Животное

      — Цукияма-сан.       Я прикрываю глаза: от этого тихого властного голоса по телу мгновенно расползается жар предвкушения, привстают волосы на затылке и сладкой судорогой сводит в паху. Приоткрыв веки, я кидаю мимолётный взгляд на Банджо, и он, сглотнув, кивает и смотрит на Хинами, с которой играл:       — Хинами, не хочешь выйти со мной прогуляться, тут жарковато. — Банджо не врёт: ему действительно жарко, потому что от голоса Канеки не встанет только у мёртвого.       — Да! — с радостью соглашается Хинами, и Банджо едва заметно облегчённо выдыхает.       — Ребята, пойдёте? — обращается он к своим. Те лениво разворачиваются к нему, переглядываются и пожимают плечами:       — Отчего ж не пойти.       Они быстро собираются и уходят. Напоследок я получаю предупредительный взгляд от Банджо, означающий, вероятно, «без глупостей, самодовольный ублюдок». Я ухмыляюсь ему в лицо и наблюдаю, как он, недовольный и возбуждённый, выходит за дверь. Её хлопок эхом разносится по пустой квартире, где остались только мы двое.       Отличная работа, Банджой-сан.       Но я не двигаюсь с места. Мгновенное послушание отвратительно нам обоим. Я хочу хотя бы немного научить тебя терпению, свойственному людям (напрасно), ты же хочешь, чтобы я дал повод себя наказать. Впрочем, ты и без повода это сделаешь, дорвавшийся до кнута мальчишка.       — Ты ещё долго собираешься прохлаждаться? — раздаётся у самого уха, и если мгновением ранее я уже готов был встать, то сейчас это снова придётся отложить. В твоих вкрадчивых, почти урчащих интонациях, от которых всё тело становится ватным и не хочет слушаться, ясно слышны едва сдерживаемые нетерпение и ярость. Абсолютный контраст моим блаженству и безмятежности.       — Канеки-кун… — шепчу я, поворачиваясь к нему, и, зарывшись пальцами в седые волосы, притягиваю к себе, чтобы поцеловать. Губы горячие и сухие, так и хочется проводить по ним языком снова и снова, слизывая дыхание, вырывающееся изо рта. Ты хочешь отстраниться, потому что это невыносимо возбуждающе – просто целоваться вот так. Но я не отпускаю, позволяя себе дерзость помучить тебя ещё немного, и ты с шуршанием трёшься пахом о диван, только чтобы сдержаться. Твоё негласное правило: здесь нельзя, это общая комната, только наверху.       Пытаешься быть не таким животным, только вот при мне бесполезно притворяться.       — Я буду ждать вас наверху, — выдавливаешь ты и выворачиваешься из моей хватки, чтобы случайно не разложить меня прямо здесь. Шаги медленные, на ослабших от возбуждения ногах, неуверенные – то ли оттого, что хочешь вернуться, наплевав на глупые принципы, то ли просто не уверен, что я следую за тобой. Это так мило, что я могу позволить себе маленькую шалость: бесшумно поднявшись с дивана, я в два шага оказываюсь за тобой и, обвив руками твоё маленькое сильное тело, прижимаюсь ощутимо выпуклой ширинкой к твоим ягодицам.       — Иду-иду, — шепчу на ухо, прихватывая зубами хрящик, и ты замираешь в моих руках, весь напрягаешься от настороженности: знаешь, что я не погнушаюсь зажать тебя прямо у лестницы возле стены, если захочу.       Но не буду, потому что быть в твоей власти восхитительно.       Ты поднимаешься наверх, держа меня за руку, чтобы я был рядом, но это лишнее, ведь я и так привязан к тебе невидимыми цепями из голода, похоти и любопытства. Боюсь, ты разорвёшь их, только если убьёшь меня или умрёшь сам. Твои шаги становятся увереннее и быстрее с каждым пройденным по направлению твоей комнаты метром, а внутрь ты буквально зашвыриваешь меня, захлопывая дверь.       Твоя комната – твоя территория с твоими правилами. Ты ревностно оберегаешь её, а любой, кто осмелится войти сюда или кого ты приведёшь сам, становится игрушкой в твоих руках. За пределами этой комнаты я могу пытаться дрессировать тебя сколько угодно, позволять себе всё что только возможно, но здесь расклад меняется кардинально.       — Раздевайся, — коротко бросаешь ты, поворачиваясь ко мне, и в твоих глазах больше нет смущения, страха и неуверенности того самого Канеки-куна, которого я видел на первой встрече.       — Может, мы… — продолжаю тянуть время, зная, что ожидание делает всё ещё более желанным.       — Быстро, — почти рычишь ты, перерезая своим стальным взглядом серых глаз мой голос вместе с горлом заодно.       Я прислоняюсь к стене – колени вот-вот ослабеют окончательно, а валяться у тебя в ногах слишком унизительно даже для меня – и, безмятежно глядя в дальнюю стену, начинаю медленно расстёгивать пуговицы непослушными пальцами. Я чувствую твоё горячее нетерпеливое дыхание, слышу, как ты сглатываешь и облизываешь пересохшие губы, пока пуговицы одна за другой выскальзывают из петель. Чем меньше остаётся застёгнутых, тем медленнее я продвигаюсь ниже к ремню и тем шире улыбаюсь, чуть прикрыв глаза, пока ты, наконец, не выдерживаешь:       — Слишком долго, — шипишь ты и, ухватившись за края, разводишь их в стороны, царапая чёрными ногтями кожу на животе, так что оставшиеся пуговицы просто отрываются и разлетаются в стороны со звонким перестуком. «Эх, опять сделал Банджой-сану работу», — проносится на периферии сознания, но эта глупая мысль тут же исчезает, когда ты всем весом вдавливаешь меня в стену. Дыхание тут же перехватывает, будто в первый раз, а в волосы зарываются твои сильные пальцы и тянут вперёд так, что шейные позвонки почти трещат. Ты целуешь со всей бурей чувств, жёстко, грубо, кусая губы и глубоко проникая языком в мой рот, заживо пожираешь мою душу, но я готов раз за разом преподносить себя тебе на растерзание, стоит только позвать.       Между ног вклинивается острое колено, и я, тихо простонав в поцелуй, провожу по нему пахом, дразня вставший член, зажатый в узких брюках. Чужие ладони исследуют моё тело, жёстко теребят соски и сжимаются на рёбрах, и вот ты сам уже втираешься в моё бедро, откровенно постанывая в губы. Все твои движения так и говорят: «Выеби меня, пожалуйста, я очень этого хочу, прямо здесь и сейчас, и как можно сильнее», и будь я таким же несдержанным, как и ты сейчас, я бы непременно набросился. Только вот подтекст у этих слов нравится мне гораздо больше: «Дай мне повод сорваться на тебе», и я хочу ещё немного поиграть на твоей выдержке, ведь звериная сущность, вырвавшаяся из тебя, мой милый Канеки-кун, такая нетерпеливая.       Щёлкает пряжка ремня, а через мгновение ты сдёргиваешь мои брюки вместе с бельём к самым щиколоткам и тут же сжимаешь ладонью член. Я запрокидываю голову и сипло, почти беззвучно кричу от накрывающего с головой мучительного наслаждения, но не издаю ни звука, даже когда твои пальцы натирают головку и смыкаются у основания. Мой голос всё ещё в моей власти, и я хочу контролировать его ещё немного. И пусть с каждой секундой, что ты сжигаешь меня своим испепеляющим все условности и манеры дыханием, это становится всё сложнее.       Удар в живот, подножка – и вот я уже падаю на пол, больно ударяясь коленями об пол. Известная, довольно предсказуемая схема, но исправно работающая на усыплённой твоим запахом бдительности. Опираясь на локти, я приподнимаю голову и с тоской смотрю на кровать, до которой мы, видимо, сегодня не доберёмся, потому что между моих ягодиц уже скользит твой член. Ты снова тянешь меня за волосы, заставляя встать на колени, жарко дышишь мне в шею и кусаешь за плечо прямо через рубашку, но этого тебе недостаточно.       — Сними, — приказываешь ты, сильнее вцепляясь пальцами в фиолетовые пряди, отчего я с коротким шипением запрокидываю голову, но всё же кое-как снимаю рубашку и отбрасываю её в сторону. Туда же летят и смятые брюки, которые ты окончательно стаскиваешь с меня, позволяя раздвинуть ноги. Головка твоего члена трёт поджавшуюся мошонку, зубы смыкаются на коже почти до крови, чёрные ногти впиваются в бёдра, оставляя россыпь мелких синяков, и я сгораю от прикосновений, которые доводят почти до исступления.       Ты толкаешь меня вперёд, снова ставя на четвереньки, надавливаешь на поясницу, заставляя прогнуться, и быстро смазываешь мой анус слюной, тут же погружая два пальца внутрь. Я скребу ногтями по полу, сжимаю зубы от тянущей боли и прогибаюсь сильнее, пока твои пальцы бесцеремонно двигаются внутри, разминая неподатливые мышцы. Ты никогда не делал это нежно – зачем, я ведь гуль, заживёт, – и от безысходности моего положения сначала хотелось выть. А потом я научился наслаждаться всем, что ты даришь мне наедине, показывая истинную сущность, скрытую за маской. Я хотел полностью подчинить тебя себе, а вместо этого сам почти безропотно подчинился, позволяя творить с собой всё что вздумается.       Пальцы довольно быстро заменяются членом, и вот тут я не могу сдержать болезненный стон от сковывающей весь пах боли, которая расползается по позвоночнику вверх и тугими жгутами обхватывает ноги. От каждого движения внутри тело пронзает судорога, и просто невозможно расслабиться, когда с каждым толчком тебя пробивает дрожь от режущего ощущения, а с каждым движением назад будто все органы вытягивают наружу. Стоны вырываются наружу всхлипывающим кашлем, с носа капает пот, поблескивающими пятнами оставаясь на паркете, кажется, что коленные чашечки сейчас раздробятся к чёртовой матери, так сильно ты вдавливаешь меня в пол. Вся боль, накладываясь одна на одну, оглушает, но я прогибаюсь как можно сильнее, подаюсь бёдрами навстречу и искренне наслаждаюсь.       Ты – чёртово животное с внешностью юного божества, а я – больной мазохист, который просто торчит от твоего запаха и всего тебя в целом.       Я выдаю себя с головой несдержанными стонами и тихими вскриками, заливаю отчаянные нецензурные просьбы изящными эпитетами на французском. Когда ты понимаешь, что я полностью упиваюсь процессом, ты, разумеется, злишься: если тебе плохо – а я чувствую, что так и есть, ведь я не нужен, когда тебе хорошо, – то плохо должно быть и мне. Поэтому ты проводишь ногтями по моей спине, оставляя горящие красные царапины, кусаешь поясницу и лопатки, до крови вгрызаясь зубами, мнёшь мою задницу, сильнее растягивая натёртый анус, но всё напрасно: я настолько влился, что от любого прикосновения хочется кончить, но тело и мозг словно застряли на краю и не дают этого сделать. Ты глухо рычишь – выходит так восхитительно, что я не могу сдержать стон, – и с последним толчком изливаешься внутрь. От жара внутри тепло волнами расходится по телу, руки и ноги ослабевают, и я, так и не кончив, с глухим стуком заваливаюсь набок, соскальзывая с твоего члена. Неловко перевернувшись на спину, я уже собираюсь довести себя до разрядки прямо у тебя на глазах, но хлёсткий удар по ладони останавливает меня. Я открываю глаза, смотрю на твоё раскрасневшееся лицо, на котором сияет дикая улыбка, и вспоминаю:       «Ах, да, точно, вторая стадия».       Твои желания так понятны, милый Канеки-кун, настолько инстинктивны, что я иногда поражаюсь, как не замечал их раньше. Первая стадия – выплеск всех эмоций на другого, своеобразное покаяние, вторая – самонаказание и искупление. И ты действительно веришь в это: берёшь мой член в рот, вынуждая закусить ладонь, чтобы не кончить от ласковых мажущих движений языка по всей длине, хорошенько смазываешь слюной свои пальцы и немного разминаешь свой вход. А после, без растяжки, медленно насаживаешься на меня, кривишься от боли, но всё равно продолжаешь – как обычно. Твоё тело сжимается всё сильнее, ты добела кусаешь губы, но всё равно не можешь сдержать тихий скулёж, который так контрастирует с тем властным «Цукияма-сан». Нутро стискивает меня почти до боли, от извращённого удовольствия темнеет в глазах, и я кладу руки на твои бёдра, чтобы резко дёрнуть тебя вниз и войти до конца. Ты вскрикиваешь и резко наклоняешься от пронзившей тебя боли, но отстраняешься не сразу: трёшься грудью о моё тело, в беспамятстве, словно маленький зверёк, лижешь мою покрытую испариной кожу и неловко двигаешь тазом, привыкая к ощущениям внутри. И, знаешь, я бы хотел поддаться на эти милые нежности, поверить розовому румянцу на твоих щеках и мягким поглаживаниям твоих ладоней и оттрахать тебя как можно аккуратнее. Только вот искусанные лопатки неприятно трутся о пол, горят царапины, как ты ни выгибайся, чтобы не чувствовать этого, и внутри у тебя так горячо, что подобные мысли просто испаряются.       Я крепче сминаю пальцами твою кожу и делаю первый резкий толчок, и ты вновь царапаешь меня чёрными ногтями, прокусываешь кожу, зализываешь ранку и снова кусаешь, сдерживая стон. Член туго скользит внутри, но для нас это не имеет уже никакого значения, особенно под твой заведённый шёпот с просьбами трахать глубже. Постепенно ты поднимаешься, садясь прямо, вытягиваешься вверх и, запрокинув голову, сам скачешь на мне, управляя движениями моих рук. У тебя снова стоит, измазанная в твоей же сперме и новом предэякулянте головка мажет по низу живота. Ты заводишь руки назад, прогибаешься сильнее, отчего член входит ещё глубже, и поглаживаешь ладонью мою мошонку, изредка задевая кончиками пальцев приоткрытый анус. Я сгибаю ноги в коленях и раздвигаю их шире, чтобы позволить тебе забраться глубже, хотя растянутые края немного саднят. Громкие стоны, которые так свежи в воспоминаниях Банджо, потому что первый раз ты просто забыл, что в квартире есть кто-то ещё, срываются с твоих малиново-красных искусанных губ. Ты продолжаешь рьяно опускаться на меня, и гладкие стенки все сильнее сжимаются вокруг моего члена в предоргазменных судорогах. Моя ладонь бродит по твоей бледной коже, прощупывает выступающие мышцы и теребит маленькие розовые соски, я подбрасываю бёдра навстречу тебе, силясь войти глубже, стискиваю зубы, чтобы не кончить. Чувствуя, что почти на грани, я обхватываю ладонью твой член и двигаю ей в такт толчкам, но всё равно срываюсь раньше и с громким вскриком кончаю внутрь. Но тебе плевать: ты продолжаешь насаживаться, изламывая брови от полубезумного наслаждения, и сперма влажно хлюпает внутри, немного облегчая скольжение. В конце концов ты до крови впиваешься ногтями в мои бока, склоняешься и с громким стоном выплёскиваешься себе на грудь. Стенки кишечника последний раз обхватывают меня, а после ты наклоняешься вперёд, выпуская мой член, и целуешь, жадно облизывая мои пересохшие губы. Я чувствую вкус своей крови на твоём языке: она горькая и совсем не похожа на твою, зато её вкус не лжёт в отличие от твоего. В твоих поцелуях ни капли романтики или, прости Господи, любви – лишь остатки того голода, с которым ты съедаешь меня заживо каждый чёртов раз.       — Спасибо, Цукияма-сан, — едва ли не мурчишь ты, а затем поднимаешься, маленький, обманчиво хрупкий, и, подобрав одежду, идёшь к двери, чтобы спуститься в душ.       — Bitte, — выдыхаю я, прикрывая глаза. Во рту всё ещё вязкий привкус, я раскатываю его на языке, чувствуя, как покалывают свежие царапины и ноют суставы и мышцы. Едва только хлопает дверь, я медленно вытягиваю ноги и раскидываю руки, глубоко вдыхая запах пота и спермы. В такие моменты мне иногда кажется, что порвать мою нездоровую привязанность к тебе так просто, стоит всего лишь уйти и не возвращаться. Но внутри всё натягивается гораздо больнее, чем пятнадцать минут назад, и я переворачиваюсь на бок и, обхватив руками колени, слушаю, как этажом ниже шумит вода.       Глупо надеяться, что ты когда-нибудь изменишь своё отношение ко мне. Зверь, лишь однажды почуявший опасность от другого, никогда не будет доверять.       А впрочем, плевать. Пусть остаётся так, как есть.       Я не хочу, чтобы это останавливалось.