Судный день

…и детми своими паче кроновых жрецов действуют…

Назначенный час приближался неумолимо, как Судный День. Обернуться бы ужом и свернуться незаметным кольцом в расщелине между камней, взмыть бы соколом в ясное небо, упасть камнем на дно морское… да только в сказках подвластно герою совершить такое. А для него сказки кончились. Был любимым сыном тятеньки, рос в достатке и неге, да горя не знал. Мать умерла, но то давно, он и не помнит уже. Балованный. Красавец писаный — девки от ревности косы одна другой рвут, спорят, кто первая ему приглянется, кого замуж позовет. Да только отец о свадьбе молчит. И ему велел о сватах не заикаться. Дело, мол, есть. На царском дворе. Какое дело, он не знал и гадать не мог. Страшился. Робким не был, но больно жестоким, говорили, стал государь. Сегодня ты в милости, завтра катится твоя голова с плахи. — Через три дня, — как-то за трапезой бросил отец. — Царь тебя видеть желает. «Зачем?!» — задохнулся, сжался от нутряного холода, но виду не подал. — Как скажешь, отец. Три дня. Два дня старался не думать о назначенной встрече, а накануне ее ранним утром проснулся в ледяном поту. Кишки свело от животного страха, еле успел добежать до нужника. Отец, видя мучения сына, усмехнулся, но почему-то сказал: — Что, пронесло дурака? Вот и хорошо. Вымойся, перед тем как к государю идти. Нянька старая дала выпить какого-то горького отвару. Полегчало. Отец сам проследил, чтобы он мылся тщательно, сам волосы ему расчесал, разобрал пальцами на пряди, чтобы вились тугими кольцами. Натер нежную кожу сына душистыми восточными маслами, принес лучшую одежду. Полюбовался на творение свое и молвил: — Хорош! Пойдем, Федька, ждут нас. В государевы покои вошел один, отцу велено было остаться и не переступать порог. Отец подобострастно поклонился, но Федька поклясться мог, что батюшка знал, что так обернется. От страха зубы выбивали дробь, и он не размыкал уст, боясь выдать себя. Поклонился низко, как учили. — Ну-ну, Федюша… — государь жестом велел ему подойти. — Не нужно этого. Разве не друг я тебе? — Друг, — машинально повторил он заплетающимся языком. — Не вели казнить, великий государь! — А это мы посмотрим, — царь задумчиво провел ладонью по бороде. — Не доволен я тобой, Федюша. «Господи и Пресвятая Богородица, спаси и сохрани!» — Не доволен, — повторил государь. — Печалюсь, что избегать ты меня стал. Глаз не подымаешь. Прячешься за отцовой спиной — к лицу ли это воину? Али я враг тебе? Федька отчаянно замотал головой. — Не враг, значит… — царь медленно подошел вплотную к нему, ласково провел рукой по волосам. — Разве можно красоту такую скрывать? Да сними ты этот кафтан, дай полюбоваться на тебя! И это тоже снимай, нечего… Федька трясущимися руками начал расстегивать ворот. С трудом справился, сбросил тяжелую одежу на пол, остался перед государем в одной рубахе, босой. Шелковистый ковровый ворс щекотал ступни, и Федька невольно переступал с ноги на ногу. Государевы пальцы потянули за тесемки рубахи, распахивая пошире ворот, огладили шею и плечи юноши. — И это снимай! — последовал приказ. Полотняная нижняя рубаха упала к ногам. Он остался в чем мать родила, только крест серебряный, дедов, на шее. Прикрыл срам ладонями. — Ох, не мил я тебе, — государь раскрыл какую-то книгу — зашелестели страницы. — Вижу, не мил. А не посадить ли тебя на кол, Федюша? Внутренности словно льдом сковало. Ноги подкосились, и Федька рухнул на колени, вцепился коченеющими пальцами в жесткую колючую парчу государевых одежд и только смог вымолвить хрипло: — Когда? Царь расхохотался, пощипывая бороду, и велел, указывая на устланное драгоценным собольим мехом ложе: — Скоро, Феденька! Вот сейчас и посмотрим, какой кол тебе по размеру подобрать. Ложись. Федька, глотая горькие слезы, повиновался без слов, вытянулся на мягких шкурах. — Да не так, — поморщился Иван. — На живот перевернись. Их взгляды на мгновенье встретились: затравленный Федькин и жгучий — пекельный огонь полыхает в глубине зрачков — государев. Федька вжался в соболье покрывало, зарылся лицом в теплый мех, и только шептал молитвы помертвевшими губами, слыша, как царь приговаривает: — Мы колок-то маслицем смажем, ох, хорошо твой задок на нем вертеться будет. Задок мягкий, гладенький, мы и кол тебе подберем покрепче, да подлиннее… «Пресвятая Богородица, Матерь Божья, Заступница…» — дедов крест острыми краями впивается в ладонь, крепко зажатый в горсти. — Приподними зад-то, — усмехается Иван и грузно наваливается сверху. — Сейчас примерять будем. «Мамочка!» — беззвучный крик срывается с искусанных губ, когда острая боль молнией пронзает Федькино тело. Кол ввинчивается, рвет ему кишки, всаживается глубже и глубже, Федька отчаянно дергается, пытаясь слезть с него, и кол выходит, но лишь затем, чтобы с новой силой воткнуться в истерзанную плоть. — Ах, Федька, ах, егоза, — пыхтит ему в ухо государь и больно шлепает по заду. — Вертись, вертись… Пытка длится бесконечно, и Федьке хочется только одного — умереть. Пусть ангелы заберут его на небо, где не будет больше страданий земных, не будет боли, не будет страха, не будет адского пламени в царских очах. Он плачет — отчаянно, захлебываясь от слез, но боль становится только сильнее. Над головой его слышится утробный рев — то черти, видно, явились по его душу. Значит, рассудил Господь всемилостивый, что отрок сей недостоин райских чертогов… И адская огненная лава, растекаясь, опаляет его изнутри. Царь со стоном сполз с него, покинул ложе, а Федька лежал и боялся пошевелиться. Жив ли он? Жив, кажется… из него вытекало что-то вязкое, теплое… Срам-то какой, опростался никак? Да что же это… за что муки такие… — Скажи отцу своему, Федюша, что услужил он мне. Воистину драгоценный дар преподнес. А это тебе, — холодная жемчужная нить обвила его шею. — Материно. Теперь твое будет. Федька нехотя открыл глаза, и взгляд его против воли упал на государев уд. Тот был выпрямлен, блестел влажно, подрагивал, да вот только слегка измазан в чем-то. Юноша резко отвернулся, подавляя рвущийся из горла крик, вдруг ясно осознав, что за кол готовил ему государь. — Ступай, Федюша, — велел властитель. — Да отцу сказать не забудь: люб он мне ныне. Когда он вернулся домой, стояла уже глубокая ночь, но отец не спал. Сидел в его спальне, мрачный, думал о чем-то. Федька не выдерживал и, задыхаясь от подступивших рыданий, закричал: — Зверь лютый! Ненавижу тебя, ненавижу!!! — и, сорвав с шеи, швырнул в лицо отцу дареное жемчужное ожерелье. Алексей Данилыч все также сидел, не шелохнувшись, мотая на палец жемчужные нити, а у его ног, скорчившись, рыдал безутешно сын — новый государев фаворит Федор Басманов.