Экспертное мнение о свободе

      Кержаков вернулся в «Зенит», как он говорил, чтобы просто играть и приносить пользу. Он нисколько не покривил душой, сказав, что сейчас наслаждается каждым мигом в футболе. А насчёт игрового времени… Как бы Саша не хорохорился, он понимал, что всё-таки не может весь матч бегать, словно на заднице пропеллер с бесперебойным питанием. Да и другие нападающие вряд ли станут спать, пока Кержаков будет претворять в жизнь свой девиз «бил, бью и буду бить». При этом он мог поклясться, что злопыхатели уже вовсю поют песни о его неуживчивости и скандальности, а также выпирающем эгоизме, с которым нечего портить команду. Мысленно прокручивая диалог с невидимым недоброжелателем, Саша (как ему казалось) блестяще высказывался, убеждал и оппонента, и самого себя, что он постарается не допустить этого самого выпирания. Ключевое слово — постарается. Никто же не может враз исправиться и переключить полярность собственной личности. Керж будет пытаться, для того он и вернулся в этот клуб, вернул футбол себе. Невидимый собеседник ехидно улыбнулся, припоминая все кержаковские косяки. Алло, совесть, не сейчас, дорогая. Не сейчас, когда в голове снова звучало громогласное приветствие фанатов. Это всегда льстило, это подхлёстывало, тешило и без того непомерно раздутое самолюбие. Да и кому бы не понравилось, когда люди с трибун выкрикивают твоё имя, с которым связывают свои ожидания? Саша вернулся ещё и за этой атмосферой, в которой чувствовал себя молодым, чувствовал самим собой. Тебе позволили вернуться, не будь Луческу, сколько бы ты ещё мотался не пойми где? Не «не пойми, где», а в Швейцарии. Да-да, и как абсурдно ты там провёл время? Стали обладателями Кубка, но вылетели из лиги. Из сраной швейцарской высшей лиги. Серьёзно, Александр Анатольевич, всё у вас через жопу. Кержаков тяжело выдыхнул, пытаясь утихомирить разбушевавшиеся мысли, которые после возвращения со сборов и объявлении о контракте вели себя совершенно по-скотски. И по своему обычаю он был готов винить в этом всё, что угодно, лишь бы не соглашаться с тем, что собственное-то рыльце в том ещё пушку. На хрен, не хватало ещё весь мозг самому себе же отыметь, пытаясь доколупаться до причины такого дискомфорта. Иначе можно было откопать любовно похороненное позорное прошлое. Даже не то чтобы позорное, а выгрызающее и выматывающее. Всё то, что успешно забывалось на протяжении нескольких лет, но вдруг обозначившее опасность выползания на поверхность. Ну уж нет. Саша умный, Саша снова на грабли наступать не будет. Он лучше этими граблями аккуратно разровняет все зарытые воспоминания. Это он на чемпионате не смог забить, а уж с собственными дохлыми химерами справится. Ведь Кержаков возвращался, не думая даже, что вместе с этим вернётся что-то из этого самого прошлого, но на глаза попалось интервью (хотя нужно быть слепым и глухим, чтобы не узнать про это), где он увидел эту радостную морду, лучезарно улыбающуюся и несущую всем благую весть: Роман Широков завершил карьеру. И принёс же новость с таким довольным видом, что даже как-то не связывалась она с ним. Так говорят, когда от рабства, наверное, освобождаются. От выплаченной ипотеки, например. Или от чего ещё могут люди говорить с таким облегчением? Кержаков усмехается и думает про себя: вот говнюк. Не остался. Не захотел, как когда-то. Но только просил ли сам Керж тогда, чтобы он остался? Возле него тогдашнего? Сейчас Саша с сам со своей прошлой версией не остался бы. Как и с тем Широковым. А что тогда? Тоже поспешил сотрясать воздух немыми воплями об освобождении от этакой извращенной ипотеки под собственную душу имени Романа Широкова. Не попросил, подумал, что ему самому будет больно от отказа Широкова, от саркастичных слов или же выразительно-обжигающего молчания. О себе подумал, лелеял свою зону комфорта, которая пострадала за время общения с Ромой. Бедный, бедный Александр Анатольевич, не желаете ли создать и возглавить общество защиты и восстановления самого себя после этого стихийного бедствия, которое сейчас вполне довольно жизнью без большого футбола? Кержаков отмахнулся от подобного идиотизма, не желая развивать эту мысль дальше. Он хорошо знал Широкова, точнее, знал настолько, насколько Рома и позволял. Или это просто казалось? Ему бы гордость не позволила пойти на уступки. Хотя кто бы тут о чужой гордости соловьём разливался. Это тогда можно было строить из себя жертву и вопрошать, что делал бы Рома на его месте в аналогичной ситуации. Просил бы тогда остаться? Прийти к какому-то компромиссу? Вряд ли. Не в той ситуации говорить о компромиссе и не с теми людьми, которыми они были. Только вот могло бы стороннему наблюдателю показаться, что они и так жили в каком-то соглашении, к которому приходили упорно и долго, как заправские дипломаты, то и дело утихомиривая друг друга, думая... О чём тогда думали? Точно не о времени, которое сейчас уходило. Раньше казалось, что его ещё достаточно, достаточно для ошибок и для способов их исправления. Если бы он мог, он бы исправил одну из них, которая, чем больше он думал об этом, тем сильнее раскапывала те самые похороненные где-то мысли, которые давно убежали в закоулки памяти от попыток их проанализировать. А ведь надо было всего лишь пройти мимо этих грабель. Убежать от них, как от чумы. И Кержаков всегда был догоняющим, а Широков в свою очередь нёсся на пару шагов впереди. Саша только начинал привыкать к Роме, как последний начинал скучать от него, как думалось Кержакову. Только начинала захватывать тоскливая болезнь от безвыходности таких отношений, как Рома любезно предложил лекарство, не спросив согласия. Любезно и насильно, выбора-то не было. Получите-распишитесь, а о побочных эффектах и надёжности данного лекарства никто не говорил. А по сути всё сделал правильно, не дал перегореть. Вот и сейчас всё повторялось, Кержаков уже в который раз пересмотрел это видео, понимая, что и тут Рома его обогнал, уйдя ещё до того, как окончательно заклеймят позорным кличем «не годен» и безликая волна единым порывом укажет большим пальцем вниз, как на гладиаторском бою. Широков не захотел выгорать. Он словно слышал сейчас, как голос Ромы в его голове, вымещая голос совести, начинает обратный отсчёт. Синдром выгорания близок, Саша, близок. «Съеби в туман, ёбаный недофилософ, — мрачно отозвалось в ответ невидимому собеседнику, отгоняя эту абсурдную в своем пафосе мысль,  — после тебя не выгорел, и тут выдержу». Забавно получилось, что эти слова были сгенерированы больным воображением после первой игры после возвращения. Самому же Кержакову Рома ни слова не сказал. И правильно, о чём им ещё говорить? Лишь дежурными фразами, дань вежливости при возможных встречах. А спустя пару недель появилось новость о работе Широкова на телевидении в качестве эксперта. Кержаков бы и не подумал, что можно так искренне смеяться от такой ерунды. Ерунда же опять опередила его и нанесла ещё один удар в виде телефонного звонка. — Ты всерьёз думаешь ещё профессионально покоптить газон? — И тебе здравствуй. Что, решил сразу опробовать себя в роли ведущего, не из студии же звонишь? — Высоко берёшь, не такая важная персона, — где-то там тихий смех, а здесь невысказанный вопрос «какого хрена?», — чтобы звонить из студии. Да я ещё и не начал. В ответ многозначительное мычание от Кержакова, которое можно было растолковать и как «ну и ладно», и как «продолжай, если начал». Саша думаал, что это неловкое молчание затянется надолго, но Широков поспешил, будто понял, что времени мало для всего. Или же просто не хотел долго трепаться и тратить своё драгоценного время на не драгоценного Кержакова. — Не буду врать, что мне интересно, как ты там и чем занят, кроме попыток восстановления репутации своей задницы. — Спасибо за откровенность, — теперь засмеялся Кержаков, но настороженно, гадая, что за удивительное спокойствие на той стороне. — Моя задница очень благодарна тебе за это. — И только ли за это? Кержаков замолчал, придавленный этим простым вопросом. Какого, собственно, драного чёрта? Приближалась постепенно осень, и все птицы улетали на юг, а психи начинали вольготно себя чувствовать на волне обострений? В то, что Широков был психом, Саша верил так, словно от этого зависела его жизнь. Мог бы поклясться в этом на Библии, Коране, животе медного Будды, да и на самом Роме. Но… Действительно, не был ли он благодарен ему за… за что? За то, что было? И что могло бы быть? Или же за то, что это не случилось в итоге? Широков не торопился с ответом, терпеливо ожидая. Точнее, пытаясь. Рома и терпение — понятия трудноуживающиеся, поэтому чуть искажённый механическим треском голос прервал эти раздумья: — Понимаю, тебе всё труднее соображать, но просто хочется сказать, что я буду следить всё равно. — За чем следить? — За вами, Александр Анатольевич. У меня к тебе всего лишь одна просьба. Кержаков не был уверен, что хочет знать, но словно помимо воли спросил, лениво растягивая буквы: — Какая? — Не перегорай быстрее, чем следует. И будто ещё существующая нить, которая когда-то втиралась в кожу до крови, прошла сквозь расстояние, протягивая воспоминания между двумя людьми. И нет, это не повторение того сумасшествия. Теперь это просто понимание, что всё было не зря в конце концов. Смешно и глупо, но эта проклятая нить теперь как некий браслет, которыми раньше обменивались дети в лагере. Никакой боли, просто заверение в поддержке. — У меня ещё есть время. — Времени нет ни у кого. — Боже, по завершению карьеры у меня тоже так мозги свернутся, как у тебя? Это звучит мерзко и дебильно, даже для тебя. Откуда такая смиренная фатальность? — От верблюда. Сам ты фатальный. Как у меня? Нет, я один такой, — снова смех, но не скованный. — Ты сам говорил, двух таких мудаков мир бы не выдержал. Ты бы точно не смог. — Так я и не мир. — Наверное, был когда-то им. Не успел Саша произнести как начало молитвы столь часто употребляемое им раньше «Широков, бля!», как связь оборвалась, оставляя с непонятным чувством недосказанности, которая в этот раз не заставляла метаться, как раненый зверь в поисках не то спасения, не то добивания. И избави нас от лукавого, разъебать его в три погибели. И спаси нас от всякого слова их, и дела их, и от искуса снова влезть в это дерьмо. Кержаков растерянно смотрел на дисплей, ожидая, что на нём ещё что-то высветится, и эта шайтан-машина его не подввела: 1 непрочитанное сообщение, от которого, как ни странно, проснулось чувство защищённости. «В общем, я слежу за тобой, ничтожество, пока ещё позволяет время». Аллилуйя и аминь, блядь. И это слежка ничем не выдавала себя, не заставляла чувствовать себя как под гигантским, мать его, микроскопом. Нет, Кержаков успокоился, ожидая, что запланированное начнёт воплощаться. Тренировался, играл, сколько давали, проводил время с семьёй и — что спокойнее — не позволял себе плавать в токсичных мыслях. Дела отвлекали обоих друг от друга, после того разговора Широков не давал о себе знать, соображая, что ничего повторять не надо, не спешил снова обрекать Кержа на самого себя. Да и не хотел. Пусть Саша будет свободным, тем самым освободив окончательно и его. Раньше бы Керж патетично заметил, что это прямо царская благосклонность наряду с эгоизмом, а Рома бы со зла на эту глупость сразу согласился с ней. А этого всего лишь была благодарность. И Кержаков, зная и понимая, что Широков не захотел бы той сумбурной неопределенности, тех выматывающих недоотношений, молчал со своей стороны. Каждый думал, но эти мысли — они не разъедали, не забирали минуты покоя, даже давали рассмотреть прошедшее не под углом «эта сволочь забрала мои лучшие годы жизни», а со стороны «а ведь это было частью меня». Ни тот, ни другой не признались себе, что после стольких лет они умудрились принести друг другу спокойствие. Не признались, но иррационально верили в это. Спокойствие в свободе друг от друга, но свобода в том смысле, что ни один больше не испортит другому жизнь. И по какой-то случайности пересеклись на отдыхе в один из последних летних дней, явно не ожидая встретить друг друга. Или умело делая вид, как подумал про себя Кержаков. По крайней мере, он-то хорошо выразил удивление. К себе претензий нет. Его ничто не заставляло подходить сейчас к Широкову и начинать вести ни к чему обязывающую беседу. Вместо этого предпочёл задумчиво смотреть на закат, будто надеясь у уставшего за день светила выпытать ответ на вопрос, который ещё сам не мог сформулировать. Через открытое окно Кержаков услышал «Оп, давай, давай!» от проходящих мимо радующихся фанатов. Ну, чем тебе не знак, трусливая задница? И трусливая задница встала, настраиваясь на это последнее испытание. Хуже уже всё равно не будет. Широков лениво смотрел, как вальяжно подходит Кержаков, изменившийся, но цепляющийся ещё за себя былого. Самое время вопрошать "что же с нами стало, и как с этим бороться?". От этого смешно, и Роман улыбнулся, но не зло, а понимающе. — Что, любуешься на закат? — А на что мне ещё любоваться? На тебя? Кержаков будто и не услышал, умело отфильтровал и зачем-то сделал попытку уколоть, словно проверяя: — Ох уж эти закаты. То этот, то закат карьеры… — Саш, — Широков даже не язвил, будто понимал, скотина, для чего это разыгрывается, — на закат твоей карьеры я приду полюбоваться тоже. И составлю экспертное мнение по итогу. — Зачем? Позубоскалить? — Нет, мужественно подставить плечо, чтобы ты поплакался. В этом я точно эксперт. — В чём? В подставлении плеча? — В тебе. — Уф. Кержаков больше ничего не добавил, кроме этого глубокомысленного выдоха, встал рядом, чувствуя себя несколько глупо и не зная, как реагировать, потому что Широков — вот он, само спокойствие, и нет на него реакции как пару лет назад: гореть и выть. Но что-то… — Керж? — Ммм… да? — Мы свободны? Кержаков молчал, то щурясь, то пытаясь широко раскрыть глаза. Свобода — это не мейнстримное «мне никто не нужен, и я самодостаточен» и не избитое «каждый волен поступать, как следует». Свобода, он понял ясно сейчас, это осознание, что нет болезненной привязанности, но есть признательность, которой другой человек не воспользуется. Свобода в выражении искренности и принятие этой искренности, чего он так раньше боялся. И чего не хотел Широков. Оковы, условности и страх быть связанным собственными же эмоциями. Свобода выбирать. — Да, Ром, мы свободны. Улыбка, которую раньше бы Керж ни за что бы не получил, и кивок, а потом Широков отошёл, окрикнутый кем-то, оставляя Кержакова наедине с закатом и свободой, как в какой-то стереотипной мелодраме. Нет сожалений и нет страха. Они свободны, как никогда раньше.