Последний глоток

Вьетнам. Тактическая территория ll корпуса, северновьетнамские подразделения в пути на Юг. Март 1965 года, окрестности Камбоджи: один из мелких разведывательных батальонов ближе к северо-востоку, Чыонгшон.

Долгий путь через горы — непременно всегда холод и голод. Ночное небо непроглядно темное, точно такое промозглое и равнодушно ко всему черное. Посмотришь — и опустишь голову вниз, отрекаясь от одинокого и малоприметного свечения где-то сбоку Полярной звезды. Начто смотреть всякий раз в небо над головой, ежели оно совершенно еще не мирное, а мало где радостное и неотрекаемое, неоспоримое клеймо твое — лечь бездыханным телом своим на взявшуюся сыростью от чужой крови земь за мир, который — нельзя точно узнать — наступит или нет. Никто из них не знает, где правда, а где — ложь. Токмо тупые корреспонденты, как шавки, путаются под ногами и сочиняют потом бесполезные свои брошюрки. А хоть бы один из тех корреспондентов хоть единожды мог попасть в шкуру пехотинца? Жухлые портянки примерзли к ногам, а ноги в угрюмо поморщенных сапогах черкают по горбатому и закорузлому рельефу дорог. Глубокие морщины на лице — матером и каменном, как Китайская стена, — как и морщины на обуви точно будто скрипят от суровости выражения своего. В ушах под каской свистит горный, разнузданный ветер, а взгляды свои все до единого вперили в глубину густо и холодно синеющей темноты. Всякому бы охота, несомненно, узнать, как будет идти дальше. — Дошутился. — кивает приятель из роты, разминая шею. Массируя красными, коченеющими от холода пальцами под затылком, он неотрывно вглядывает в крашенный белым с черными черточками круглый сплав алюминия. Каташи смотрит на него косо и недовольно в суровой тьме, и Сарутоби, хотя и не видит, но будто точно ощущает тот непреклонный взгляд Копирующего, и решительно спешит заговорить с Зеленым зверем, что плелся слева него, совсем о другом. Нечего лишний раз задевать и напоминать первому о Джокере, он не любит, когда ему о нем напоминают. Надрывный голос Гая тотчас отвечает на глупый вопрос, а дальше зычный мужской хохот раскатывается по округе; Хатаке переводит дух, а губы его, обветренные и сухие, поджимаются тонкой полосой. Джокер очень скоропостижно, вдруг и нежданно, негаданно провалился сквозь землю. Никто не мог знать о том, как и когда он пропал. Но никто и не мог говорить, чтобы было очень жаль Шутника: всякий, скорее, боялся бы, что и его постигнет точно такая участь, чем искренно хлопотал бы о нем: с лишком его не любили за его оченно умные и мудреные шуточки. Оттого легче Каташи не могло стать. Обито был одним товарищем в этой галерке, хотя никогда Копирующий не заявлял ему о том открыто от необыкновенной то ли гордыни, то ли уверенности в том, что он, сам Хатаке, непременно должен быть одинок. Ему так всегда думалось, что ему написано, напророчено было существовать тут одним. Другие и ломаного гроша не стоили, решительно не стояли подле Учихи. Но всякий чтил сакральным долгом обратить внимание на значок пацифика на груди его, такой противоречивый надписи на каске. И всякий, услыхав ответ, все равно ничего не усваивал с того ответа, поскольку равным счетом ничего с него не мог понять. Недоумение тут же выражалось на лицах их — все равно, что они молчали, — ловкому и пытливому взгляду ничего бы совершенно не стоило различить то, как непросветленные стараются скрыть свое незнание молчанием. Кто там знал ту теорию двойственности Юнга? Никто, кроме Хатаке. В голове его и помысла не возникло спросить, чем Учиха может обусловить свою, на первый взгляд, бестолковую и пустословную идею соединить на своем камуфляже значок мира с надписью "рожден убивать". Она правда видится поначалу странной и праздной, но только то ее настолько амбивалентное значение и тотчас толкает именно на психологию Густава Юнга. И Копирующий точно мог сказать, что, ежели бы Обито первый не догадался к такому, то вполне вероятным было бы увидеть пацифик и каску с черными на ней буквами BORN TO KILL именно у Каташи. — Спустимся с отрога и остановимся. — командует командир отряда и всякий из солдат точно ободряется, точно и невеселый Копирующий. Впрочем, он всегда равнодушный и сдержанный; никогда не удивлялись его хроническому и нерушимому помалкиванию солдаты, ходившие вместе с ним. Каташи был таким с первых моментов, как он объявился тут, — тихим, совершено не словоохотливым и спесиво-суровым, часто отвлекавшимся на книги малоизвестного какого-то автора — и что он там только вычитывал? Говорил он только тогда, как его спрашивали и как надобно было говорить — что-то толковое, доподлинно стоящее внимания: иначе, мнилось при взглядах на него, Каташи наверняка не умел. Его не трунили, в спину не бросали насмешки: один он точно мог заменить их десятерых решительно и физически, и точно аналитически, хотя и носил удивлявшую всякого маску, от которой никто не мог никогда видеть лица Хатаке. Дальше сулил путь к границе, но предварительно, непременно, ночной перекус консервами с тушонкой. Асума Сарутоби, тот самый, который всю дорогу судил о Шутнике, умрет от пули снайпера, а Обито Учиха так и не пришлет вестей. На обратном пути его-таки найдут: приваленным огромной горской породой. У Каташи Хатаке навсегда сохранится самое отвратительнейшее чувствие вины за смерть товарища. Никогда больше он не будет таким самонадеянным и спесивым, а еще никогда не дай ему бог потерять ощущенье долга про пристальное наглядывание за другом, который нуждается в Каташи точно так, как и сам Каташи в нем: он непременно должен отвечать за сохранность юдоли своего ближнего. Хорошо, что на плечо в тот момент, когда он смотрел на мертвое и остывшее тело Джокера, обухом рухнула тяжелая ладонь Майто Гая. Ежели было бы иначе, Каташи точно бы взревел либо завыл, а дальше сошел бы с ума от наполнявшей его ум и рассудок страшнейшей тоски. То совершенное огорченье, прискорбье и отчаянье, что отразились на лице его, что было белее всякого полотна, решительно не могла скрыть никакая маска. Ему было безбожно жаль и больно: слишком малую численность времени они могли провести вместе. Хотя именно Обито стал ему за короткое время практично самым дорогим товарищем за историю всех военных похождений Копирующего: никто другой не мог понять его более, чем получилось у Учихи. Надо было хоть раз посмеяться с ним от души и обнять после выполнения хоть какой-нибудь миссии. Именно такого рода дела и сближают за самое мелочное истечение времени. Почему тогда они ни разу после успешного конца не похлопали хоть друг друга разок по плечу? Он все крутил значок пацифика в ладони и долго думал. Что странно, то каски его Каташи так и не отыскал.