Рояль в кустах

      Мир ограничен косыми белыми лучами, отбрасываемыми телевизором. Он черно-белый, как и скупые титры, бесцветные волны. Артур смотрит на экран неживыми глазами, будто это он утонул, а не те бедняги в кино. В отличие от "Титаника", этот фильм не вызывал слез. Плакать не хотелось. Смеяться тоже. А еще не хотелось жить. И одновременно хотелось - так, как никогда раньше. Ведь там, в неизвестном море, на неизвестном корабле умер ты, ты другой. И, когда уже прощаешься с жизнью и холишь себя единой мыслью - что через мгновение ты вновь окажешься в объятиях любимого человека, - ты просыпаешься от этого ненормально реалистичного гипноза и оказываешься здесь, у себя дома. Живой, но совсем один.       Нечто подобное Артур ощутил, когда только дописал тогда еще свой обычный роман. "Книжку-пустышку", по какой-то нелепой случайности обернувшейся бестселлером. Видимо, люди все-таки идиоты.       Сразу после премьеры заиграло дурацкое яркое шоу. Типа истории создания. Томный голос за кадром повествовал о гениальности картины, о таланте актеров, но лишь единожды - вскользь - упомянул Артура, автора либретто этого плаксивого спектакля. В черной кайме телевизора мелькали тупые лица - Артуру они не нравились. Это не его герои. Его герои преисполнены чувствами, а значит, не имеют лиц. Какой бы ни был гениальный актер, в кадре он навсегда останется актером. Его стезя - вечное притворство. Угрюмый мужчина, обязанный сыграть главного героя, озорного солнечного паренька, никогда не оживит персонажа, будь он хоть тысячу раз на него похож. Ведь образы писатель берет из головы, из собственного, вымышленного мира, им нет замены в мире живых или мертвых.       Кроме одного, до последней буквы списанного с живого человека. Смуглый, неутомимо счастливый, неунывающий, с задорными зелеными глазами, так страстно блестящими при виде любимой. Этому человеку не пришлось бы притворяться - он делал бы лишь то, что делал всегда. Не пришлось бы учить текст - он говорил бы лишь то, что говорил всегда. И будь он даже бесконечно далек от киноиндустрии, Судьба сама подвела бы его к сцене, дав одну единственную роль, какую уже дала ему при рождении.       Но, к сожалению, Судьба оказалась близорукой, и, стоя у камер и растерянно оглядываясь по сторонам, она не заметила цели своих поисков, маячившей прямо перед носом. Но если бы и обнаружила, то ничего не смогла бы предпринять. Артур молился по ночам, чтобы его образ, райский образ, отказался от своей профессии и стал врачом, певцом, офисным клерком, да просто безработным! Но он оставался верен своему делу, эта вера никогда не позволила бы ему занять свое место в прекрасной истории. Антонио Фернандес Карьедо, режиссер       Холодная строчка внизу словно оглашала приговор. Холодная строчка, холодный фон. Только человек теплый. Улыбается, будто снимал не философскую мелодраму, а глуповатую комедию. Он сам походил на веселый фильм, яркий, красочный, с бессчетным количеством образов, собирающимися в один, самый четкий, самый любимый.       Расфуфыренная журналисточка, лучше подходившая на роль "ночной бабочки", липла к молодому режиссеру, пихала ему в нос розовенький микрофон и, глупо хихикая после каждого слова, осыпала беднягу нескончаемыми вопросами. Антонио еле успевал отвечать, но - вот что поразительно - почти в каждом предложении упоминал книгу Артура. Смотрел в камеру, и от огненного взгляда травяных глаз здесь, по эту сторону экрана, загорались еще одни, изумрудные.       - Почему?.. - одними губами прошептал Керкланд.       - Видите ли, - рассмеялся режиссер. - Эта книга произвела на меня огромнейшее впечатление. Я лично знаком с автором. И, скажу по секрету, даже принял участие в создании главного героя.       Артур ухмыльнулся. Принял участие, как же. Только благодаря ему и появился безумный оптимист, задорный Альберто. Такой неподходящий главной героине, холодной и бесчувственной англичанке Оливии.       - А мне Оливия нравится! - продолжал Антонио. - Такая загадочная, молчаливая, немного угрюмая. Меня и в обычной жизни привлекают такие люди.       Такие, как Оливия.       Такие, как Артур.       Такие, как Ловино.       Хмурому итальянцу не было места в истории. Ему вообще нигде не было места. Он стал глупым сюжетным фактором, роялем в кустах, который перечеркнул все хрупкие линии и подстроил их под себя. А рояли, как известно, не нравятся никому: ни читателям, ни критикам, ни, конечно, авторам.       А в кино все иначе. Ты можешь в любой момент ввести персонажа, а потом легко и просто доказать, что он уже встречался в парочке кадров. Да-да, там, среди посетителей кафе. Просто вы не заметили! Ведь в фильме ты даешь сразу всю картину, и человек должен сам выбирать, как расставить акценты. А при написании книги, автор берет на себя ответственность за воображение миллионов читателей. Укажешь на этого персонажа, и его заметят. Как жаль, что это правило не работает с жизнью!       Когда Артур только познакомился с Антонио - кто их познакомил? Кажется, Франциск на какой-то творческой встрече, - писатель холодно относился к кинематографу. Цветные картинки, ха! Развлечение для впечатлительных подростков и идиотов без воображения. Но лишь благодаря Карьедо он понял кино, принял его как искусство. Он научился видеть книгу в фильме и фильм в книге. Его произведения - весьма посредственные до того момента - наполнились всеми теми приемами, о которых рассказывал Тони: музыка и свет, декорации и ракурс. Книга стала не просто набором черных значков, складывающихся в забитые сопливые фразочки. Она стала картиной - нет, миллионом картин, эскиз к которым наскоро набрасывал Артур. А Антонио с неизменной улыбкой ловил грязноватые листы и раскрашивал яркими уверенными масками, словно учился изобразительному искусству у самого Ван Гога. Они вдвоем собирали персонажей из неровных описаний, накрепко склеивая их забавными сравнениями. Испанец, бывало, звонил посреди ночи и срывающимся от волнения голосом предлагал ввести в пару эпизодов заносчивого официанта или комично падающую в обморок дамочку.       Антонио настолько увлекся созданием второстепенных персонажей, что совсем не интересовался судьбой главных героев, отдав их в руки профессионала писательского дела.       Но может, если бы он прочел пару глав целиком, если бы заметил в Оливии Артура, а в Альберто - самого себя, то все было бы по-иному. И когда Артур попросился написать сценарий для его фильма, он бы не ответил, что у него уже есть сценарист. Что у него уже есть Ловино.       Артур выудил из кармана плеер. Долгое время он лежал в ящике, пылился - чей-то бесполезный подарок. Но с недавних пор в нем появился трек. Всего один. Всего одна песня, которая могла описать любое чувство, любое состояние человека. Любого персонажа его многогранной, многоликой истории. Музыка заглушила гул телевизора, трещание журналисточки и радостный смех Антонио, принадлежащий, к сожалению, не Артуру.       Разве бывает такое, что герой уходит от своего создателя? Да, он может сопротивляться, упрямиться, наотрез отказываться от каких-либо действий и чувств, но образ навсегда остается у писателя, где-то в душе. И как бы хорошо автор его не спрятал, как бы ни старался скрыть от себя и от других, рано или поздно сердце заставляет выудить хрупкое создание мысли и слов, как фарфоровую статуэтку, осторожно стереть пыль, полюбоваться украдкой и поставить обратно, поглубже, подальше. Лишь бы не мозолить глаз, не напоминать раз за разом о том, что эта красота - не твоя. Что она принадлежит другой истории, где роялем в кустах становишься уже ты.       Музыку прервал робкий телефонный звонок, почти не слышный, но заглушающий собой все окружающие, посторонние звуки. Артур выдернул наушники, щелкнул кнопкой пульта - телевизор цыкнул и погас. Не глядя на номер, Керкленд нащупал кнопку громкой связи. Тишину разорвал светлый голос, полный солнечного света и плохо скрытой тоски:       - Хэй, Оливия, это Альберто. Как насчет морской прогулки? Только чур я выбираю финал!