«…Лебедь, лебедь, скажи мне, Каждый полет совершается к солнцу? Где он оставил свои крылья? Она никогда не получит ответ Ты бы выбрал жизнь на другой стороне, Если бы знал лучший мир Лебедь, лебедь, дай мне Свободно следовать за тобой…»
Ханамаки Такахиро почти невозможно увидеть не улыбающимся. И это знают все. Ну кроме Иссея, который делит правду с Хиро на двоих. Ведь вдвоем легче, да? Не всегда. Каждое горячее и нежное прикосновение к нему, каждый поцелуй, каждое движение — ошибка. Ошибка, исправлять которую им предстоит долго. Нет, конечно, Макки и Маттсун все делят, но это разделять точно никто не хотел. Ханамаки знает цену ошибкам. Он может пересчитать ее на себе, но, кажется, пальцев не хватит. Иногда его счет доходит до пятидесяти. Когда-то меньше, когда-то больше. Но всегда можно найти на светлой, почти молочной, коже яркие или уже тусклые пятна. Покрасневшее пятно — начало. Темно-фиолетовый — кульминация. Бледно-желтый — развязка. Такахиро знает когда какой цвет имеет синяк. Порой ему кажется, что его отец — несостоявшийся художник. Потому что все: руки, бедра, голени, спина, грудь, живот — сплошное полотно цвета кожи, на котором появляются и расцветают сначала невзрачные, но потом цветные синяки. «Все будет хорошо, Хиро» — как-то раз сказал Матсукава, а Макки повторяет, словно боится забыть эти слова. После школы Макки и Маттсун шли вместе всегда. И каждый раз Ханамаки чувствовал все отчетливее, что он не может просто так идти рядом с Иссеем, смеясь и шутя так беззаботно. Каждое мимолетное касание пальцев, всякий раз, когда они задевали друг друга плечами — все это отзывалось легким и приятным жжением в мыслях. Ханамаки знал, что Матсукава рядом. Не бросит. Жаль, что отец Ханамаки был рядом, когда его сын проиграл желание и должен был поцеловать Маттсуна. — Помнишь, Макки, ты задолжал мне действие, — ехидно, но по-доброму усмехнулся Матсукава, сидя на траве на заднем дворике Макки. — Помню, — ответил Такахиро, потягивая из баночки колу. Кажется, ему снова придется выполнять что-то глупое, — но я не буду больше подливать в гель для душа Ойкавы тоник. — Поцелуй меня, — серьезно сказал Иссей, наблюдая как у его друга баночка медленно выпадает из рук. Одно дело игриво и на публику заигрывать друг с другом, но совсем другое, когда тебя просят поцеловать, — ну ради эксперимента. Ты не подумай, у меня есть девушка. Почему-то последние слова полоснули острым ножом по сердцу Ханамаки. Если не сделает — проиграет. Небрежно выкинув полупустую баночку в урну, Ханамаки неуверенно, впервые в жизни, подошел к Иссею, присев перед ним на корточки. А после просто сев на землю, аккуратно взял Матсукаву за подбородок. Глаза Матсукавы темно-карие, почти черные, словно воронье крыло, но, боже, как они сверкают при свете. Нет, естественно, Ханамаки сотни раз видел их, но не в такой близости. Хиро всегда сравнивал своего друга с ежевикой. Такой же сладкой и темной. И он совсем, может быть, не удивился, когда у губ Матсукавы оказался ежевичный вкус. «Хах, это все просто из-за мороженого» — убеждал себя Такахиро, слегка прикусывая губу Иссея.***
«Хах, это все виновато мороженое» — думал парень, когда падал на пол под ударами тяжелых сапог отца и его руганью про «сраного педика». Иногда Ханамаки кажется, что с каждым разом отец покупает себе все более тяжелые сапоги. Он не знает, как ему извиняться перед Матсукавой, которому тоже досталось. Он не знает, как идти завтра на тренировку, когда все руки его в синяках, кровоподтеках и ссадинах. Если остальное скрыть можно, то руки — нет. Он не знает, что делать, когда все тело ломит, а голова раскалывается надвое. Он не знает, что делать, когда жизнь катится к чертям. Ханамаки готов поспорить, что его сердце разлетелось на тысячи мелких осколков и снова собралось воедино, когда Матсукава сказал, что будет с ним всегда. И снова же Такахиро готов поспорить, что его сердце разлетелось на миллиарды осколков, когда увидел Иссея с девушкой, которая обнимала его, стоя на перекрестке, а затем поцеловала в щеку и, попрощавшись, наверное, ушла куда-то. Кажется, Макки впервые познал каково это быть разбитым морально (не считая время после первого побоя со скандалом дома). Хотя, да, он понимал, что Матсукава — друг, не парень. Но, мать твою, что за ноющее чувство в груди, разрывающее его изнутри до такого состояния, что хочется пойти и реветь всю ночь в подушку или подойти к Иссею (который, благо, не заметил Хиро), развернуть его и со словами: «Ты, черт возьми, только мой», прижать его к себе и не отпускать. Но Ханамаки умный (или мазохист), он понимает, что не станет рушить чужую жизнь из-за своих прихотей. Он всего лишь пойдет домой. Тихо зайдет в квартиру, наткнется на пьяного отца, если повезет без друзей, попытается избежать конфликта. Все как всегда. А потом он будет зализывать свои раны, сидя на балконе, слушая музыку, надеясь, что отец сильно не напьется и не примется вышибать его запертую дверь, чтобы показать своего «примерного оболтуса». Каждое утро, ежедневно, Такахиро встает в пять часов и в шесть его уже нет дома. К назначенному времени они с Матсукавой встречаются для пробежки. Но это был единственный раз, когда Ханамаки лучше бы остался дома, чтобы лишний раз не смотреть в эти темные завораживающие глаза своего друга, чтобы не чувствовать эту ревность, буквально жрущую его изнутри, чтобы не ощущать эти мимолетные прикосновения на своей коже. Это октябрьское утро выдалось очень холодным, а Макки, по своей, конечно, глупости, взял лишь тонкую ветровку. Кажется, придется хорошенько потрудиться, чтобы согреться. Лучше бы он замерз, чем чувствовал запах кофты Матсукавы. Корица и апельсин. Почему-то Ханамаки не удивился такому сочетанию.***
— Иваизуми, как понять, что ты влюбился? — как ни странно, Иссей говорил на эту тему именно с Хаджиме. Ведь он понимает. Ханамаки кажется, что его предали. Нет, нельзя допускать подобные мысли. — Ну… Ты по взгляду поймешь, — замявшись ответил Иваизуми, быстро взглянув на Ойкаву. Конечно же, этот взгляд ничегошеньки не значил. — Милая? — Ага, — Иссей мечтательно прикрыл глаза. После тренировки, перед которой Ханамаки случайно подслушал разговор, Хиро, не став никого дожидаться, убежал домой. К счастью, дома никого не было, лишь противный запах перегара и дешевых сигарет витал в воздухе. «К черту все дерьмо, к черту эту ебучую несправедливую жизнь» — думал Ханамаки, кусая свои и так покрасневшие губы и сдерживая слезы. Держать в руке гребаный острозаточенный металл непривычно. Еще более непривычно, когда эта пластинка металла пронизывает твою кожу на запястье тысячами укольчиков боли. Завораживающе наблюдать за тем, как на бледной, почти молочной коже, проступают ярко-алые, словно горящий летний закат, капельки крови. Интересно сделать еще один более глубокий порез. Еще и еще. Больше, пока светло-голубое постельное белье не станет заляпано пятнами. Больше, пока Ханамаки не прекратит думать о Матсукаве. Больше, больше, больше. Перед тем как Ханамаки выронил лезвие, последние образы, которые были в его голове, были лебеди, летящие к холодному осеннему солнцу, и ослепительно улыбающийся Иссей, набрасывающий свою кофту (в которой, к слову, и был Макки) на плечи Такахиро. Теперь к запаху корицы и апельсина примешался неприятный слегка жесткий металлический запах.