли и впрямь защищая.       Это царапнуло, задело. Но хуже всего было то, что у длинноволосого мудака оказались нахальные, холодные синие глаза.       — Боже мой, какой бред, — пробормотал Руперт, отодвигая фотографии в сторону. — И какая мерзость.       Он сложил пальцы домиком и уставился в потолок, и в это время за дверью послышались шум и возня.       — Ох, простите, сначала я должна известить мистера Лазариса… — это был тонкий испуганный голосок Линдси, его секретарши.       — Просто заткнись и дай нам пройти, — Руперт торопливо смахнул статью и фотографии в верхнюю полку стола — раньше, чем понял, что второй женский голос принадлежит Эмбер Свит.       Уже в следующую секунду она решительно ворвалась в его кабинет, захлопнув дверь перед каменными лицами безмолвных охранников.       Руперт медленно поднялся с кресла, приторно улыбнулся и поклонился, прижав ладонь к левому борту пиджака.       — О, это в самом деле вы, мисс Свит? Счастлив видеть. Располагайтесь, — он повёл рукой в сторону кожаного дивана для посетителей.       — Ну зачем же так официально, Роб, — Эмбер махнула ресницами, обдав его яркой искусственной синевой. — Мы ведь с тобой добрые знакомые. Попробуй ещё раз.       — Эмбер?       — Уже теплее, — она подошла ближе, коснулась пальцами его подбородка, внимательно глядя в глаза.       — Кармела, — одними губами шепнул Руперт и, всплеснув руками, поспешно добавил: — Bella Donna, как обычно.       Комплимент пришёлся ей как никогда впору. Прекрасная женщина, ядовитый дурман. Кармела Ларго, перекроившая себя в Эмбер Свит.       — Grazie, — сказала она нараспев. — Как поживаешь?       На самом деле это её ни капли не интересовало. Руперт это прекрасно понимал. Он давно научился распознавать фальшь за версту. Впрочем, в случае с Эмбер Свит не нужно было обладать профессиональным чутьём: теперь она вся сплошь состояла из фальши.       — Замечательно, благодарю. Вы ко мне… по какому-то делу?       Эмбер опустила взгляд долу в напускном смущении.       — М-м… видишь ли, Роб… Ты должен мне помочь.       — Слушаю вас, — сказал он преувеличенно вежливо и отстранённо.       — Это не должно попасть в газеты.       — Простите, не понимаю, о чём вы, — Руперт широко раскрыл глаза и изящно передёрнул плечами.       — Ты понимаешь, — сказала Эмбер и погладила тканевый зелёный цветок, прикреплённый к карману его пиджака. — Ты всё понимаешь, Роб. Это была просто забава. Игра. Все любят поиграть, правда? Вот ты… ты любишь играть?       — О, исключительно словами, синьорина.       — Да брось, Роб, — она снова обволокла его вязкой поддельной синевой радужек, притиснулась вплотную. — Все любят играть. Я бы дала тебе денег, все любят деньги… ты тоже любишь деньги, да? Но у меня их нет, я вложилась в один дорогостоящий проект… А что ты ещё любишь, Роб? Кого ты ещё любишь?       Руперт содрогнулся, и его сердце мелко, лихорадочно затряслось. На ум пришло сложное слово, которое неоднократно произносил его доктор — тахикардия. Такое случается в первые недели после пересадки.       — Ах, Кармела, Кармела, — он театрально покачал головой, осторожно попятился к столу, высвобождаясь из её рук, потянулся к стакану с водой. — Пощадите моё новое сердце, оно едва прижилось, а вы уже втыкаете в него булавки. Я всё ещё сижу на иммунодепрессантах.       — Но ты же поможешь мне, Роб, правда? Ты… ты помнишь?.. — внезапно спросила Эмбер, и ему даже не пришлось уточнять, что именно.       — Помню.       Он помнил всё, включая её карие итальянские глаза. А что знал о ней тот… на фото? Пытаясь совладать с накатившей досадой, Руперт разложил на слоги гадкое прозвище могильного вора, который посмел касаться Эмбер своими грязными руками: Грейв-роб-бер. Он тоже немного Роб. Это было бы смешно, если бы не было так омерзительно.       Момент истины всё же настал, как бы Руперт ни старался оттянуть его.       — Кармела… Он что, действительно вам нравится?       — Кто? — Эмбер подняла на него задумчивый, затуманенный взгляд — видимо, его вопрос выдернул её из собственных воспоминаний.       — Этот… — Руперт брезгливо поморщился, — …человек, грабящий могилы.       Отчётливо вспомнилась её тонкая беззащитная рука, вцепившаяся в ткань жёлтой рубашки.       «Одно внятное и честное «нет», Кармела, — подумал он, сжав зубы, — и статья полетит в мусорное ведро. Это истинная цена вопроса».       — Что-о? — она захохотала так резко, что он отшатнулся, запрокинула голову, захлебнулась собственным смехом, затем облокотилась о стол, закрывая лицо, и продолжила истерично смеяться, всхлипывая и вздрагивая плечами.       Руперту сделалось не по себе. Он плеснул в стакан минеральной воды, аккуратно развернул трясущуюся Эмбер от стола, заглянул в бледное лицо и увидел её мокрые глаза с синими радужками, нежные нижние веки в кляксах потёкшей краски.       — Выпейте, вам станет легче, — проговорил он, поднося стакан к её губам.       Эмбер с шумом втянула в себя воздух, приняла стакан, и её зубы часто застучали о тонкие стеклянные стенки.       — Не смеши меня так, — наконец хрипло сказала она, промокая дрожащие губы салфеткой.       Руперт натянул на лицо дежурную улыбку. Оказалось, что улыбаться, когда внутри тебя рушится сказка, не так уж сложно.       — Роб, — её голос окреп и снова полился медовой рекой. — Я могу рассчитывать на тебя? Ты же сделаешь это… ради Кармелы?       — Ради Кармелы, — безжизненно повторил Руперт, и Эмбер, судя по радостному огоньку, вспыхнувшему в её глазах, приняла это за положительный ответ.       — До чего же ты милый, — она томно вздохнула и потрепала его по щеке. — Я всегда знала, что у тебя большое сердце, Роб. Почему все они говорят, что у тебя его нет? Ну, мне пора. Чао, хороший.       Её тонкие шпильки бодро застучали по надраенному паркету. Звук захлопнувшейся двери был подобен звуку пистолетного выстрела.       — У меня есть сердце, Кармела, — тихо произнёс Руперт, доставая снимки, а затем быстрым, нервным движением прикрепил их к основной статье, размашисто подписав снизу: «в печать!» — И не выплаченный за него кредит.