Alex Band – Only One
Тэхён заходит тихо, почти беззвучно, словно его здесь и нет вовсе. Пробирается вперёд голодной змеёй и оседает на пол, словно многолетняя пыль; смотрит по сторонам как-то совсем потерянно и слабо, натянуто улыбается, так… чисто по-тэхёновски. Не просит внимания или, ещё чего, поздороваться с ним. Единственные, кто приветствуют его в этой комнате, так это — четыре, выкрашенные в черный, стены. Тэхён на их фоне такой белый и невинный, словно белые орхидеи, словно звезды, словно… пустота. Юнги даже не вздрагивает, слыша позади шаги. Мин Юнги знает, кто, словно его же тень, прячется за спиной и покорно ждёт. Ждёт так, что «Хатико» в какой-то момент уже не кажется такой печальной историей и вечностью, что бьёт по затылку и рушит и без того хрупкие стандарты боли. Так, что у Шуги сердце бьётся реже; так, что нежность и преданность Тэхёна бесцветными гифами прорастает внутри Юнги каким-то волшебным и непонятным ни одному из них двоих мицелием. Тэхён не осмеливается сделать что-то просто так; даже дотронуться; даже повернуться лишний раз; набрать в порванные легкие немного больше. КимТэ дышит через раз, вдыхая полной грудью пыльный воздух, что пропитался безнадежностью, щелканьем кнопок клавиатуры, круговоротом черно-белых клавиш фортепиано и Мин Юнги, что вот уже вторую неделю пропадает здесь в создании чего-то стоящего. Для Тэхёна же идеально всё, что делает Шуга. Даже те резкие движения, даже вздохи, чертящие тонкую грань с раздражением; даже те крики, когда не получается ничего (потому что и не должно). Даже взгляд, что кажется диахромным и радужным одновременно; даже тогда, когда он устало бродит к комнате после тренировок; даже тогда, когда в танцах не получается ни черта, а простые движения вдруг оказываются ненавистными; даже тогда, когда он недовольно шипит и путает слова в собственном тексте; даже тогда, когда не успевает за битом, пытаясь улучшить собственную читку; даже тогда, когда всегда. Юнги знает, кажется, про это всё. Поэтому не просит Тэхёна помочь, прослушать что-нибудь из сделанного-недоделанного как бывает с другими; не спрашивает, как он танцевал сегодня и стало ли хоть что-то лучше; не интересуется как он выглядит в той или иной футболке. Но Тэхён не злится, лишь забиваясь в угол между старым диваном и стенкой, облокачиваясь больной после усиленных тренировок спиной на жесткую мебель. Ким Тэхён вот такой ― и никакой больше. И Юнги это уже далеко не бесит и не раздражает, и даже не забавит, как было тогда, несколько лет назад: смущенные улыбки, нервные смешки и касание рук, граничащие, кажется, со взрывом, землетрясением и цунами. Они тогда утонули, словно тот самый «Титаник», где не было ни Джека, ни Розы; лишь Мин Юнги и Ким Тэхён, и никто больше. Мин привык настолько, что не слыша за спиной копошения или размеренного дыхания, утопится во всём, что течет по его посиневшим венам, будто так быть и должно; будто это прописано с момента рождения; так, будто Юнги и родился для того, чтобы держать Тэхёна за руку и обнимать во время грозы; покупать ему сахарную вату и цветы, потому что у Кима от них дыхание останавливается. Для того, чтобы звать Тэхёна по имени и утыкаться ему в шею. Для того, чтобы Юнги хоть иногда был слабым в чьих-то чужих глазах. И Шуга уверен в такие моменты ― он всё делает правильно. Они с Тэхёном ― какие-то правильные-неправильные. И в какой-то момент становится плевать на то, что думают и говорят другие. Юнги, ещё тогда, за несколько месяцев до дебюта, бросает курить, избавляясь от вредной привычки. Но затем случается Тэхён ― и того бросить куда сложнее. А Мин, если честно, и не пытался, кидаясь смогом из своего поганого рта, но впиваясь ледяными пальцами в чужие запястья, молча моля, чтобы Ким остался. И Тэхён оставался, хотя несколько раз срывался и уходил, потому что больше не мог ― не мог обнимать того, кто завтра не скажет ему ни слова. С Юнги, и правда, всегда было трудно. Юнги тычится в клавиатуру носом и устало выдыхает остатки хоть чего-то человеческого, потому что ещё чуть-чуть, ― и станет похожим на тот самый цветок из коридора. Он устал, и кажется, что всё просто-напросто надоело. Так сильно, что не хочется делать буквально ничего, потому что в горле уже давным-давно пересохло, а желудок так вообще, кажется, издает последние недовольные звуки перед тем, как замолчать навсегда. Тэхён приходит сюда как всегда с шоколадными конфетами и мармеладом, держа их за спиной. Потому что знает, что Юнги будет отказываться, изо дня в день, но потом всё равно согласится. Потому что Юнги вот такой ― и никакой больше: гордый-негордый, независимый-зависимый. И такой, что у Тэхёна внутри вечная осень и проливной дождь. И Тэ промок внутри, кажется, уже насквозь. Но терпит: до скрежета зубов, до сведенной челюсти, до крамольного крика, что душит и не даёт дышать. ― Хён, ― Тэхён обращается совсем тихо, почти шепотом; достаёт из коробки клубничный мармелад и излюбленные конфеты, будто боясь, что Юнги снова откажется и отправит спать, потому что «Тэ, поздно уже, иди спать». ― Ты опять пропустил ужин. Уже в который раз, ― он говорит это как-то совсем жалобно, на что Юнги лишь согласно качает головой, потому что понимает ― сейчас нет смысла отпираться. Юнги наедается уже на третьей конфете, на что Тэхён лишь отрицательно качает головой. Юнги вот такой ― и никакой больше. Поэтому и приператься не стоит. Хён лишь устало смотрит на Тэхёна и хватает его за руку, когда тот, потеряв последнюю надежду, берет свою кофту и собирается уходить. Но не уходит, потому что не получается просто… Когда Юнги укладывает его на свои худые ноги и медленно-медленно перебирает сухие пряди, такие ломкие и порой секущиеся из-за постоянной краски, будто солома; когда холодные пальцы плавными движениями выбирают сине-зеленые локоны; когда Мин целует нежно и почти невесомо, потому что на большее уже просто не остается сил; когда поглаживает по гладкой щеке и прикрывает глаза, потому что теперь всё снова как-то слишком правильно. Они с Тэхёном ― самая главная неизвестность, которую никогда не откроют. Они ― слова, которые никогда не будут сказаны и мысли, что не перейдут порог разума. Они ― мистерия, поделенная на двоих, и не больше. ― Юнги… ― Тэ притягивает Мина снова, совсем воздушно перебирая чужие мягкие волосы на затылке. Но Шуга впервые отнекивается, дергая чужие руки со своей шеи, потому что в голове лишь «Юнги, ты сам понимаешь, что это вызывет интерес, а значит, популярность. Ты единственный, кто сможет справиться с этим, не вызывая подозрений. Я надеюсь, ты понимаешь?» ― Хён… ― звучит совсем жалобно и разбито. Тэхён до крови прикусывает нижнюю губу и замирает. Он не знал, что так будет. Но если бы и знал, то просто бы не смог остановиться. ― Иди спать, Тэхён. Тебе рано вставать, ― сухие слова режут слух, и Тэхён готов поклясться, что раны на запястьях разрываются на части и взрываются красной акварелью. И Тэхён не уходит ни через минуту, ни через полчаса, ни через час, когда Юнги становится уже совсем плохо. Мин не гонит. По крайней мере, точно не сейчас. Ему и самому хочется плакать и выть, разбивая криком стёкла. Юнги тихо вздыхает и хватается руками за пустоту, потому что больше не за что, потому что на большее просто-напросто он не способен. ― Тэхён… Ты сам понимаешь, что пора заканчивать, ― тихо сипит Юнги, потому что сил сдерживаться уже нет. Он отпускает вот так, будто не больно, будто так и вовсе было запланировано изначально; будто не любил и не обнимал за плечи, когда на съемках и концертах было слишком холодно; будто не отдавал свой шарф в ветреный день и не делился горячим кофе; будто не переводил тему на себя на интервью, когда Тэхён не находил, что ответить; будто не корчил ему милые рожицы и не танцевал глупые танцы, когда тот просил вместе с толпой... И Тэхён не спрашивает, почему. Даже не кричит, как бывает в мелодрамах и вовсе не застывает со слезами на глазах; лишь печально улыбается уголками губ и разочарованно хмыкает, потому что знает и понимает. Наверное, даже лучше, чем кто-либо. Даже лучше, чем сам Мин Юнги. ― Да, я понимаю, ― он кивает головой и соглашается, еле-еле выдавливая из себя слова, что даются с каждой секундой всё с большей силой. ― Но… почему? Юнги смотрит на Тэхёна так в последний раз: с нежностью и заботой, порываясь обнять. Мин слишком любит Тэхёна, поэтому молчит и не говорит всей правды. Потому что пусть лучше будет так, чем никак. ― Мне нравится одна девушка… Мы встречаемся. И Юнги сыплется на части, пока Тэхён сгорает между многоточиями. Они невольны в этом деле, когда слово «пиар» ― становится основой основ, когда очередная интрижка между айдолом из мужской группы и айдолом из женской является важнее того, что растекается по венам горячим шоколадам и нежными поцелуями в сумраке ночи и блеклом свете ноутбука в темной комнате. Всё это становится не важно, когда ты ― лишь пешка в чьей-то игре, когда кукловод меняет ставки и делает тебя главым героем. Но даже тогда, когда собственные черно-красные нити путаются между собой и плетут непонятную паутину, Юнги не сможет покинуть театр. Юнги улыбается Тэхёну, и тот улыбается в ответ. Совсем грустно, натянуто и поломано. Титаник тонет прямо сейчас и никогда больше. Юнги завтра вновь будет улыбаться другой, смеяться с ней над несмешными и глупыми шутками, пытаться шутить и ухаживать за ней так, будто она ― и есть Ким Тэхён. Тот Ким Тэхён, что остается в этой комнате с коробкой конфет и мешком мармелада, что так и не забирает свою кофту и на все вопросы с этих пор отвечает лишь качанием головы, потому что, смирившись однажды с этим, он согласился со всем последующим. Потому что Юнги обнимает её на людях и даже нежно целует в щеку. И потому что это уже давно начинает казаться правдой даже самому Тэхёну. Потому что пиар Юнги начинается тогда и не заканчивается ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Потому что они ― возглавляющий запрос в гугле, а вот Ким Тэхён ― оставленный, словно ненужная игрушка или невкусный зефир в темной комнате с черными стенами, включенным ноутбуком и недоделанной композицией на фортепиано, что подписана как:«Мертвые белые орхидеи»
И Тэхён, и правда, больше не уходит.Потому что уходит Юнги.