Lux in tenebris

      Это было нелогично. Подло. Неправильно. Абсурдно — стоять вот так, прислонившись спиной к стене, словно любопытный школьник, и с непонятной щемящей болью в области сердца слушать голос со включенной голозаписи. И смех. Как мощная призрачная пощечина, приводящая в чувства, возвращающая в реальность. Болезненное, жуткое напоминание о том, чего уже не вернуть.       «…Пока, зайка! Мы тебя любим!» — пип-бой закончил вещание, с характерным глухим щелчком возвращая кассету. Данс слушал. Ждал чего-то. Ему было стыдно за то, что подслушал конфиденциальную личную информацию. Он был противен самому себе за то, что не прошел мимо приоткрытой двери личного кубрика Норы, не двинулся туда, куда планировал изначально: в ремонтный отсек, чтобы вправить вмятины на своей Т-60. И что вообще сделал огромный крюк лишь для того, чтобы — как сам себя убеждал — как командир удостовериться, что подчиненная находится на своем месте после отбоя. Убеждал себя, упрямо уворачиваясь, как жеребец, которому в рот пихают строгий трензель, от простой правды: что он хотел увидеть ее.       До отвращения тошно от ощущения, что он ничем, абсолютно ничем не может помочь и ничего не может сделать. Ему стало нечем дышать, в фирменной оранжевой форме стало невыносимо тесно, он почти оторвал ремешок на шее, распахнул воротник пошире. Откинул голову назад, затылком приложившись об холодный металл Придвена, сжал зубы до скрипа, зажмурил глаза; едва удержался от того, чтобы не шибануть по стене кулаком, вымещая на нем всю злобу на мир, на войну, на людей. Было больно. Там, как говорили в шутку сослуживцы, ничего не билось. Беспомощность душила его изнутри, обвивая душу склизкими щупальцами, пробираясь к голове, конечностям, распространяясь с ужасающей скоростью по телу, побуждая к абсолютно абсурдным действиям.       Секунды тянулись, как мгновения перед выстрелом; из комнаты до сих пор не донеслось ни звука. Данс ждал, слушал чересчур громкий грохот своего сердца, буквально физически ощущал сокращение сердечных мышц. Ждал, ждал, ждал, хоть звука. Хоть чего-нибудь.       И не выдержал.       Резко, даже слишком резко распахнул дверь, закрыл ее за собой с грохотом, так что Нора вздрогнула всем телом, вскочила с кровати, мельком взглянула вошедшему в глаза… Дансу хватило этого мгновенья, чтобы увидеть крупные слезы, ручьями струящиеся по худому бледному лицу, и плескавшиеся в глазах отчаяние, потерянность, самую настоящую боль.       — Я… — Данс застыл, сраженный непонятными чувствами, возникшими в груди. Хотелось собственноручно уничтожить Институт и всех, кто были причастны к нему, достать из-под земли Келлога и растерзать его с особой жестокостью снова. Одним словом, стереть в порошок всех, по чьей вине настолько храбрая девушка, каких он не видел в жизни, задыхалась от собственных слез и понимания необратимого. — Мне… Прости.       Нора спешно отвернулась, скрывая слезы, запрокинула голову, словно заставляя их затечь обратно в глаза, через зубы выдохнула, сжала кулаки. Прижала подбородок к груди.       — Мне жаль, что вы видели это, коммандер, — девушка попыталась унять неумолимую дрожь в голосе, он срывался во всхлипы и нервные подрагивания. — Этого больше не повторится.       Данс в ступоре стоял, смотрел на ее волосы, словно занавеской прикрывшие лицо с двух сторон, стоял — и не мог сказать ни слова. Они растворились в голове в тот момент, когда он перешел порог отсека. «Но почему ты извиняешься?» — хотелось спросить. Но он не мог.       — Если позволите, я бы хотела уйти на отбой, — голос прозвучал ровнее, она судорожно выдохнула через стиснутые зубы, словно от холода.       Данс не давал себе отчета в своих действиях. И, наверное, делал это первый раз в жизни. Что-то упрямое в его голове жужжало два слова. Обними ее.       Просто подойди и обними.       Ну же.       Ей нужна поддержка. Обними ее.       Покажи, что она не одна.       Покажи, что не стыдно показывать слабость.       Что ты сожалеешь. Что тебе жаль.       Ну же.       Ты никогда не боялся. Так чего же ты страшишься сейчас?       Шаги от армейских ботинок эхом отразились от непроницаемых металлических стен. Данс неуклюже, боясь сделать лишнее движение, приобнял девушку со спины, не замыкая рук — для того, чтобы она легко смогла вывернуться, если захочет.       Она замерла. Кажется, даже перестала дышать. Вздрогнула всем телом, когда спиной почувствовала человеческое тепло, которое не ощущала слишком долго. Простой жест, выражающий обычную поддержку, так редко теперь можно встретить в этом больном мире. Жест поддержки, защиты, уюта… Тот факт, что это делал её собственный командир — непробиваемый во всех смыслах Паладин Братства Стали, один из лучших офицеров и командиров, — поражал настолько, что девушка укусила себя за внутреннюю сторону щёк, чтобы убедиться, что это не галлюцинации ее сбрендившего от горя и одиночества разума. Но тепло не исчезло, как и невидимый купол, который словно оградил ее от всего мира.       — Мне жаль, — Данс подал голос; он звучал приглушённо, слова давались с трудом. — Что тебе пришлось пережить это, я… — Паладин замялся, чувствуя, как девушку снова начинает трясти. — Ты не должна извиняться. Это непросто. И твоя реакция абсолютно нормальна. Я хочу сказать, что… — Данс мысленно залепил себе пощечину за то, что мямлит, подобно ученику перед классом. — Не каждый способен пережить такое, сохранив при этом поразительную силу воли. Теперь у тебя есть Братство. Ты целиком и полностью можешь положиться на него и… На меня.       Данс не мог совладать с навязчивым желанием зарыться носом в её волосы, вдохнуть ближе их аромат, но залепил себе вторую пощечину, отрезвляя мысли и стараясь держать себя в руках.       Девушка резко извернулась в руках, повернулась к Дансу лицом, уткнулась в грудь. И заплакала. Горячие, обжигающие слёзы мочили её волосы, форму. Данс совершенно растерялся, мозг отказался думать.       И он просто послал его, поддавшись зову сердца, которое спустя столько лет подало признаки своего существования.       Крепко обнял Нору, положил щеку на её макушку, ладонью и пальцами осторожно гладил её по вздрагивающей от истерики спине, шептал что-то успокаивающе, то, что первым приходило в голову.       Было больно. Он чувствовал боль, исходящую от неё, он хотел забрать её себе, помочь Норе выбраться из этих зыбучих песков, в которые она попала по чистой случайности и которые засасывали её все глубже и глубже…       Всхлипы перерастали в завывания и рёв раненого животного. Вся боль, что копилась в ней с момента выхода из криокапсулы и до прослушивания этой злополучной голозаписи, — выходила наружу, оставляя после себя непривычно звенящую пустоту.       В конце концов, они просто стояли, вцепившись друг в друга как в единственное родное, что поймет и никогда не оставит. Как в спасательный круг. Данс все так же медленно поглаживал большим пальцем позвоночник девушки вверх-вниз, прислонившись колючей щекой к макушке, слегка выгнувшись из-за разницы в росте. Спина онемела, но он не обращал ни капли внимания; все, что его сейчас волновало, это Нора, которая медленно приходила в себя, выравнивая дыхание, но при этом пытаясь вдыхать как можно тише, чтобы не разрушить сказочный момент единения двух душ.       — Паладин?       — Просто Данс. Мы не на службе, — он ухмыльнулся, что девушка почувствовала и не могла не дернуть уголками губ от щекотного ощущения на коже. — Что?       — Данс, я хочу сказать — спасибо. Правда. Я не думала, что получу такую поддержку, — Нора чуть не добавила «тем более от тебя», но вовремя закусила губу. Её словно загипнотизировал размеренный стук, который прорывался через плотную грубую ткань формы её командира, он успокаивал, давал надежду на то, что всё наладится. Что она найдёт Шона.       — Это моя обязанность — заботиться о тебе, — Данс поздно осознал, что ляпнул не совсем то, что хотел, и поспешил исправиться. — Я не имею в виду, что мне это обременительно, вовсе нет, я… Мне это приятно.       Нора хмыкнула. Голова гудела от слез и пустоты. Слова давались с трудом.       Она устала. И морально, и физически. Измотана.       Но освобождаться из таких теплых, но непривычных и каких-то родных объятий не хотелось. Она забыла, что находится на Придвене, что здесь на каждом углу любопытные самовлюбленные носы в форме, что в любую секунду дверь могут бесцеремонно распахнуть, разрушая уютную атмосферу, разбивая «невидимый колпак».       Тяжесть навалилась сначала на голову. Расплавленный металл разлился во все конечности и немедленно застыл, не давая двинуться с места. Хотелось стоять так вечно, вдвоем, ощущая лишь грубую ткань формы на коже, мягкие и успокаивающие поглаживания по спине, колючую щетину на макушке и запах. Смесь озона от лазерного карабина, пороха, кислого металла и машинного масла. И Данса.       Чувствуя, как она засыпает в его объятьях, Паладин аккуратно подхватил её на руки, словно она ничего не весит, положил на койку, укутал одеялом. Погасил свет.       — Данс, не уходи, — называть его по имени было непривычно; Нора схватила его за руку, вцепившись в крепкую ладонь. Он послушно замер, в темноте разглядывая черты её лица, чувствуя, как внутри еще больше разливается тепло, распространяясь на всё большей площади его души.       Данс наклонил голову набок, все так же смотря Норе в глаза. В темноте это казалось чем-то интимным, если сравнивать с игрой в гляделки в свете дня.       — Полежи со мной, пожалуйста, — тихо прошептала девушка, завороженная поблескиванием его темных глаз и широкого высокого силуэта. Она отодвинулась к стене и похлопала по месту рядом с собой.       За какие-то пятнадцать минут они стали так близки. Или это являлось лишь временным явлением, потому что Данс в первый раз увидел её слезы, увидел её демонов. Помог их перебороть, загнать обратно в шкаф. А Нора осознала, что он не такой бесчувственный, как многим кажется.       — Хорошо, Нора. — Девушка вздрогнула от звука своего имени, которое Паладин никогда не произносил так. Он вообще его не произносил. Только формальности.       Он лёг, неловко положил ей руку на талию. Нора в ответ уткнулась ему в грудь, обняла; и уснула. Данс лежал, боясь лишний раз глубоко вдохнуть, чтобы не нарушить хрупкий сон Выжившей. Вдыхал аромат её волос. Наслаждался близостью, такой непривычной для него…       В первый раз Выжившая спала спокойно, не просыпаясь среди ночи в холодном поту и с рвущимся наружу сердцем от очередного кошмара, который зажимал ее в своих тисках, не отпуская и усиливая давление с каждой ночью. Впервые с момента разморозки она ощутила человеческое, настоящее тепло, заботу, почувствовала сильные руки, которые не дали ей упасть в призрачную пропасть своего прошлого.       И она благодарна.