Под руку со счастьем.

Осень... Никогда не любил её. Но ждал. Как же он её ждал. Смотрит, как за окном, подобно фигуристам, рассекающим лёд, скользят, танцуя свой прощальный вальс, пёстрые вестники наступившей холодной поры. Рубиновые, янтарные, бурые. Кленовые, берёзовые, дубовые. Боже, это похоже на целый спектакль. Невольно жмурится, по бокам век пролегают лёгкие, совсем неприметные, складки. Резко распахивает глаза, поднимая взгляд вверх. На грозные, тяжёлые тучи, заполонившие небесный свод. Скрывшие солнце в своих грузных объятиях. Отвечает покачивающимся, в такт одной им ведомой мелодии, верхушкам деревьев, начиная переступать с ноги на ногу, слыша отдалённые отзвуки гитары, наигрывающее музыку, доносящуюся из самых потаённых, укромных уголков сознания. Прижимает тёплую ладонь к стеклу, глядя, как крохотные капли дождя уродливыми пятнами расползаются по стеклу. Не может отвести взгляд, без устали перебегая глазами от одной дождевой крупинки к другой. – Как лето? – хрипловатый, немного грубый, от этого не менее любимый голос раздаётся прямо за спиной, вынуждая вздрогнуть и невольно поёжиться. Адам знает, Блэйк стоит, опираясь на дверной косяк, скрестив руки на груди, и сверлит его затылок пристальным взглядом. Но нет, солист не спешит обернуться. Секунды тянутся мучительно долго, кажется, Левин даже слышит стук стрелки, нарочито громко отмеряющей время. Сейчас, как никогда, нужно сделать вид, что то разбитое и аляповато склеенное заново трясущимися руками, на самом деле целое, нетронутое, ничуть не пострадавшее от их разрыва. Ах, да, о чём же он? Вероятно, о своей жизни. – Отлично. Потрясно отдохнули, были на... – откидывает голову назад, опуская веки, склоняясь поочерёдно к одному плечу, ко второму, растирая шею в мгновение ока вспотевшими ладонями. – На... – запинается, пытаясь проглотить ком, застрявший в горле, но терпит сокрушительное поражение. – На... Ненавидел осень. Всегда. Никогда бы не подумал, что так неистово будет считать до неё дни. Худшее лето в его жизни. Он грезил о нём, мечтал, ведь оно сулило так много всего, манило обещаниями, но обратилось против, забрав свой обет, и даже не предупредив. Вспоминания жгут, раскалённой лавой растекаясь по венам. – Фарс? Для тебя это лишь фарс? – перешёл на крик невольно, срываясь, чувствуя, как боль заполняет и тело, и разум, пожирает его, толкая в пучину агонии, в бездну с одиночеством, с безумием, с пустотой. – Ты не можешь просто так уйти! Думаешь, отпущу тебя? Нет. Нет! – Адам, – голос Шелтона звучал вкрадчиво и тихо. – Я никогда не играл, и ты это знаешь. Но... я устал. От твоих срывов, твоих истерик, от всего. Ты сам не свой. Я больше не вижу в тебе... тебя. – запнулся, из-под опущенных век робко глядя вокалисту в мутные, померкшие глаза. – Прости. Мне нужно время. Я не говорю, что не хочу быть с тобой. Хочу. Но не сейчас. До последнего думал – это розыгрыш, дурацкая шутка. Не побежал за ним, не стал больше унижаться, умолять, не попытался остановить, – хоть и клялся, – не старался догнать. А он ушёл. Перестал отвечать на звонки, съехал со съёмной квартиры. Исчез, оставшись только в памяти, что не знает прошедших дней. Оставил его. Наедине с собой, терзаться, винить себя, ненавидеть. Опустошил его мир, его вселенную, будто мановением волшебной палочки погасив в ней все, даже самые большие и яркие, звёзды. Три месяца. Три. Грёбаных. Месяца. Слишком долго. Слишком мучительно. Слишком невыносимо. Слишком много слишком. Чувствует, Блэйк подходит ближе. Стук сердца, в последнее время напоминавшее хорошо слаженный механизм, работающий в автономном режиме, внезапно срывается, учащается, и вот оно уже бьётся так гулко, так громко, что заглушает даже надоедливое тиканье часов. Сильные руки бережно обвивают Адама за талию. От этих невинных, когда-то привычных, а теперь уже полузабытых, прикосновений мурашки ползут по коже, подобно маленьким лесным санитарам, спешащим с очередной веточкой в свой огромный муравейник. Чувствует дыхание Блэйка на затылке, плавно смещающееся на шею, превращающееся в лёгкий, невесомый, эфирный поцелуй. Рука дёргается, непроизвольно сжимаясь в кулак, но её тут же накрывают его пальцы. Левин знает, унять дрожь не получится, скрыть её – тоже. Он слишком долго ждал. – Где... где ты был? – сбиваясь, шепчет он. – Почему, почему так долго? – Хотел дать тебе достаточно времени. – Нет. – оборачивается, смотрит прямо в прозрачные, хрустальные, живые капли – его глаза. – Не ври. Умоляю. Не сейчас... – Я боялся, Адам. – в голосе музыканта слышится и вина, и грусть. – Боялся, что совершил слишком необдуманный поступок. И потерял тебя. Боялся, что вернуться будет поздно. – Никогда не поздно, Блэйк. Если ты этого хочешь. – А ты? Адам лишь утыкается в его могучую грудь, пряча в объятиях слёзы. Слёзы боли, отпускающей, утихающей боли. Облегчения, подобно сладкой медовухе, ударившего в голову, опьяняя, унося в иное измерение. Счастья, бойким соседским мальчишкой влетающего на порог, звонким голосом требуя срочно идти гулять. И пусть дождь. И пусть холод. И пусть осень... Никогда не любил её. Но обязательно полюбит.