Двое, пятеро, один

По четвергам обеды в столовой муниципалитета всегда бывали невкусными, так что Киеши ходил в кафе неподалеку лакомиться сэндвичами по сезону. В четверг, в кафе Мари его и подловила. — Йухууу! Киеши даже сначала не понял, что это ему. Мари пришлось крикнуть еще раз и вдобавок помахать рукой. На нее начали оглядываться. — Мари! Какая встреча… — Неожиданная? — она не стала выбираться из-за столика, только приподнялась, чтобы чмокнуть Киеши в щеку. — Неожиданная, — Киеши отклонился, улыбаясь, и превратил движение в поклон. Мари никогда не оставляла попыток его подловить и никогда их не скрывала. — Какие-то дела в муниципалитете? — Киеши знал, что нет. Мари рассеянно смотрела в окно, из-за больших темных очков лицо ее казалось непроницаемым. Правая рука привычно лежала на выпуклом животе — в самый раз для… какого месяца? «Надо будет уточнить, — думал Киеши, — а то опять суматоха, покупка подарков в последний момент… Ханамия расшипится». Ему тут же представился шипящий Ханамия, так ясно, как только могут представляться близкие люди. — Ты так нежно улыбаешься, — Мари отодвинула чашку и положила локти на стол. Киеши поперхнулся от такой откровенности. — Вспомнил Ханамию? Киеши откашливался в салфетку. Эта ее западная прямота. Каждый раз, видя Мари, разговаривая с ней, Киеши заново поражался сначала ей, а потом тому, что Сето, сонливый, умный и осторожный, умудрился жениться на этой канадской француженке: яркой и какой-то удивительно разболтанной. Хотя она, конечно, производила сильное впечатление. Высокая, прочная, с неаккуратно, но вдохновенно вылепленным асимметричным лицом, с широким небрежным ртом, она вместе с тем казалась созданием почти эфемерным. Невозможно было представить ее осевшей на одном месте или состарившейся. Она всегда громко шутила и, как подозревал Киеши, была несчастна в браке: после вопроса про Ханамию губы ее расстроенно дрогнули, рука опять легла на живот. В таких случаях окружающие обычно начинали ворковать, сюсюкать, спрашивать, когда же у Кё появится братик… — Как ты? — Киеши протянул ладонь, и Мари поспешно и цепко ухватилась за нее, как тонущий за скользкую железную цепь. С ее лица сбежала вся бравада, и стало видно, насколько она бледна и устала. Накрашенные губы горели на лице, точно режущая полоса рассвета в простуженный слякотный день. Мари молчала. Киеши начал потихоньку волноваться, глядя на тусклые, тщательно разложенные по плечам волосы. — Нормально, — равнодушно сказала она после долгого молчания. — Что говорят врачи? — Киеши спросил наугад, наклонившись и пытаясь заглянуть за край очков. Мари вяло дернула плечом. — Тебя ведь наблюдают в том центре? В котором… — Все еще работает моя свекровь. Да, в нем. «В чем же дело?» — Киеши ждал, но терпение его заканчивалось. — Да все нормально, — она поморщилась. «Тогда бы ты не сидела здесь, примчавшись через полгорода», — встревоженно думал Киеши. Он был уверен, что никаких дел ни в муниципалитете, ни где-нибудь поблизости у Мари не было. — Ты так улыбался… — невпопад заметила она. — Из-за Ханамии? — Из-за него, — не стал лукавить Киеши. — Ты хороший, Киеши, слишком хороший для них. У Киеши сами собой поднялись брови и вытянулось лицо. — Что значит «для них»? Мари кривовато улыбалась. — Послушай, насчет «хорошего», я уверен, что Сето бы никогда… Мари неожиданно громко и весело расхохоталась, откинув голову. — Что ты там себе навыдумывал? Конечно, никогда. Он — это подарки, «дорогая», всякое такое. Мари отпихнула руку Киеши. В отражении выпуклых зеркальных очков плавало его нахмуренное лицо. — Нет, все вполне… — она задумалась и с трудом выдавила, — как положено. По японским меркам даже лучше. Паузы в диалоге плыли между ними, как что-то ощутимое, тревожная пленка шума, старательно разделявшая их. — В общем, спасибо. Извини, что заняла твое время. Она встала, обморочно покачнувшись, Киеши едва успел подхватить ее под локоть. — Я вызову такси. — Слишком дорого, к тому же я на машине, стоянка… — Давай ключи, я пригоню. — Ах, какой ты джентльмен. Мари стояла, прислонившись к его плечу и покачиваясь, пока Киеши вызывал такси. — Ты хороший, — повторила она, — а вот этого всего… положенного… для брака этого недостаточно. — Мари, ты знаешь, я на твоей стороне, — Киеши осторожно держал ее под руку, ведя к выходу, — но Сето мой друг, и если это не разговор для органов опеки и попечительства, лучше бы вам обсудить это все с ним. Она опять рассмеялась. — Везунчики! Как им только удалось тебя подцепить? — Я живу с Ханамией. — Ты спишь только с Ханамией, — отбрила Мари. Киеши услышал в ее голосе отточенную, заржавевшую, пестуемую обиду. — В остальном… На прощание она бесцеремонно и больно щелкнула его по носу. Киеши смотрел вслед такси, машинально покручивая в руке брелок с ключами. Съесть сэндвич он так и не успел. В его кармане завибрировал мобильник. — Эти опять явились, — буркнул Ханамия. — Монитор не трожь, — рявкнул он в сторону. Где-то на фоне засмеялись. — Опять холодильник обнесут. — Вот уж неправда, — Фурухаши. — Мы со всем своим. — Бухлом, Ямазаки и Сето, — крикнул Хара откуда-то издалека. Киеши помолчал, пытаясь собраться. В стеклянной двери отражалось хмурое преддождевое небо и его лицо — обеспокоенное и серое при таком освещении. — Да, я… — он потер лоб. — Я освобожусь как обычно. Что-нибудь прихватить? «И надо ведь пригнать машину…» Трубка затрещала, явно переходя из рук в руки. — Алло? — Ямазаки что-то параллельно жевал. — Ну я даже не знаю. Вроде всего купили. Хотя… Захвати, что ли, кофе для Сето, а? А то он опять. — На кухне, в третьем шкафчике справа, за пачкой хлопьев. — Тех самых? — в голосе Ямазаки послышалось благоговение. Ханамия признавал только одну марку хлопьев и пачку с ними готов был защищать с самыми гнусными оскорблениями наперевес, особенно поутру, перед лицом особо голодного Хары. Лучшей охранной системы для кофе, который Сето пил как воду, по мнению Киеши, еще не придумали. — О, нашел. Вот спасибо, — в голосе Ямазаки светилась улыбка. — Какой ты молодец. А то Сето опять бы проснулся часа в два и всех разбудил. — Ага… — Киеши посмотрел в серое вспухшее небо. Повеяло сыростью, на мостовую упали первые капли дождя. — Киеши, что-то случилось? — прекратив шуршать, осторожно спросил Ямазаки. В такие моменты он не тревожился, а скорее напрягался, и это было очень слышно. — Что случилось? — повторил глухо еще чей-то голос. Сето? — Ничего, — ответил Киеши обоим, — скажи Сето, пусть не пьет. Я чуть-чуть задержусь, приеду на машине Мари. — Мари, — трубка, судя по звукам, опять перекочевала из руки в руку. — Мари? — глубоко и мягко, будто только что проснувшись, повторил Сето. — Она тут проезжала мимо, заехала ко мне. Кажется, она не очень хорошо себя чувствовала… — Какая неприятность, — Сето помолчал. — Я разговаривал с мамой, она сказала, что все в пределах нормы… Позвоню ей. Пускай понаблюдает за Мари. Да и Кё по бабушке соскучился. — Я думал, ты позвонишь самой Мари. — А. В самом деле, — равнодушно согласился Сето. — Ей тоже. — голос его внезапно потеплел. — Спасибо за заботу. Ты сам, главное, не задерживайся. А то давно мы так не собирались. Сколько? Недели полторы, две? — Хорошо. Киеши нажал на кнопку отбоя. Тревога его не унялась, а как бы осела сплошным темным осадком. «Как им только удалось тебя подцепить», — всплыло вдруг в памяти. Киеши, помотав головой, поднял воротник куртки и бросился под набирающий силу дождь.

***

Киеши освободился позже, чем рассчитывал. Когда он подъехал к дому, на улице уже стояла промозглая ночь. Дом Киеши прятался в тени. Сквозь листву живой изгороди просачивался уютный матовый свет, ложился на дорожку желтоватыми небольшими квадратами. Из-за темноты Киеши намучился, пока загонял машину на специально отведенное место рядом с домом. — Наконец-то! Киеши устал, ему хотелось переодеться, согреться в ванной, надеть что-нибудь теплое и дремать, прижавшись к боку Ханамии, пока тот, укутавшись едва ли не по ноздри, что-то чертит в воздухе на прозрачном виртуальном экране и время от времени ругается на одном из трех или четырех незнакомых иностранных языков. — А обещал как обычно, — с упреком сказал Ямазаки. — А вы фонарь не включили, — Киеши сидел на деревянном полу, поднятом над уровнем нижнего, каменного, и смотрел на чужую обувь: элегантные остроносые ботинки, кроссовки, еще ботинки — на шнуровке, высокие, такие, словно их владелец собрался покорять какую-нибудь непроходимую чащу, уныло-коричневая пара морально устаревших туфель… — Хара, а вот это вот красное… — Мои мокасины, — Хара высунулся у него из-за плеча: все такие же крашеные растрепанные волосы, щелканье жвачки, запах мяты. Киеши выдохнул и прикрыл глаза. Он был дома. Из дверного проема пахло жареной рыбой, темпурой, кунжутным маслом: горячей, вкусной едой. Тянуло сквозняком. Ветер тоненько звенел и еле слышно щелкал деревянной рамой. В традиционном доме поздней осенью и зимой всегда было холодно. Пожалуй, даже холодней, чем на улице. — Устал? — Хара спустился, сел на корточки у его ног и смотрел теперь снизу вверх. Киеши улыбнулся. Все было тихо, слышался только стук посуды, какое-то шуршание, бульканье закипающего чайника — и больше ничего. Хара принялся распутывать шнурки на его ботинках. «Оставь» Киеши и окрик «Хара!» Ханамии прозвучали одновременно. — Тогда давай сам и поменьше похоронного энтузиазма, — Хара самым естественным образом хлопнул Киеши по коленке — по левой, стервец — и отправился в гостиную с анонсом: — Человек хозяина явился, но какой-то слишком дохлый. — Хватит подлизываться, — отозвался откуда-то Ханамия, — знаешь ведь, кто тут хозяин. В некоторых вещах Ханамия бывал если не щепетилен, то, по крайней мере, занудно точен. — Ой, и правда. Хозяин хозяина? Кто-то кого-то чем-то треснул, кто-то ойкнул, кто-то заржал. — Ну что такое, только я от корпоратива отплевался, — мрачным холодным голосом жаловался Сето, — как и тут поспать не дают. — Изверги, — Киеши стянул ботинки нога об ногу и прошел в гостиную. Ханамия великодушно отодвинул свой стол с тремя старомодными плазменными мониторами в дальний угол в пользу котацу. Сето спал, улегшись прямо на пол и укрывшись до половины груди темно-коричневым толстым одеялом с вышивкой из серебряных бабочек и стрекоз. Фурухаши держал в руках органайзер, как христианский миссионер — карманный молитвенник, и выглядел так же возвышенно и благонадежно ровно до той поры, пока не поднял глаза. — Ты сегодня долго. Киеши неопределенно кивнул. Хара, повозившись, притерся спиной к дивану и тут же сунул ноги под одеяло. На столешнице, среди множества мисочек с закусками ждала своего часа горелка на одну конфорку. Хара, только что устроившийся, вдруг выругался сквозь зубы, подскочил и пошел на кухню. Фурухаши чему-то коротко улыбнулся. — Макрель, ненавижу макрель, — донеслось с кухни. Киеши только наклонился, чтобы сесть, но колено вдруг свело, как иногда бывало в холод, ничего не заболело, но нога разом перестала гнуться. — Иди, ванна готова, — из коридора, из волны влажного тепла явился Ямазаки. Все, как заметил Киеши, уже переоделись в домашнее: Фурухаши нацепил любимую хламиду, что-то вроде длинного шарфа с рукавами, и завернулся в нее как гусеница в кокон, на Сето был привычный колючий свитер с ирландскими косами, давным-давно позабывший собственный цвет. Ямазаки поправлял закатанные рукава клетчатой рубашки и выглядел обнищавшим канадским лесорубом. Для полноты картины ему не хватало только рыжей бороды. На стене, на плечиках висели в ряд рабочие черные костюмы, такие одинаковые, что больше походили на форму. Да ей, по сути, и являлись. — Слушайте, а где полотенца, которые я из Египта привез? — Ямазаки прошел в спальню, стукнула дверца шкафа, зашуршала одежда. — Хорошие же полотенца, большие. — Лучше японских полотенец еще ничего не придумали, — сварливо отозвался Ханамия с кухни. — Это лучше японских юкат еще ничего не придумали, а насчет полотенец ты не прав, — Ямазаки вынес Киеши юкату — его любимую, серую, такую нежную и любящую, каким Ханамия никогда не был и стать не мог бы. Киеши получил ее в подарок на один из дней рождения и так до сих пор и не знал, чей же это подарок. Ямазаки держал юкату на вытянутых руках. Киеши улыбнулся ему: «Спасибо». Ямазаки моргнул, а потом его хмуро изогнутый рот дрогнул, сложившись в неумелую улыбку. Ямазаки почти по-детски смущенно нахмурил брови и кивнул. Разогнуть колено с первой попытки у Киеши не получилось. — Нога? Помочь? — тревожно спросил Ямазаки. — Мне помоги, — слаженно ответили ему Ханамия и Хара с кухни. — Сами управитесь, — рявкнул Ямазаки. — Четырех рук уж как-нибудь на одну кастрюльку хватит! На кухне воцарилась шипящая, булькающая тишина. — Еще рис, — осторожно добавил Хара. Киеши заметил протянутую руку только раза со второго. — Спасибо, Фурухаши. Тот кивнул, формально обозначив на лице улыбку: — Они так полночи пререкаться могут. Полночи или нет — слышимость в доме была хорошая, но стоило Киеши уйти в ванную, как воцарилась тишина. Слышно было, как за дверью ходят, как стучит нож, хлопает дверца духовки и стук крышки. И больше ничего. — А жадный Ямазаки накупил темпуры, — наябедничал вдруг Хара. — Сам ты жадный. Киеши слушал потасовку, зная, что, если бы не он, она происходила бы в молчании. Киеши прикрыл глаза. Иногда он так завидовал этой командной слаженности. — Мы уже заждались, — Ханамия остро посмотрел поверх стола, накладывая в пиалу рис. — Привет, — Киеши улыбнулся ему. — Что? — Ну я как пришел, мы не поздоровались. Ханамия поморщился и неопределенно махнул лопаточкой. — Ну привет, — Ямазаки так хлопнул Киеши по спине, что тот едва не лег грудью на стол. — Ямазаки! — понеслось раздраженное со всех сторон. — Мы тоже еще не здоровались, — Ямазаки под шумок стащил целых четыре креветки темпура и, довольный, отбивал палочками безуспешные атаки Хары. — Ужасная погода, — Фурухаши поправил челку, холодно глядя на развернувшиеся креветочные войны. Ханамия выступал в качестве арбитра, угрожая обеим сторонам расправой и конфискацией. — Депрессивная. Этот ужасный дождь… — Зато дома хорошо, — Киеши согрелся, укрыл ноги одеялом. Сето подсунул ему под колено подушку. — И никто не сидит, уткнувшись в экран. Теперь это везде стало привычным зрелищем: голубоватые экраны, висящие прямо в воздухе, виртуальные очки, благодаря которым можно было жить в сети постоянно. В кафе, в парках разворачивались светящиеся медузы интерфейсов. На улице это выглядело еще ничего, зато любое помещение из-за бледного сияния тут же превращалось в подобие подводного грота или морга. Киеши, счастливо вздохнув, подставил лицо уютному желтоватому свету лампы. — Что поделать, так и происходит. — Сето сдвинул маску для сна на лоб, как очки. Лицо его за последнее года два не похудело, а словно бы закостенело в недружелюбной геометрии угловатых скул и впалых щек, кожа плотно натянулась, утратив свежесть. Сето как будто мумифицировался при жизни. Зато глаза его остались очень ясными, умными, живыми, с яркими кофейными радужками и чистейшего цвета белками. — Кажется, что разве что лет через двести наступит некое мифическое будущее: киборги на улицах, машины на воздушных подушках. А потом вдруг раз, оглядываешься вокруг, а оно уже наступило. — На улицы выпустили киборгов? — улыбаясь, уточнил Киеши. — Не настолько буквально, — Фурухаши тщательно расчленял в пиале кусочек рыбы. — Ну, вон те же экраны. А я еще помню время, когда и мобильный не в каждой семье водился, — Сето потянулся, и Киеши почувствовал случайное прикосновение его ноги под столом. — Саке? Киеши отрицательно покачал головой. Усталость отпустила его, превратившись в сонливость. Ему хотелось пересесть к Ханамии, но их отделяли друг от друга с одной стороны Сето и Ямазаки, с другой — Фурухаши и Хара. Ямазаки и Хара самозабвенно ссорились, выражение лица Ханамии с каждой минутой делалось все острей и хрустальней. Киеши решил, что никого не будет спасать. — Как прошел твой день? — негромко спросил Сето. Фурухаши, придерживая вязаный рукав своей хламиды, наливал ему саке. Киеши даже не услышал, как Сето его попросил об этом. — Мой день… — это разом вернуло Киеши к воспоминанию о визите Мари. — Как обычно. Переговоры, много электронных документов. Встретился с Мари. — В самом деле, — улыбка Сето похолодела и стала отстраненной. — И что она? — Мне показалось, она не очень хорошо себя чувствует, — осторожно заметил Киеши. — Это так. — Сето не стал пить, отставил стаканчик. — Вторая беременность проходит труднее первой. За ней наблюдают врачи, сегодня мама обещала выбраться. — Ты разговаривал с ней? — Ну конечно. Как бы я еще узнал, что она собирается приехать. — Мари, — тихо, с нажимом повторил Киеши, — разговаривал ли ты с Мари? За столом вдруг воцарилась тишина. Все смотрели на Киеши молча, с каким-то удивительно похожим выражением, которое у него не получилось распознать. Напряжение? Осуждение? Тревога? Хара лопнул жвачку, разбив тугую, неловкую паузу. — Учитывая, что Мари — жена Сето, я думаю, это только их личное дело. Резонное замечание, но Киеши, до того и сам сказавший Мари что-то похожее, отчего-то не смог с ним согласиться. Может быть что-то такое появилось в его лице — Ямазаки напрягся, Фурухаши прикрыл веки. — Я ревную, — голосом, полным отвращения, сказал Ханамия. — Я тоже, — добавил Сето. И почти тотчас же улыбнулся с вернувшейся теплотой. — Спасибо тебе за заботу. Я, конечно же, проконсультировался с ее врачом, поговорил с мамой. Поверь, если не полная безопасность, то внимательнейший уход ей обеспечен. А мне — тоже надо отдохнуть. За столом согласно закивали. — Должны ведь и у нас быть свои радости, — Ямазаки, кажется, хотел стукнуть кулаком по столу, но сдержался. — Аяко вон, наверное, думает, что я по хост-клубам шатаюсь. — Ой да, — Хара, кажется, даже ужинал со жвачкой во рту. — Из Сето такая офигенная хостесс… Сето швырнул в него маринованной сливой. Ямазаки подскочил со своего места, перегнулся через стол и поймал сливу в полете. — Трехочковый! Хара засвистел, Фурухаши и Сето аплодировали. — Это все твоя работа, — бросил Ханамия упрек Киеши. — Курируешь детские сады, вот и еще один вырастил. — Не вырастил, а получил в приданое, — брякнул Ямазаки и был нещадно бит лопаточкой для риса. Киеши внимательно следил: уголок рта Ханамии подрагивал от улыбки. Уборка вышла как всегда шумной, все мешали друг другу, Киеши наконец-то сумел добраться до Ханамии. Тот на него и не посмотрел, но тут же прижался теплым боком. — А теперь что? Может, в карты? — Теперь наконец-то спать, — Сето отобрал у Хары похищенную подушку. — Поздно, ночь на дворе. А у нас на завтра планы. У них были планы. Фурухаши заказал столик в каком-то новом ресторанчике французской кухни, и они планировали погулять, а потом еще погулять и, конечно, сходить в ресторан. Выключили свет. В наступившей синеватой темноте какое-то время слышалось шуршание, сопение, затем все стихло. Киеши лежал на спине, глядя в потолок с трепещущими черными тенями от листвы, и, погрузившись в стоячее, довольное озеро дремоты, счастливо представлял себе следующий день. Как он проснется, повернется — и рядом с ним будет спать на боку Ханамия с умиротворенным, пронзительно красивым во сне лицом, с растрепавшимися тяжелыми прядями, с ровными ключицами в вырезе юкаты. И вот он будет лежать и любоваться, пока Ханамия не проснется. А он проснется очень быстро, и первый взгляд его будет туманный и отстраненно-нежный, и он наверняка улыбнется. А вот после этой улыбки пролегал водораздел между счастьем и ежедневной жизнью. Киеши не мог удержаться и улыбался в ответ. И его собственная улыбка как будто по-настоящему будила Ханамию. Он тут же фокусировался и одевался в обычную свою защитную броню внимательности. Это было привычно и даже хорошо, потому что свойственно Ханамии, но Киеши все равно хотелось туда, в первую утреннюю улыбку. Он думал, что когда-нибудь сможет не улыбнуться в ответ, и вот тогда… Ханамия заворочался у него под боком, гибко прижался — жилистый, худощавый и вместе с тем недобро тяжелый, такой, словно каждая кость в его теле была железной — жарко, насмешливо шепнул: «Хочешь?» Киеши почувствовал, как Ханамия взял его руку и медленно потянул ее под одеяло. Сначала были складки ткани: пухлой и мягкой — одеяла, потом слегка шершавой — юкаты, а потом ладонь его легла между бедер Ханамии. После ткани прикосновение к гладкой, теплой коже показалось ему оглушительным. Киеши неторопливо повел ладонью вверх, до самого паха. Помедлив, большим пальцем обвел полунапрягшийся член Ханамии. Тот глубоко, почти неслышно дышал, глотая улыбку. Киеши мог ясно представить ее и в темноте, видел глазами своей души: длинную, во весь рот, узкую, с легким презрительным изгибом. Киеши затопила волна эйфорической благодарности. Он медленно вытянул руку у Ханамии из-под юкаты, целомудренно положил ему на талию, прошептал одними губами: «Нет», и принялся его взахлеб целовать, неслышно и часто. «Свято-о-о-оша», — захлебываясь, ядовито шептал Ханамия в поцелуи, и ласковая, жалостливая презрительность лишь ясней проступала в его тоне. Все это происходило практически беззвучно, не громче обычного шелеста одеяла во сне. По ту сторону котацу кто-то хихикнул. — На себя посмотрите, — во весь голос злобно сказал Ханамия. — До сих пор спите, взявшись за ручки. — Вот и неправда, — очень быстро отозвался Ямазаки. — Ну и что? Бывают привычки и похуже, — одновременно с ним подал голос Хара. — Ай-яй-яй, а как же ваши жены? — ровным тоном, идеально подходящим к его взгляду, протянул Фурухаши. — А при чем тут жены? — с искренним непониманием спросил Ямазаки. — Мы же, ну. Ничего такого. Вот это и было самое удивительное — они и в самом деле совсем «ничего такого», Киеши долго наблюдал за ними и знал это наверняка. — Жены? Если будут спать рядом, тоже возьмутся за ручки? — протянул Хара. — Если будут спать рядом, предполагаю, будут просто спать. Как все нормальные люди. Давайте уже и мы, наконец, сделаем так же. Сколько можно? Пожалуйста, спасибо, — пробормотал Сето. Киеши целовал Ханамию, пока тот хихикал, и целовал еще — без всякого намека, просто в знак привязанности. И так, кажется, и уснул, нечаянно пропустив в сон узкое, холодное тело неприятной мысли: Сето так и не позвонил Мари.

***

Он проснулся затемно и некоторое время лежал, бессмысленно глядя в потолок и пытаясь понять, что же его разбудило. В ночной тишине как будто плыл какой-то ритмичный зуд. Киеши рывком поднялся: в кармане его куртки надрывался мобильник. Экран полыхнул ему неоном прямо в глаза так, что пришлось зажмуриться. Семь пропущенных вызовов. Киеши похолодел. — Просыпайтесь, — спустя несколько минут он прыгал на одной ноге, благословляя тепло и гнущееся колено. — Что случилось? — сонно спросил кто-то. — Мари! У нее преждевременные роды с какими-то осложнениями. Звонила мама Сето. Нас ждут в больнице. Киеши путался рукой в рукаве и одновременно пытался вспомнить, куда положил ключи. — А зачем? — вклинился в его суматоху холодный голос Сето. Киеши замер и обернулся. Они все смотрели на него: встрепанные со сна, настороженные, неуловимо враждебные. — Я собирался блинчиков с утра испечь, — Фурухаши аккуратно расправил одеяло. Хара и Ямазаки что-то согласно заворчали. Киеши не понимал их. — Надо ехать, — твердо сказал он. Никто не двинулся с места. — Вы слышали? — голос Ханамии звучал как хлыст. — Подъем. — Ох, ну хорошо, хорошо, — Хара, стеная, выпутался из одеяла. — Ну, может, я еще успею пожарить блинчиков… — Останешься и можешь хоть обжариться, и вон… Хара пусть остается, поможет,- отрезал Ханамия. — А мы едем сейчас же, — вставил Киеши. — Тогда ты поведешь, я без кофе бесполезен, — Сето бросил ему ключи. Всю дорогу он мирно проспал — Киеши время от времени бросал на него взгляды в зеркало заднего вида. К больнице они подъехали в белых рассветных сумерках. Светлое, будто костяное здание встретило их тишиной и смутно знакомым, пронзительным запахом. Администратор провела их в комнату ожидания для родственников и удалилась без единого слова. Зевающий Ямазаки убрел следом за ней на поиски автомата с едой и напитками. Сето свернул куртку, подпихнул ее под голову и снова уснул, сложив на груди руки. Ханамия смотрел куда-то в окно. Зыбкий утренний свет выбелил его лицо до полнейшей сосредоточенной отстраненности. Киеши подошел к нему, притянутый чистотой этой картины: ясные светлые линии стены и подоконника, ровные тени, фигура Ханамии. — И что мы тут забыли? — холодно спросил Ханамия. Лицо его было застывшим, в глазах тлела ровная, расчетливая злость. — У Мари сложные роды, — мягко сказал Киеши. — Нас вызвала к ней госпожа Сето. Чтобы мы были рядом на всякий случай. — Она в руках опытных врачей, — голос Ханамии звучал на редкость натянуто. — За ней наблюдают. Не было никакой нужды поднимать нас ни свет ни заря и тащить сюда. — Ты правда не понимаешь? — Нет, это ты не понимаешь. Наше присутствие ничего не меняет. — Формально — да, на практике — нет, ты же знаешь. Киеши встал очень близко, на расстоянии тепла. — Если бы это был ты… — Вот именно, — жестко сказал Ханамия. На свету на его лице проступили острые складки, пролегшие от внутренних уголков глаз к носу. — А она — не я. И никто из нас. Тебе надо уже научиться расставлять приоритеты. И ушел вслед за Ямазаки, оставив Киеши огорошенным, если не потрясенным. Иногда, за привычным течением жизни, Киеши успевал подзабыть, насколько Ханамия другой. А потом это знание внезапно возвращалось к нему, как опыт зрения после слепоты. — Киеши-сан? Госпожа Сето вывела его из задумчивости. Она стояла рядом — некрасивая, очень темная и сухая — и казалось, что она недолговечная тень, отпущенная ненадолго из пустого и гулкого лабиринта коридоров. — У вас не найдется зажигалки? Киеши, не ожидавший такого вопроса, принялся суетливо охлопывать карманы. Однажды у Ханамии настали вдруг тяжелые времена. Что-то происходило, о чем он не хотел говорить. У них всех. Ямазаки уехал в долгую командировку куда-то в Африку и выкладывал время от времени в инстаграм фото пальм, верблюдов и мозаичных полов. Хара занимался какими-то продюсерскими делами и маялся как неприкаянный. Фурухаши вообще исчез с горизонта. Сето звонил Ханамии по ночам, и они долго тихо разговаривали при запертых дверях. Единственное, что знал Киеши — что звонки эти дороги, так что Сето, наверное, звонит издалека. Ханамия начал курить, а потом, как все закончилось, так же резко бросил. Но Киеши уже привык всегда брать с собой зажигалку. Он нашел ее в потайном кармане в куртке и протянул маме Сето на раскрытой ладони. В руке у нее уже была сигарета, и Киеши решил было, что она сейчас закурит, и приготовился напомнить, что здесь курить нельзя, но она лишь вложила сигарету в рот и принялась крутить зажигалку в руке. Ее лицо напоминало лицо Сето — та же слегка нездорового цвета кожа, то же впечатление остановившегося времени. Невозможно было по лицу определить ее возраст. Ее выдавали лишь руки — костлявые, в сетке старческих выпуклых вен и пигментных пятен. Однако можно было сказать, что она сильно устала. Она все молчала. — Как вы? — не выдержав, участливо спросил Киеши. — Может быть, принести вам кофе? Она, на мгновение застыв, посмотрела на него с таким удивлением, что Киеши сделалось неловко. Глаза ее вдруг заблестели, не так, словно она собралась было заплакать, а по-другому, как лед, омытый потоком весенней воды. Госпожа Сето будто бы ожила. Выражение ее лица стало почти человеческим. — Операция прошла успешно, — сказала она, улыбаясь. — У меня внук. — Поздравляю, — Киеши готов был рассмеяться от облегчения. — Не могу сказать, что все безоблачно. За ними еще понаблюдают недели две. Подлечат Мари. Все будет хорошо. Она как будто убеждала в этом и себя тоже. Киеши вдруг заметил, что Сето все так же спит в углу на сидениях и растерянно моргнул. — Наверное, вы хотите сказать об этом… сыну, — Киеши на мгновение замешкался. Госпожа Сето замкнулась. — Вы им скажите, — лицо ее стало холодным. — Мне не кажется это… мммм… — Киеши старался сформулировать помягче. — Как вы думаете, почему я звонила вам? — перебила его госпожа Сето. За окном распогодилось, выглянуло солнце. В его свете она словно бы только потемнела. Киеши обожгло стыдом. Семь пропущенных вызовов! — Ничего, что вы подошли поздно, — она как будто не заметила его смущения. — Телефоны моего сына и всех его… друзей вообще были отключены. Она поглядела на Киеши так, словно взглядом пыталась поставить точку, затем повернулась и ушла в темноту коридора. На смену ей оттуда почти сразу же вынырнул Ямазаки со снеками в охапке и напитками в баночках. — Кофе? Чай? — Ямазаки, шурша, раскладывал на сидениях пакетики. Киеши все ждал, что Ямазаки спросит про Мари — он не мог разминуться в коридоре с мамой Сето. — Как Ханамия? — спросил Ямазаки, бросив внимательный, проверяющий взгляд на Сето. Киеши подавился вдохом. Вот у кого все было в порядке с приоритетами. «Так, как нельзя», — хотелось сказать ему, но сказать так он не просто не мог — не хотел и не чувствовал за собой такого права. Ханамия был Ханамия. Его вела очень чуждая Киеши логика, сама система его координат была иной, и Киеши порой стоило труда не только понять его, но даже и попытаться. Все это целиком складывалось в тяжелый, харизматичный портрет человека, к которому Киеши был привязан. Поэтому он никогда не торопился с оценкой и старался быть внимательным. — Госпожа Сето сказала, что ваши мобильники были отключены, — Киеши проигнорировал вопрос Ямазаки. — Да? — Ямазаки поднял брови. — Ну, лично у меня Аяко с детьми уехала в гости к родителям на неделю. А у Сето… Ямазаки, ничуть не стесняясь, полез ощупывать ему карманы. Сето недовольно мычал и вяло отбивался, не желая просыпаться. — Хару, ты знаешь, вечно достают… Ага. Ну вот, просто разрядился, — Ямазаки держал телефон так, что Киеши ничего не было видно. — Эй, Сето, — Ямазаки принялся его тормошить. — Я тут кофе купил. Давай, просыпайся. Тебе еще обратно машину вести, вон, Киеши еле на ногах держится. Это было явное преувеличение. — Сето! — Ямазаки не выпускал телефона из рук. Киеши показалось, что про разряженный аккумулятор он врет. — Ну, помоги же, — Ямазаки внимательно смотрел на него. Он улыбался, и улыбка безжалостно и ярко отражалась в хищных зеленых глазах. Казалось, во внешности Ямазаки, своего в доску парня, грубоватого, но прямодушного, проглядывает что-то равнодушно-звериное, беспощадное, готовое к прыжку. — Эй, ну ты чего? Ямазаки нахмурился, глаза его потемнели. Ямазаки как Ямазаки. Его несколько экзотическая для японца внешность, бывало, отпугивала от него людей. На работе ему так и вообще пришлось доказывать, что рыжий — естественный цвет его волос. — Если не поможешь, так мы тут и застрянем до обеда, — Ямазаки водил баночкой с кофе у Сето перед лицом. Тот сомнамбулически вертел головой, следуя за запахом. — Еще чуть-чуть, Ямазаки, — сонно попросил он. — Еще пятнадцать минуточек. — и уложил голову Ямазаки на плечо. — Пятнадцать? Ну, если пятнадцать, ладно уж, — проворчал Ямазаки. Киеши смотрел, как он улыбается, приглаживая растрепавшиеся волосы Сето. — Потом уж не обессудь. Киеши мне поможет, и мы вдвоем зальем в тебя столько кофе, что ты до вечера не уснешь. Сето что-то согласно промычал ему в шею. Ямазаки весело подмигнул Киеши. Тот, глядя на них, понял, что ужасно вымотался. События утра наложились на вчерашнюю усталость, оставив Киеши вялым и опустошенным. Он небрежно сгреб с сидений пакетики с закусками, сел, прикрыл глаза и почти тут же задремал. В голове против воли крутились обрывки разговоров, смех, откуда-то с глубины всплыл вопрос Мари — что-то про… Ханамию? Про то, как они все начали общаться? Киеши вздохнул, задремывая. Когда-то все началось с просьбы.

***

Из Америки Киеши вернулся подлеченным, колено не болело, хотя хирург предупредил его: со временем оно все равно даст о себе знать. Но пока все было хорошо, Киеши вернулся не только домой, но и в баскетбольную команду, с которой они дошли на его третьем году до полуфинала Зимнего Кубка, но взять его во второй раз, увы, не смогли. Бабушка и дедушка Киеши настолько воспряли духом из-за его выздоровления, что начали заговаривать едва ли не о Токийском университете. Учился Киеши всегда хорошо, баскетбол добавлял ему привлекательности с точки зрения университетских сборных, так надеялись его старики. Однако вдруг оказалось, что тренеры не горят желанием брать в команду игроков, перенесших такую травму. Да, вы теперь здоровы, но нагрузки возрастут. В отличие от бабушки с дедушкой, Киеши обрадовался, нашел себе институт — не из первого списка, конечно, зато неподалеку от дома. В художественной литературе названия таких скромных учебных заведений обычно пишут звездочками. Так Киеши поступил в институт Н*****. В баскетбольную команду его приняли с радостью. Он пришел новичком, но вся рутина была ему знакома. Как выяснилось, не только рутина. Во время представления первогодок Киеши заметил, как него бросает украдкой взгляды такой же, как он, первогодок. Его представление Киеши прослушал. — Киеши Теппей, кто бы мог подумать, что мы так встретимся, — первогодка хмуро улыбался. Был он рыж, зеленоглаз и выглядел так, словно рожден был для пути якудза. — Действительно, — вежливо ответил Киеши. — А вы кто? Знаете, никак не вспомню. У рыжего стало такое лицо, словно Киеши угодил в него мячом с размаху. Его удивление очень быстро превратилось в гнев. — Я — Ямазаки Хироши, — процедил он, подвинувшись вплотную к Киеши. — Из Кирисаки Дайичи. Киеши порылся в памяти. — Ой, в самом деле. Сколько лет, сколько зим, Ямазаки-кун, — Киеши радостно ему улыбнулся и обозначил поклон. У Ямазаки был такой вид, словно он опять пропустил мяч. — Теперь мы в одной команде, позаботься обо мне, — Киеши еще раз кивнул и отвернулся к корзине с мячами. Он посчитал разговор законченным. — Неужели ты правда меня не помнишь? — неверяще пробормотал Ямазаки у него за спиной. — Ну почему же. Ямазаки Хироши. Команда КириДай. Нападающий? Защитник? — Универсал. Шутер, — поправился Ямазаки. Он пристально смотрел в лицо Киеши, что-то искал в нем и не находил. Сам он выглядел почти обиженным. Киеши не знал, чего от него хочет этот Ямазаки. Разумеется, он помнил команду Кирисаки Дайичи, но воспоминание это было зарубцевавшимся, как заживший шрам. Наверное, во время первого матча, до того как Киеши повредил колено, все могло бы сложиться иначе. Но не сложилось. А потом… За это «потом», за случившуюся победу Киеши был благодарен — и своей бывшей команде, и КириДаю. За возможность освободиться от сожалений и пойти дальше. Киеши оставил прошлое прошлому. — Центровой. Давай работать над победой вместе. Киеши взял мяч и пошел тренироваться. Ямазаки так от него и не отстал. Всю тренировку крутился рядом, смотрел, от его пристального взгляда у Киеши зудела кожа. Даже когда Ямазаки отворачивался, зуд не проходил, как будто у этого взгляда получалось оставить после себя материальный след. — Я смотрю, вы знакомы. — Играли друг против друга в старшей школе. — О, — тренер выглядел заинтересованным. — И кто победил? Киеши, улыбаясь, поднял руку. Ямазаки выглядел так, словно собрался с отвращением сплюнуть на пол, но все же не сплюнул. — Отлично, давайте один на один, — тренер свистнул в свисток. Игра вышла забавной. Киеши пытался заманить Ямазаки под кольцо и не дать бросать трехочковые, а Ямазаки — наоборот, побольше кидать издалека. В здешнем баскетбольном клубе все игроки оказались уверенными середнячками: ничего сверх, но ничего и хуже, в чем-то посильнее, в чем-то послабей. А Ямазаки был хорош. Упорный, выносливый и злой. Первая тренировка проходила днем. Солнце за большими окнами зала перелетело зенит и неумолимо падало теперь к горизонту. Воздух в зале по цвету напоминал некрепко заваренный зеленый чай. Тяжело дышащий Ямазаки превратился весь в потное сияние кожи, влажный блеск оскала и диких глаз и хлопанье слишком свободной верхней футболки — на нем их было почему-то две. Ямазаки оказался очень вспыльчивый. Дыхание нужно было беречь, но в какой-то момент он, пыхтя и еле слышно задыхаясь, принялся материться. — Бля, — шипел он, — ах ты ж… И так все громче и громче. Тренер сначала свистел, а потом не выдержал и начал смеяться. Потом не выдержали и остальные игроки. — Чо вы ржете! — Ямазаки вытирал подолом футболки потный лоб. — Перестаньте! Киеши держался, но все-таки засмеялся тоже. Статистика трехочковых у Ямазаки получалась хорошая: не десять из десяти, но близко к этому. Даже разозлившись, особенно разозлившись, он стал лучше забрасывать. Настолько хорошо, что ради последних двух бросков Киеши отошел, чтобы понаблюдать со всеми за идеальной траекторией полета мяча. И аплодировал тоже вместе со всеми. Ему хотелось, чтобы Ямазаки проявил себя. Тренер затевал эту игру не просто так. — Молодцы, — он казался очень довольным. В раздевалке после тренировки смеялись, подшучивали над Ямазаки, а он в ответ очень грубо, но вполне бодро огрызался. Киеши поджидал его у выхода, покручивая в ладони мяч. Ямазаки вышел из раздевалки и остановился, глядя исподлобья. — Ну что, Ямазаки-кун, один на один? У Ямазаки вспыхнули глаза, и в ухмылке приподнялась верхняя губа. Он не сказал ничего вроде: «А теперь я тебя сделаю», просто кивнул. Киеши это понравилось. На площадке было пустынно, в институт не нужно было ходить в форме, и потертые джинсы и любимая свободная рубашка Киеши отлично подходили для уличного баскетбола. — Давай, Ямазаки, — позвал Киеши, специально опустив хонорифик, — покажи, на что способен. И Ямазаки показал. В игре без зрителей Ямазаки вел себя раскованней и ловчее. Киеши первый схватил его за футболку, оттаскивая от кольца, и потом еще при случае несильно наступил на ногу. У Ямазаки на щеках заходили желваки, мяч вылетел из кольца, но на провокацию он не повелся. Кажется, он и правда собирался играть честно. В отличие от матча в зале, Киеши сделал его с большим преимуществом. После озвучивания счета: десять — три, Ямазаки без церемоний отошел к ограде, плюхнулся на покрытие и откинул голову, прислоняясь к сетке. Киеши молча сел рядом и протянул ему бутылку с водой, которой запасся заранее. — Пасиб, — Ямазаки задыхался и не скрывал этого. — А ты, однако, монстр. Киеши захлебнулся и закашлялся: — Вот спасибо. Только ты ошибся. Звание монстров у нас уже занято. — Это теми-то малолетками? — Ямазаки смотрел искоса, изогнув рот в чем-то среднем между рычанием и улыбкой. — И правда. Ты же «железное сердце», значит, мутант. Киеши снова подавился. — Я хочу стать лучшим игроком в этом клубе, — Ямазаки смотрел куда-то в глубокое вечернее небо, и лицо его казалось бледным и недобрым. «К сожалению, не выйдет», — хотел было сказать Киеши и промолчал, вспомнив о том, как объявлял с крыши о том, что его клуб станет чемпионом Японии. — Поможешь мне? — Киеши не заметил, когда Ямазаки успел перевести взгляд на него. В полумраке глаза Ямазаки тревожно светились и были такие сосредоточенные, что у Киеши появилось ощущение, будто его взяли на мушку. — Хорошо, — согласился он, надеясь, что Ямазаки понимает: его согласие — формальность. Ямазаки не понял или сделал вид. Он не навязывался Киеши, но общее учебное пространство, плавно сходящееся в зал для тренировок, так или иначе сводило их вместе. Большую часть времени они проводили рядом, особенно после того как тренер поставил Киеши под кольцо, а Ямазаки вывел в шутеры. На скамейке запасных они тоже сидели вместе. Ямазаки оказался очень азартным наблюдателем. Вот уж кто от всей души орал: «Защита!» И бормотал под нос: «Твою мать, куда полез… Так его, так!» Киеши импонировала его прямота и искренность. У него самого никогда не возникало проблем с друзьями — он легко знакомился, легко сходился с людьми и, кроме того, оставался им верен. Однако то, что получалось у Киеши в средней и старшей школе, не вышло в институте. Здесь все старались урвать свободы, единственный ее кусочек между выматывающим экзаменационным марафоном последнего года и не менее выматывающим рабочим марш-броском всей жизни последующей. Здесь ходили на вечеринки и гоконы, в караоке, ночные клубы, искали байто поприбыльней. Киеши после учебы и серьезной, выматывающей тренировки спешил домой. Старики его даже поругивали за это, дескать, он напрасно тратит самое чудесное время своей жизни. Киеши смотрел на них и улыбался. Жизнь у него еще будет, а время с ними неумолимо истекало. Потихонечку они как-то словно бы уменьшились и высохли. Иногда, ночами, вставая попить, Киеши подходил к двери их спальни, тихонько отодвигал ее и прислушивался к их дыханию. Дедушка порой переставал дышать, и Киеши напряженно застывал, прислушиваясь, пока неровное дыхание не возобновлялось. По утрам он часто видел, как дедушка сидит на футоне, глядя в крохотный садик за раздвинутыми седзи, с безвольно обмякшим лицом и руками, праздно лежащими на покрывале. Друзей в институте Киеши так себе и не завел. Девушки, впрочем, тоже. Вот на Ямазаки неожиданно обращали внимание. Его часто принимали за человека, у которого внешность отражает содержание — и ошибались. Ямазаки вдруг оказался едва ли не первым по успеваемости на потоке. Учеба давалась ему если не легко, то без особых усилий. Со временем выяснилось, что у него состоятельные родители и, если нужно, он вполне умеет быть и веселым, и интересным, и забавным. В определенный момент Ямазаки внезапно вошел в моду. Киеши смотрел, как он отбивается от девушек, стараясь быть вежливым, и как под растерянной улыбкой у него проглядывает страх, весело хмыкал в ладонь и думал, что если его самого кто-нибудь пригласит на свидание, он пожалуй что и согласится. Он даже открыл рот, чтобы сказать: «Хорошо», когда смутно знакомая девушка, круглолицая, с короткой шеей, протянула ему в поклоне письмо. «Надо же, как в школе», — подумал Киеши. — Вы не могли бы передать это Ямазаки-куну? — Может, вы сами? Девушка посмотрела слегка высокомерно: — Пожалуйста. Киеши не стал ей отказывать. У Ямазаки смешно вытянулось лицо при виде конверта. Он посмотрел на Киеши, на конверт, опять на Киеши… Тот не выдержал и рассмеялся. — От поклонницы. — Тьфу ты, напугал, — Ямазаки расслабился и хохотнул. — Я уж подумал… Он осекся, повертел конверт в руках, подошел к ближайшей урне и принялся тщательно, старательно рвать его на мелкие кусочки. — Стоит ли, Ямазаки-кун? — Киеши была неприятна эта картина. — Это же записка от той, из экономисток. Наглой такой, — Ямазаки проявил неожиданную для Киеши прозорливость. Он нехотя кивнул. — Вот если бы сама отдала, я бы прочел. Неприятно, когда в таких делах используют друзей. То, что Ямазаки назвал другом его, до Киеши дошло даже не в первую минуту. Ямазаки давяще смотрел светлыми глазами. — Когда это мы успели стать друзьями? Не припомню такого, Ямазаки-кун, — натянуто улыбнулся Киеши. — Сейчас. Мы стали друзьями — сейчас, — Ямазаки упрямо выпятил подбородок. — И теперь для закрепления дружбы куда-нибудь сходим. — И уточнил: — Куда-нибудь кроме баскетбольного клуба. Про Ямазаки Киеши слышал, что он любит файтинги и, соответственно, проводить время в залах игровых автоматов. Ему это было не интересно, о чем он тут же Ямазаки и уведомил. Ямазаки посмотрел на него как на ненормального: — Завтра тест. Какие автоматы? Библиотека! В ней они и просидели до самого закрытия. После этого Ямазаки все чаще начал подсаживаться к Киеши на общих лекциях, в институтском дворике и в кафетерии. Он мало что говорил, да и общих тем, кроме баскетбола, у них не было. Просто составлял компанию. Рядом с ним Киеши со временем начал ощущать странную тоску. Вот у него была команда Сейрин, родная, дружная, а вот все, что осталось — Ямазаки Хироши. Все прежние друзья Киеши учились в Токио, но при этом снимали квартиры, подрабатывали, даже Изуки съехал от семьи. Киеши периодически звонил им, и они болтали, и чем дальше, тем короче становились разговоры и глубже паузы, а в конце вдруг выяснялось, что встретиться нет никакой возможности. Ни на этой неделе, ни на следующей. Может быть, на каникулах, или если вдруг в какие-нибудь выходные выпадет счастливый случай. Случай все не выпадал. В клубе тренировки становились все интенсивней. Основной состав выступал в матчах, Ямазаки и Киеши обсиживали одну скамейку, потом сидели рядом в автобусе, потом спали на соседних футонах в летнем лагере. Ближе к зиме тренер наконец пообещал выпустить их к кольцу. Киеши волновался, но это ни в какое сравнение не шло с тем, насколько волновался Ямазаки. Он стоял, кривя губы, его почти трясло. Потом вдруг перестало. — Они пришли поболеть за меня. Киеши хотел было спросить, кто, но, выйдя на площадку и оглядевшись, понял, кто. Поболеть за Ямазаки пришел бывший основной состав Кирисаки Дайичи. Они стояли над трибунами, плохо различимые снизу. Ямазаки помахал рукой. Трое помахали в ответ, один воздержался. В этой игре Ямазаки играл как дьявол. Рыжий дьявол из западных путаных мифов. Киеши поддерживал его. Команда выиграла, к искреннему удивлению тренера. Впервые после победы Киеши слушал в раздевалке удивленную тишину. Никто не ожидал этого выигрыша, удивительным образом тренер, кажется, не знал, что с ним, таким незапланированным, делать. Ямазаки звонко, со злостью, захлопнул дверцу шкафчика и объявил на всю раздевалку: — Мы молодцы. Идем, Киеши. Кто-то заикнулся про празднование и замолчал под тяжелым взглядом Ямазаки. — Идем, — сказал Киеши, пытаясь мягкостью и улыбкой сгладить ситуацию. Они вышли из раздевалки, рассыпав по гулкому коридору эхо от грохота захлопнувшейся двери и шагов. Ямазаки молчал и хмурился. — Наверное, в следующий раз твоя команда не сможет прийти тебя поддержать, — разбил Киеши неуютную тишину. — Чего это? — Ямазаки вытаращился на него с искренним удивлением. — Ну, наверное, у них самих будут матчи, — предположил Киеши, пытаясь игнорировать грустный тоненький голосок проснувшейся зависти. — Не. Они бросили баскетбол. — Как, все? — Киеши даже остановился. — Ну да. — Это огромная потеря для баскетбола, — с искренним сожалением заметил Киеши. Ямазаки посмотрел на него недоверчиво и вдруг улыбнулся одной из своих редчайших улыбок, на которую западало большинство девушек: ясной, солнечной и безоглядной. — Ну-ка повтори. — Большая потеря… — послушно повторил Киеши. — Огромная, ты говорил «огромная», — в голосе Ямазаки звучала жадность. — Пошли. Он вдруг схватил Киеши за руку и стремительно поволок по коридорам и лестницам, а потом вон из здания, и так — до самой последней ступеньки. Чуть в стороне от выхода его ждала команда: Фурухаши, Сето и Хара сидели на каменном парапете, Ханамия беспокойно ходил рядом. Они повернули головы к Ямазаки и Киеши очень похожим, слаженным движением. Ямазаки выпихнул Киеши вперед: — Он сказал, что без вас у баскетбола огромная потеря! Киеши не мог ни понять, ни разделить его восторга и на всякий случай улыбнулся, пытаясь скрыть, до чего ему не по себе. Ему показалось, что он переоценил уровень зарубцованности своих воспоминаний. — Если он сказал именно так, — холодно отозвался Ханамия, — тогда ему стоило бы научиться лучше формулировать высказывания. — Не слушай его, — посоветовал Ямазаки, обернувшись к Киеши, — он сноб и ханжа. — Ямазаки, да ты совсем разучился следить за тем, что говоришь, — Ханамия выглядел неважно: напряженный, бледный, губы совсем побелели. — Ой да, — подал голос Хара, — теперь знаешь, что нас всех ждет? — Кара небесная, не иначе, — подхватил Ямазаки. У Ханамии начал нехорошо подергиваться глаз. — Долбоебы, — негромко, но очень внятно заметил Сето. — И не лечитесь. — Увы, от такого лекарство еще не изобрели, — Фурухаши рассматривал Киеши в упор, и тому казалось, что у него вот-вот начнется лучевая болезнь. — Ну прости, прости, — Ямазаки как-то виновато, бочком, бочком подобрался к Ханамии и вдруг, к невероятному удивлению Киеши, чмокнул того в щеку. Киеши, кажется, даже ахнул от удивления. — Мне же сегодня можно, — вкрадчиво продолжил Ямазаки. Лицо Ханамии разгорелось нехорошим пятнистым румянцем, все остальные вели себя так, словно ничего особенного или необычного не происходит. — Прости ему на сегодня, Ханамия, — попросил Сето. — Он все-таки выиграл. — Мы выиграли, — Ямазаки сказал это как-то очень настойчиво. — Мы. — Что, команда? — Хара недобро улыбался. — Силой любви? Ой, прости, то есть командной взаимопомощи. — Мне помог мой друг, — Ямазаки кивнул на Киеши. Тот все это время пытался незаметно отступить, но попробуй сделать это почти при двух метрах роста. Его пригвоздили к месту два напряженных взгляда, один скрытый челкой, один насмешливый и еще один — радиоактивный. — И с каких это пор вы друзья? — С недавних, — Ямазаки не собирался отступать. — Что ж. В таком случае, добро пожаловать, друг, — Сето особенно выделил последнее слово. — Спасибо за компанию, — Киеши, не зная, куда деть руки, то и дело поправлял лямку спортивной сумки на плече. — Но мне надо домой. — Конечно-конечно, — проворковал Ханамия, — вы наверняка вымотались, и только забота родных выжмет усталость из ваших… — Чресел, — подсказал Хара и гнусно захихикал. Ханамия медленно и устало закрыл глаза: — Почему вокруг сплошные идиоты? — Я вокруг вижу тебя, Хару, Сето, Ямазаки и Киеши-сана, уточни, пожалуйста, — с каменным лицом попросил Фурухаши. — Коджиро, и ты туда же? — на Ханамию больно было смотреть. — Как там Хара говорил? Сила любви и командный дух? Фурухаши пожал плечами. Киеши как раз в это время попытался все же уйти и был в последний момент пойман Ямазаки: — Не знаю про Хару, но я говорил про праздновать. — Лучший выход, — покивал Сето. — Не переживай, Ханамия, сейчас мы напоим Киеши, и он потом ничего не вспомнит. — Нам никто не нальет, — возразил было Киеши. — Нам — нальют, — с удовольствием огорчил его Ханамия. И действительно, в том маленьком подвальном клубе, куда его завели новые знакомые — или бывшие соперники — им налили. — Да напоите его уже хоть кто-нибудь, — раздраженно рявкнул Ханамия. Киеши все еще пытался встать и уйти. Но Хара как-то очень ловко, почти неуловимым движением умудрился влить в него разом полпинты пива. От неожиданности Киеши подавился, закашлялся и стремительно же захмелел. Хара влил в него добавки. Вечер сделался очаровательным. О-ча-ро-ва-тель-ным, признавался он кому-то. Вокруг развлекались. Киеши повернулся и вдруг совсем рядом увидел лицо Ханамии в профиль. Тот искренне смеялся, высоко поднимая красивые брови. От него пахло чем-то смутно знакомым, уютным, так, как пахнут нагретые доски пола в солнечный день. — Что, совсем напился? — Ханамия смотрел на Киеши так же, как до этого смеялся. Глаза у него были веселые, удивительно некрасивого болотного цвета. Почему-то вместо Киеши ему ответил Хара. Или Ямазаки? Ночь постепенно смешалась в густую темную кляксу. Цвета куда-то канули, бар пропал. Киеши еще помнил, как его куда-то вели, понукая и то и дело жалуясь на разные голоса, что он тяжелый. Ветер, который сначала дул ему в правый висок, а потом в затылок, кончился, вокруг наступило какое-то помещение, а в помещении случилось что-то, на чем можно спать, и Киеши лег и уснул — впервые за долгое-долгое время не дома, не в летнем лагере, а где-то еще. Проснулся он первым. В голове слегка гудело, на полу раскинулся не то чтобы его самый страшный ночной кошмар, но и назвать пределом мечты спящую команду Кирисаки Дайичи Киеши не мог. Он тихо оделся и так же тихо сбежал, не испытывая по этому поводу ни малейших угрызений совести. Бабушка с дедушкой даже порадовались за него — решили, что он наконец повеселился. Киеши улыбался и кивал. О да, он повеселился, еще как. И наивно думал, что на этом все закончится. Но эта попойка как будто оказалась чем-то вроде посвящения. Ямазаки вел себя как ни в чем не бывало, и Киеши решил, что теперь-то наконец конец, как сказал бы Изуки. В очередную пятницу его у института поджидал Сето на какой-то крутой тачке. Киеши в них не разбирался, но, если судить по девушкам, собравшимся стайкой у выхода, машина была аппетитная. Решительно у всех присутствующих, кроме Сето, сделалось интересное выражение лица, когда выяснилось, что счастливица, которую ждут на такой машине таким шикарным молодым человеком — центровой баскетбольного клуба. — У тебя как, права есть? — спросил Сето вместо приветствия. — Нет. Мне надо домой, до свидания. Сето его как будто не услышал. — Жаль. Значит, нужен кофе. Сето потащил его искать кофе и всю дорогу следил за ним как ястреб, чтобы не сбежал, а потом отвез на пикник в укромный уголок одного из парков. — Не лучшее время для пикника, — заметил Киеши. Они расположились под большим кленом на чем-то, больше всего похожем на расстегнутый спальный мешок для условий крайнего севера. — Наоборот. Кому еще придет в голову устроить пикник в это время? — возразил Ханамия, не глядя на Киеши. Они с Фурухаши играли в шахматы, и с первого взгляда Киеши не смог сказать, кто выигрывает. Ямазаки с Харой сидели рядышком, держась за руки. Киеши отвел глаза. Ханамия цыкнул: — Вы опять? — У него снова руки мерзнут, — мрачно отозвался Ямазаки. — Немеют во время игры. Пустил бы, я хоть сэндвичей нарезал бы. Хара что-то буркнул — он был явно не в настроении. Что потом произошло, Киеши не понял, только Хара вдруг отпустил Ямазаки и переполз к Фурухаши. Тот раздвинул полы толстого вязаного кардигана, и Хара засунул руки ему под мышки. Ханамия сделал ход ферзем. Ямазаки копался в корзинке для пикника. Сето лег и положил ноги ему на колени, и Ямазаки время от времени гладил ему подъем, отвлекаясь от ножей и расстилания салфетки. Таким чужим и неуместным, как в тот момент, Киеши не чувствовал себя никогда больше. — Ханамия, — воззвал он к последнему оплоту здравомыслия и неиссякаемому источнику яда, — неужели ты не против того, что я тут? — Ну что ты! — с живым участием в голосе воскликнул Ханамия, — ты! Друг Ямазаки, его однокурсник, товарищ по баскетбольному клубу, который поддерживает его на пути к победе! — Он помолчал и продолжил уже другим тоном — холодным и мерзким: — Как я могу быть «за»? И добавил, игнорируя возмущенное: «Ханамия!» со стороны Ямазаки: — Лучше вон сделай что-нибудь полезное, хотя бы хлеб порежь. Киеши попустило. С тех пор бывший Киридай плотно взял его в оборот. Киеши оказывался то в оранжерее, и Фурухаши заботливо говорил с ним о погоде, а потом демонстрировал редкие сорта орхидей, то на концерте, и Хара звал его за кулисы и знакомил с какими-то людьми, имена которых Киеши забывал еще до того, как они были произнесены. С Сето они как-то попали на лекцию в планетарии, на которой Сето заснул и безмятежно спал все время, пока звезды танцевали у них над головами, послушные унылому голосу лектора. Ямазаки всегда так или иначе оказывался неподалеку: в раздевалке, в зале, в лапшичной «пойдем-сходим-недалеко-вкусно-недорого». Только Ханамия смотрел непроницаемо и отчетливо сторонился Киеши, к его великому облегчению. Киеши не понимал, чего эти люди от него хотят, и не знал, чего хотеть от них. Он смотрел, как они поддерживают друг друга, как Ямазаки, ругаясь, вручную взбивает сливки для торта под садистски-нежным взглядом Фурухаши, а Сето таскает в карманах пальто перчатки для Хары, и как все они вместе стараются, чтобы Ханамия их не убил, и сам в процессе не умер бы от переизбытка яда в организме и идиотов в экосистеме Земли. Он мог бы прекратить все это в любой момент, на самом деле, он такое умел. Но Ямазаки гордо звал его в гости — в собственную съемную квартиру из полутора комнат — и Киеши приходил, и пил чай, и ел булочки, которые в невероятном изобилии пек Фурухаши, и краем уха слушал про декоративные мхи и самую качественную древесину для барабанных палочек. В это же время Рико, Изуки и Хьюге было все некогда. — Приходи в любое время, — в один из вечеров сказал Ямазаки. Киеши подумал, что так не приглашают даже лучших друзей. Фурухаши на низком столике очень внимательно и как-то с удовольствием заваривал чай, Сето с Харой рассматривали какую-то большую иллюстрированную книгу, раскрыв ее на сдвинутых коленях, Ямазаки раскладывал на тарелке пирожные. Что он знает о дружбе, закралась в голову Киеши мысль, и он нахмурился, потому что о дружбе он как раз знал. Со спины к нему неслышно подошел Ханамия. В тот вечер он, кажется, приехал с какого-то официального события: в кимоно, в гэта, свежеподстриженный и злой. Команда весь вечер ходила вокруг него на цыпочках, усмиряя его дурное настроение. Киеши теперь знал, как это бывает. — Идем, я провожу тебя, — Ханамия, не дождавшись ответа, надел дзори. Все старательно делали вид, что не смотрят на них. Киеши попрощался, и они ушли. Вечер был ясный, медовый, чистый, но на улице очень скверно дуло, настолько, что даже свистело в ушах. Ханамия спрятал руки в широкие рукава. Они шли, и неловкость между ними стала как никогда ощутимой. — Начну без прелюдий, — сказал Ханамия, — если ты думаешь, что Ямазаки на самом деле нужна твоя дружба, и это не предложение выгодного альянса на время учебы с попыткой расплатиться чем-то, что ничего не стоит, то ты полнейший идиот. У Ханамии странно кривились губы. Его лицо знало лишь несколько гримас, но сменялись они зачастую фантастически быстро. Иногда казалось, что лицо Ханамии — как дно ручья, а выражения на нем — как рябь воды поверх, стремительная, неуловимая и текучая. — И такой же идиот, если думаешь, что Ямазаки весь из себя рыжий зайчик. Киеши рассмеялся. Вот уж кем Ямазаки не был. Он видел на прошлой неделе, как жестоко и с удовольствием Ямазаки отказал очередной девушке, и то, что потом он с улыбкой подсел к Киеши в кафетерии, ничего не меняло. — А почему зайчик? — Потому что я умею мыслить образно. — А, да. Я помню про паутину. Киеши улыбался. Он вообще часто улыбался, его многое радовало. Ханамия, кажется, воспринимал его улыбки как насмешку. — Спасибо за предупреждение, Ханамия, я очень ценю твою заботу, — Киеши действительно был благодарен. У Ханамии дернулось веко. — Что ж, видно, ты и впрямь полный идиот. Скажу еще понятней. Ограничь контакты с остальными. Не общайся с Ямазаки больше необходимого. Не приходи в гости. Ханамия помолчал. — Если ты думаешь, что это из-за матча на Интерхай… Лицо Ханамии расслабилось, стало почти мечтательным. — То ты совершенно прав, — он ухмыльнулся, разве что не показав язык, развернулся и пошел обратно вверх по улице. — Спасибо, Ханамия, — повторил Киеши ему в спину и попал, судя по содрогнувшимся лопаткам. Этим разговором он воспользовался на полную катушку: вежливо отказался от пары поездок, не явился ни разу в гости, игнорировал тяжелый, ищущий взгляд Ямазаки, которым тот периодически сверлил его, когда думал, что Киеши не смотрит. Время неслось вскачь: похолодало, в проруби зимы утонуло сначала Рождество, потом Новый год, вытолкнув на поверхность ворох тестов, несколько не слишком удачных матчей и долгожданную встречу с друзьями в клубе Сейрин. Затем потеплело, вишни зацвели и опали. В университетский клуб пришли очередные новички, и Ямазаки с Киеши опять примерили на себя звание семпаев. Весенние тесты завершились летом, тренировочным лагерем, осенью. Киеши сменил зонт и купил новые ботинки. Холодало. Ветер пах землей, опавшей листвой и чистотой свободы. Однажды утром Киеши, решив, что бабушка с дедушкой заспались, пошел будить их и не добудился. Киеши приложил бабушкино карманное зеркальце к ее рту, потом ко рту дедушки — зеркальце не запотело — и пошел звонить врачу. А потом долго сидел в прихожей, свесив руки между колен, и ждал, глядя на улицу. Ничего не болело. Врач констатировал смерть, пообещал в скорейшем времени выдать свидетельство и порекомендовал похоронное бюро. — Они умерли почти одновременно. Так бывает, что сначала уходит один, а следом за ним, через пару недель или месяцев — другой. Здесь, я предполагаю, не прошло и четырех часов. Настоящее чудо. Киеши улыбался, кланялся и благодарил. В похоронном бюро ему ответил бодрый голос, сдержанно выразил соболезнования и долго расспрашивал об обстоятельствах смерти, желаемых услугах и вероисповедании усопших. Потом Киеши позвонил маме Изуки. Она ахнула в трубку и тут же начала всхлипывать. От такой быстрой и уместной реакции Киеши отчего-то стало неприятно. — Я сейчас приду. Она явилась одновременно с агентом из похоронного бюро, вооруженным пухлым траурным портфелем, и Киеши потом целый час вынужденно разглядывал богато иллюстрированные буклеты и каталоги, какие часто дают посетителям тату-салонов. Только вместо татуировок на него со страниц глядели праздничные мертвецы в разноцветных гробах для буддистов из разных сект. Следом за агентом пришли женщины из службы омовения усопших — так положено, Киеши-сан. Последовала укромная суета с одеждой, привезли гробы. Киеши обзванивал родственников и друзей семьи. Ему соболезновали, обещали при первой возможности выслать денег и извинялись, что не смогут присутствовать. Чуть позже явился буддистский священник. Киеши видел его первый раз в жизни. На церемонию «пробуждения» собрались немногочисленные бывшие сослуживцы дедушки, пришла лучшая подруга бабушки, соседки, приехал случайно оказавшийся в Токио двоюродный дядька. Вся церемония прошла для Киеши как во сне. Весь день для него прошел как во сне. Ему казалось, что он на самом деле спит или играет в эмулятор реальности, нажимая на кнопки автомата в игровом центре, в который Ямазаки все-таки его затащил. Он кланялся и не чувствовал собственных движений, как будто это не он кланяется, а дом качается вокруг него. Отдавать пожертвование священнику ему приходилось трижды — никак не получалось сделать это правильно. — Молодежь, — шептались соседки, впрочем, достаточно сочувственно. Потом все ели вегетарианскую еду, заказанную в ресторанчике неподалеку, пили пиво, вспоминая, какими чудесными людьми были усопшие, и поздним вечером разъехались на такси. Киеши стоял в знакомой гостиной, привычно едва не задевая макушкой потолочные балки, и не знал, что делать дальше. У него отчего-то было ощущение, что он должен сделать что-то необыкновенное, что-то из ряда вон, чтобы прорвать застывшую кисею неправдоподобной реальности. — Идем, Киеши-сан, — позвала его госпожа Изуки. Ее новое обращение резало Киеши слух. — У тебя завтра большой день. — Куда идти? — удивился Киеши. — К нам. Дай дому попрощаться с хозяевами. Не будешь же ты до утра жечь над ними свечи. «Почему бы и нет», — подумал Киеши. — Так принято, — настойчиво сказала она. Дома у Изуки как всегда было шумно. Сестра Изуки, игнорируя осуждающие взгляды матери, пыталась флиртовать с Киеши, тот потерянно улыбался, наверное, самим фактом улыбки вводя ее в заблуждение. — Шун приедет завтра на похороны, — госпожа Изуки со звонким хлопком встряхивала простыни. Киеши знал, он позвонил днем и своим друзьям тоже. — Хочешь, я приеду прямо сейчас? — тревожно спросила Рико. Киеши был бы очень рад, если бы она просто взяла бы и приехала. Но она спросила его. — Похороны завтра… Если бы у его друзей случилось что-то такое, он тоже делал бы все от него зависящее — это же естественно. Но когда дело касалось его самого, у Киеши возникало чувство, словно он принуждает их к чему-то или просит у них слишком много. Киеши смотрел, как госпожа Изуки стелит ему футон, и понимал, что ему все сложнее усидеть на месте. Он выдавил: — Я прогуляюсь. — Конечно-конечно. Запасной ключ будет лежать под ковриком у входной двери, — она смотрела так, словно не ожидала, что он вернется. Киеши вышел на улицу, хлебнул темноты, как подкисшего фруктового сока. Недавно прошел дождь, и мостовая влажно блестела. Он пошел, куда повели его ноги, полностью доверившись себе. Два перекрестка вперед, направо. Киеши понял, что действительно шагает во вполне определенном направлении, и расслабился. У него так бывало: он просто знал, что нужно делать, на каком-то глубинном подсознательном уровне. Даже не так. Он просто делал. Мимо плыли дома, сверкнула большая ночная улица в рядах фонарей и освещенных витрин. Снова потянулись жилые узенькие улочки. Киеши все это время казалось, словно всю жизнь в его горле, как в аквариуме, жила маленькая рыба-шар, и до поры до времени он не чувствовал ее присутствия, но вот она раздулась, и давит, давит изнутри так, что невозможно дышать и хочется наконец ее выплюнуть. Киеши думал, что вернется домой, а очнулся у входа в дом Ямазаки. — Ну наконец-то, — сказал домофон его голосом, — а то мы уже заждались. У Киеши отчего-то зачесалось в носу. — Представляешь, а я тебя не услышал. Киеши не ответил ни слова. Только перед квартирой ему вдруг пришло в голову, что как-то это нехорошо целый год почти игнорировать людей, а потом завалиться в гости, но было поздно: Ямазаки открыл дверь. — Киеши? — он стоял на пороге, встрепанный, рыжий и домашний, в толстых вязаных носках и с дымящейся кружкой в руке. — Я думал, это Ханамия. Ямазаки дурацки разулыбался, словно неожиданный подарок получил, тут же схватил Киеши за рукав, будто испугавшись, что он может сбежать, и втащил в квартиру. — Ребята, Киеши пришел. В гостиной царил полумрак, смягчая неуютный, желтушный цвет неудачно выбранных обоев. Вдоль стен стопками громоздились книги, лежали какие-то коробки, в углу валялось целых три баскетбольных мяча. В центре комнаты стояло котацу, из-под столешницы волнами выбивалось очень красивое темно-коричневое одеяло с серебристой вышивкой по углам. За котацу, рядом с напольной лампой, Фурухаши черкал что-то в тетради. Сето спал, прислонившись спиной к его спине и уложив растрепанную голову между лопаток. И Хара тоже спал, укрывшись одеялом по самую макушку так, что наружу торчали только ступни в таких же носках, как и у Ямазаки, только другой расцветки. — Добро пожаловать, — поздоровался Фурухаши, — скверная сегодня погода, не правда ли? Киеши ответил что-то приличествующее случаю, вроде: да нет, разве что прохладней, чем ожидалось, но Ямазаки-куну так повезло с квартирой, да, с гордостью согласился Фурухаши, мы ее долго выбирали, и тихо вернулся к тетради. На Киеши никто не обратил особого внимания, как не обращают внимания на близкого друга или родственника. Киеши сел, прислонился спиной к стене, Ямазаки на мгновение высунулся из кухни, бросил ему на колени сверток и спрятался снова. Сверток оказался спальным мешком, который они таскали на пикники. От него до сих пор пахло землей и лесом. Киеши глубоко вдохнул этот запах, и очертания комнаты вокруг размазались и поплыли. Киеши с удивлением потрогал лицо. По щекам текли неощутимые слезы. Киеши, нахмурясь, рассматривал влажные пальцы. Он не чувствовал, что плачет, и остановиться из-за этого не мог, как невозможно остановить процесс, если не знаешь, на какую кнопку нажать. Рядом с ним что-то грохнулось на пол. — Фурухаши, ты чего ему сказал? — рявкнул Ямазаки так, что Киеши вздрогнул. — Ты же знаешь, что ничего, — удивленно, без тени обиды отозвался Фурухаши. — Но он же плачет! Эй, Киеши, ты чего? — голос Ямазаки зазвучал совсем по-другому: растерянно и мягко. В мутной дымке перед Киеши возникло его лицо: удивленное, с такими перепуганными глазами, что Киеши против воли улыбнулся. — Что? Болит что-то? — тормошил его Ямазаки. Вокруг поднялась суматоха: кто-то забегал, задевая торшер, и световые пятна заметались по стенам, что-то пиликнуло, захлопали двери, голоса неразборчиво переплетались, превращаясь в непонятный набор звуков. Все вокруг словно бы поставили на быструю перемотку, и Киеши хронически отстал от происходящего. — Может, ему просто плохо? — Хара выглядывал из-за плеча Ямазаки с аптечкой в руках. Киеши рассмеялся и на полпути осекся, с испугом почувствовав, что против воли его смех вот-вот превратится в рыдание. Наверное, глаза у него стали такие же перепуганные и удивленные, как и у Ямазаки. Тот пару раз хлопнул веками, нерешительно улыбнулся и потянулся к Киеши робким, но неотвратимым движением. Киеши понял, что Ямазаки его сейчас обнимет, но не успел решить, что он думает по этому поводу. — Руки убрал, — резко сказал Ханамия, стоя на пороге комнаты. От него веяло ночной свежестью, в ворсинках пальто и волосах запутались мелкие дождевые капли, на губах тлела вкрадчивая улыбочка. Он прошел, непринужденно уселся Киеши на колени и придавил их едва не каменной тяжестью. — Надо же, кто-то сумел довести Киеши Теппея до слез, и этот кто-то — не я? Какое упущение. Наш герой нуждается в обнимашках? И Ханамия к безмерному удивлению Киеши заключил его в объятия, стальные, болезненные и жесткие, как у лесного капкана. И Киеши вдруг залпом стало легче. В нем откуда ни возьмись образовалась блаженная пустота. — У меня умерли бабушка с дедушкой. Ханамия сидел очень близко, поэтому Киеши видел, как на мгновение дрогнуло и изменилось его лицо, под застывшей мерзенькой ухмылкой проскользнуло что-то больное и растерянное. — О, чува-а-ак, — протянул кто-то: Ямазаки или Хара, Киеши не разобрался. Ханамия загораживал обзор, но Киеши чувствовал прикосновения. К нему тянулись, гладили по плечам, по голове, и прикосновений было так много. — Так жаль, мои соболезнования, — говорили ему на разные голоса и вразнобой, — держись. И почему-то от этого становилось легче. Друзья говорили ему то же самое, но их «держись» казалось просьбой совершить какое-то неподъемное важное дело. Вроде подержать небо на плечах. Киеши понимал, что это его ощущение, но поделать с собой ничего не мог. Для друзей он хотел быть опорой, непоколебимым и сильным. И понимание, что это желание невыполнимо, ничего не меняло: он, очень часто сам того не осознавая, продолжал пытаться. Этих людей он не мог назвать друзьями. Они делили общее прошлое, которое самим собой отрицало возможность дружбы. Их взаимный счет оказался давным-давно закрыт, как закрывает могилу надгробие. Между ними не осталось долгов и обязательств. Киеши отчего-то не стеснялся их, и не было у него чувства, что он теряет лицо. — …отрадно смотреть, как ты сидишь и себя жалеешь, — кажется, это был самый конец продуманной речи. Вокруг заворчали. Киеши рассмеялся: — О, Ханамия. Утешение от тебя — бесценно. — Официально объявляю, — буркнул Ханамия, помолчав, — эта особь решительно не способна к обучению. — Как про себя сказал, — гулко отозвался Сето. Ханамия огрызнулся в ответ. — Разденься хотя бы, — ворчал Ямазаки. Киеши в руку ткнулся нагретый бок керамической кружки. — Травяной чай, — Фурухаши кивнул и отошел. Хара принес и подпихнул ему под голову подушку. — Чего? Киеши смотрел на него и улыбался. — Жвачки нет. — Ну не спать же мне с ней. А то я как-то уснул. — И подавился. Мы его еле спасли, — Ямазаки вдруг осекся. Они переглянулись с Харой и отошли. Киеши неудержимо клонило в сон. Он съехал по стене на пол, закутался в одеяло и провалился в сон без сновидений, чтобы в конце его проснуться от непривычной жары. Он прислушивался к ощущениям. Зимой ему никогда не бывало так тепло. Киеши открыл глаза. Рядом спал Киридай, сбившись вокруг него плотным кольцом. Киеши понял, отчего у него занемели руки и ноги. На правой руке спал Хара, к левой прижимался Сето. Подложив под голову подушку, у него на коленях спал Ханамия. Киеши растерянно пошевелился. Ханамия, не открывая глаз, летящим движением стиснул ему запястье. — Не сбегай. Остальные согласно завздыхали, по коричневому одеялу прошла волна и стихла. — Я с утра напеку блинчиков, — сонным голосом пообещал Фурухаши. Киеши остался. Утром все вели себя как ни в чем не бывало, Фурухаши, как и обещал, нажарил блинчиков, и Хара с Ямазаки передрались за последний, из-за чего он достался Сето, и ссора пошла по новому кругу, на этот раз с тремя участниками. Ханамия пил кофе, с отвращением приговаривая про идиотов. — Не опоздаешь? — как бы между прочим негромко спросил Фурухаши. Киеши с улыбкой покачал головой. Он все успел вовремя. И весь день, по пути к семейной усыпальнице, во время похорон и после, в потоке соболезнований, его поддерживало воспоминание о том, как пахло утро: сладким жареным тестом, кленовым сиропом и крепко заваренным черным кофе. Вечером, когда все разошлись, Киеши встал посреди тихой гостиной и огляделся. Свет лампы отчего-то делал ее совсем маленькой. В углу — бабушкин комодик из темного дерева, которое почему-то называли «розовым», дедушкин книжный шкаф, столик, прислоненный к стене, стопка дзабутонов на полу. В доме, кроме Киеши, никого не осталось. В дверь постучали. — Закончил? — Хара щелкнул жвачкой. — Идем, мы заждались. Киеши собрался, везде выключил свет и запер дверь — буквально и в каком-то куда более глобальном смысле. «Подожду до конца учебы», — думал он. И ждал. И ожидание это было хорошим: действительно лучшая пора жизни. Институтская баскетбольная команда так ни разу и не дошла даже до четвертьфинала — Поколение Чудес выплеснулось во взрослую жизнь и затопило все турнирные таблицы. Нельзя сказать, чтобы Киеши как-то особенно переживал по этому поводу. Все шло своим чередом: учеба, тесты, Ямазаки сначала отрастил себе волосы, потом состриг, Хара продолжал лабать на ударных, с ветреной легкостью меняя группы и потихоньку становясь все популярней, Фурухаши время от времени менял органайзеры, явно все более тяготея к строгому офисному стилю, Сето спал — везде, всегда, в любой позе, и Киеши таки пришлось учиться водить машину, когда они едва не врезались в придорожный столб из-за того, что Сето в кофе налили мало эспрессо. Ханамия… Ханамия был все тот же. Привыкнуть к нему оказалось невозможно. Бабушка Киеши в определенный момент своей старости взяла себе привычку гулять по их садику за домом. Тот выстоял во время бомбежек второй мировой войны, обеспечив своим жильцам небывалую роскошь: длинное, узкое (шириной едва в пять шагов) пространство с красиво выложенными камнями и небольшими клумбами по краям. Ходить по садику приходилось очень внимательно и осторожно, перебираясь через источенные глыбы. Бабушка говорила, это очень помогает новизне ощущений, нужной для поддержания памяти. С Ханамией точно так же нельзя было расслабляться. Постоянная новизна ощущений. Киеши незаметно, постепенно привык к настороженности, к ощущению Ханамии рядом и постоянному взаимному непониманию. Когда он думал, что что-то ему безусловно ясно, Ханамия приходил и переворачивал все с ног на голову. Киеши со временем начал находить в этом своеобразную прелесть. Колено все еще не болело. Не болело тогда и не болело позже, когда после церемонии выпуска Киеши сидел у себя в гостиной и смотрел в наградную грамоту, и думал, что и этот этап пройден, и теперь опять все сначала — новые знакомства, новые связи. Они завалились к нему впятером, с закусками, выпивкой и «если ты не против». Никто не собирался его отпускать, а он уже и не был уверен, что хочет. Ямазаки сидел посреди комнаты и подчеркнуто ничего не трогал, Ханамия явно чувствовал себя не в своей тарелке, а Фурухаши едва не навернулся с террасы, жадно рассматривая сад. Сето прошел, сказал: «Миленько», лег и уснул. Много позже Киеши думал, что ему не оставили ни шанса. Они были очень разные, в некотором смысле КириДай можно было рассматривать как выставку достижений на ниве воспитания недобрых людей. Хороши они были только друг с другом и, по какой-то странной прихоти судьбы, с Киеши, которому, честно говоря, делать среди них было нечего. Однако возможности уйти, как-то освободиться ему не оставили: ни между собой, ни с ним они не обсуждали своих решений, не спрашивали советов, просто давали Киеши и друг другу то, что считали нужным — молчаливое безусловное принятие. «Просто прими это», — сказал ему однажды Ханамия, неслышно отворив и задвинув за собой седзи. К тому времени от выпуска их отделяли новые работы у всех, пара разочаровывающих интрижек у Киеши и два года — прорва времени, которую Киеши затратил на все пять стадий принятия: от неверия до смирения. Ему не хватало Ханамии. Парадоксально, при том, что большую часть свободного времени так или иначе они проводили рядом. Бывший КириДай приучил его к себе, как приучают к яду: мелкие, сладкие порции, постепенное увеличение дозировки. Исподволь Киеши очень многое стал воспринимать как само собой разумеющееся: их близость между собой, то, что они часто и нехарактерно много прикасаются друг к другу. Проникновение в кровь Ханамии Киеши и не заметил, пока не понял, что ему некомфортно просыпаться рядом по утрам из-за однозначной телесной реакции. Он потом еще долго смотрел в отражение собственного удивленного лица в зеркале над раковиной: никаких других изменений он в себе не чувствовал, так плавно они произошли. Еще толком не разобравшись в себе, Киеши на всякий случай постелил футон отдельно, в своей бывшей комнате. Ночью сквозь седзи к нему змеей просочился Ханамия. — Я так подумал, что такой идиот, как ты… — Никогда не научится? К тому времени у каждого из компании появилась своя полка в большом шкафу и своя зубная щетка в стаканчике в ванной. В последний раз Сето привез заветное одеяло для котацу. Ханамия, в отличие от остальных, предпочитал традиционное и переодевался в юкату. Он сел к Киеши на одеяло, похожий на мстительного духа, явившегося в ночи пожрать его душу. Полы юкаты разошлись, обнажив худые колени. — Нет. Что такой идиот, как ты — просто идиот. Ханамия все же нерешительно медлил. А Киеши вдруг понял, что слишком много времени они провели бок о бок. Стали близки в очень буквальном и простом смысле. Он мягко положил руки Ханамии на бедра. У Ханамии приоткрылся рот. — А я еще думал, что придется тебе менять ориентацию. — На кого? — На меня, — Ханамия потянулся за поцелуем. Они жарко и потно возились, путаясь в одеяле и юкате Ханамии. Гладить его было одно удовольствие: сомкнутых ладоней Киеши хватало на что угодно. Ему казалось, он практически одним движением, разве что раздвинув пальцы веером, может прогладить Ханамию с ног до головы. Он несколько раз проверил свою догадку. Лицо у Ханамии стало слепое и бешеное. — Твои руки, — бормотал он, вздернув верхнюю губу, и в голосе его звучала мучительная ненависть. — Ты правда хочешь вот так? — задыхаясь, спросил Киеши. — А как еще? — Ханамия смотрел на него так, словно в случае отказа готовился откусить голову. — Все будет слышно. Ханамия зло и тихо рассмеялся. — Что, думаешь, они не знают? Да знают с самого начала, — Ханамия захлебнулся словами и ненадолго замолчал, тяжело дыша. — Какая разница, услышат или нет? — Ханамия приник губами к его уху и ядовито, жарко зашептал. — Они и так смотрят на нас и воображают, как мы трахаемся. Он бесстыдно запустил ладонь под одеяло, пробрался в штаны Киеши и сжал ладонью его член. — Тут не нужно богатое воображение. Они и так могут представить, как мы будем целоваться, как ты поставишь меня на колени и будешь растягивать или я тебе отсосу, или наоборот… Киеши приходилось прикладывать усилия, чтобы держать глаза открытыми: веки закрывались сами собой. Ханамия продолжал шептать, неспешно ему надрачивая: — … как ты меня трахнешь. — Или ты меня. Ханамия резко поднял голову, в глазах его мелькнуло удивление, потом — жадность. Он крепко поцеловал Киеши. В ту ночь Киеши выебал его в вязкой настороженной тишине, задрав ему ноги едва не до ушей. Ханамия пришел к нему растянутый, смазанный и потом молча давился стонами, закатывая глаза и зажимая рот обеими руками. Кто-то все же стонал. У Киеши гудело в голове, перед глазами видение раскрасневшегося Ханамии сменялось горячечными красными кругами, в пояснице жарко тянуло, и от этого казалось ему, что стонет кто-то другой. Так ли это было, он так потом и не понял. Утром все вели себя как ни в чем не бывало. Только Ямазаки был красней чем обычно, и Фурухаши услал его умыться холодной водой. Вскоре Ханамия переехал к Киеши, и так это было естественно, что тот почти и не заметил. В его жизни это ничего не изменило, кроме угла гостиной, в который встал рабочий стол с тремя мониторами. Все шло по-прежнему: работа — Киеши взяли на работу в муниципалитет, частые встречи с КириДай, давным-давно превратившиеся во что-то обыденное, встречи с друзьями. Даже те тревожные полгода, в которые Ханамия начал курить и дико отощал, а Сето и Ямазаки выехали из страны и звонили потом с незнакомых номеров по ночам — даже они сильней выбились из течения жизни, чем, собственно, сам факт сожительства Киеши с Ханамией. Причем и отношения их остались по большому счету неизменны: Киеши до сих пор толком не знал, где и кем работают Сето, Ямазаки и Фурухаши. Про Ханамию ему известно было только место — со временем тот перешел на работу на дому и в разное, по мнению Киеши, неурочное время срывался к компьютеру и принимался лихорадочно кликать мышкой и что-то печатать в стремительно меняющиеся виртуальные окна на мониторах. Из всех них разве что Хара время от времени мелькал в публичных интервью: его группа медленно, зато неуклонно набирала популярность. Какое-то время Киеши подспудно боялся, что с Ханамией они не уживутся, несмотря на упорное желание остальных КириДай проложить ватой все возможные и еще не состоявшиеся острые углы. Как ни странно, единственным острым углом этого союза долгое время казался лишь изгиб шрама у Киеши на колене. Поэтому их первая и последняя размолвка стала неожиданностью. Киеши продолжал изредка видеться с Рико, Хьюгой и Изуки. Иногда к ним присоединялся кто-то еще, иногда нет. Каждая такая встреча для Киеши была как праздник. Он не собирался ничего скрывать от своих друзей, поэтому очень скоро сообщил им о том, что живет с Ханамией. — Поздравляю, — Хьюга рассмеялся и налил ему еще пива. Киеши порадовался, что все прошло так гладко, только лишь для того, чтобы спустя какое-то время, причем достаточно долгое — полгода? год? — застать посреди собственной гостиной красного в багровый отлив Хьюгу и белого до синевы Ханамию. Все стояло на своих местах, но ощущение было такое, словно под самой крышей притаилась гроза. Киеши осторожно, стараясь не делать резких движений, поставил в подставку зонтик и тихо позвал: — Хьюга. Вздрогнули оба. Во взгляде Хьюги была ярость, Ханамии — усталость, и там, и там — разочарование. — Я же сказал тебе, что живу с Ханамией, — Киеши протянул Хьюге раскрытые ладони. — Я думал, ты шутишь! Киеши почувствовал себя оскорбленным. — Кто же таким шутит? — Идиоты? — медово предположил Ханамия. — Ты! Заткнулся быстро, — рявкнул Хьюга. Киеши вдруг с удивлением понял, что отвык вот от этого: от непонимания. У КириДай такой ситуации, кажется, возникнуть вообще не могло. — Ты с ума сошел? — куда тише, но вместе с тем напряженно сказал Хьюга. — Он же тебя покалечил. — Ты видишь перед собой калеку? — с прорвавшейся горечью спросил Киеши. Хьюга хватал ртом воздух. Потом его снова понесло. Киеши слушал: про травму, про мудаков из команды Кирисаки Дайичи, про нечестную игру — и испытывал странное чувство. Все, что говорил Хьюга, было правдой. Но мир от нее не переворачивался. Да, у него остался шрам на колене. А еще он живет с Ханамией. Это ничему не противоречило. — Удивительно, правда? — спросил он у Хьюги, растерянно улыбаясь. Тот замолчал, просунув руку под очки и сжав двумя пальцами переносицу. — Безнадежен, — бормотал он, — решительно безнадежен. — Понимаешь, — он отнял ладонь от лица, — я говорю тебе, что это все невозможно. — Понимаю, — согласился Киеши. Еще бы он не понимал. — Пошли вон, — размеренно и холодно сказал Ханамия. — Это не твой дом, — заново завелся было Хьюга. — Пошли, — Киеши вытолкал его из дома, едва не забыв прихватить зонтик. Они шли к станции, обходя лужи, Хьюга не обращая внимания на капли дождя, льющиеся с края зонтика ему на плечо, бормотал: «Не понимаю, как так можно?» Киеши терпеливо ждал, зная, что со временем Хьюга успокоится, попробует понять, пусть это и будет стоить ему определенных усилий. Киеши пострадал из-за Ханамии, а Хьюга его защитил, сделав это едва ли не своим делом чести. Поэтому все происходящее Хьюга, кажется, воспринял как личное оскорбление. Киеши надеялся, что он подумает и поймет, что это не так. Давить на Хьюгу ему не хотелось. Они подошли к станции.Хьюга, не глядя, попрощался и скрылся среди турникетов и огней, оставив Киеши под острым, промозглым дождем. Киеши какое-то время стоял, слушая успокаивающее шуршание струй и вдыхая густой влажный воздух. Домой он шел не спеша, отключив голову и просто следя за падением капель на листья деревьев и растений в горшках, выставленных у дверей в дома. На одном из поворотов он увидел редчайшее зрелище: брошенную машину. В салоне горел свет, мигали аварийные огни. Киеши растерянно огляделся. Из темноты на него прыгнул Хара: прибитые дождем светлые волосы, облепившая плечи футболка, оскал. — Что ты сказал Ханамии? — Хара шипел, глядя на Киеши снизу вверх. Его волосы слиплись сосульками, обнажив глаза. В них самих не было ничего особенного, если бы не цвет: черные, почти сизые, с хищным металлическим отблеском. — Хара, замерзнешь, — пробормотал Киеши и начал выпутываться из куртки. Хара всегда был мерзлячий, а теперь стоял под холодным дождем и как будто не замечал его. — Что ты сказал ему? — снова завел он. От него пахло смесью синтетических запахов: лак для волос, пудра, что-то еще столь же театральное. Киеши вспомнил, что сегодня у него должны были брать интервью. Частый дождь торопливо смывал с него эти следы. Хара не слушал Киеши, стоя навытяжку и дрожа скорей от внутреннего напряжения, чем от холода. Ради сцены он похудел, сделавшись еще жилистей, гибче и суше — настолько, что теперь, одетый в черное, словно бы растворялся в полумраке. От него остались как будто только выделяющиеся светлые руки и голова. Обманчивое ощущение, понял Киеши, когда Хара съездил ему кулаком по ребрам. Бок тут же вспыхнул огнем, Киеши согнулся, уронив в лужу разом и зонтик, и куртку. Хара шагнул к нему — Киеши видел до колен его ноги, затянутые в узкие джинсы с заклепками по боковому шву. Он подумал, что Хара его сейчас пнет коленом в живот, но тот взял его за грудки и принялся трясти с какой-то нечеловеческой силой. — Чего тебе не хватает? — шипел, свистя, Хара, и в глазах его была мокрая отчаянная боль. — Что тебе не так, а? Чего ты, бля, хочешь? Хара вдруг подавился и закашлялся. Киеши, испугавшись, принялся стучать его по спине. Хара сплюнул, наконец, жвачку и посмотрел на него исподлобья. — Хара, что с Ханамией? — напряженно спросил Киеши, тревожась из-за столь нехарактерного для Хары взрыва. Тот его как будто не услышал. — Как вы вообще понимаете друг друга? — губы его кривились. — Никто не говорит, что думает, все лицемерят, изворачиваются, врут. Кругом сплошные идиоты. Это было настолько похоже на Ханамию, что Киеши не удержался от смешка. — На пустом месте какая-то фигня, никто ни с кем не может договориться. — Это неправда, Хара, главное — говорить. А если нет… Всегда можно отступиться. В конце концов, ты же знаешь, быть одному не так плохо. Киеши примирительно улыбнулся. Уж это-то, он был уверен, Хара должен понять. Хара, который менял подружек едва ли не после каждого концерта, не афишируя это, но и не пряча. Но Хара, кажется, не понял. В глазах его на мгновение мелькнуло что-то страшное, незнакомая улыбка искривила рот. — Не так плохо? — он шагнул к Киеши, и тот рефлекторно отступил. — Одиночество, уединение — это естественно, — настойчиво продолжил Киеши. По крайней мере в этом он не хотел уступать. Он не понимал, что происходит, разговор свернул куда-то не туда, но в Киеши проснулось упрямство. — В каком-то смысле каждый человек в чем-то всегда одинок. Улыбка Хары вдруг сделалась печальной и нежной. Он протянул к Киеши ладонь. Руки были настоящим сокровищем Хары — красивые, ловкие, с длинными узкими пальцами, руки музыканта. — Одиночество, — сказал он, — это как будто у тебя что-то отняли. Как будто вырвали из тебя кусок, и рана никогда-никогда не затянется. Хара сомкнул пальцы, и те сложились в знак костяной белой клетки. На какое-то удивительное мгновение Киеши показалось, что Хара в самом деле что-то держит в руке — кусок темноты или дождя, и тот трепещет, словно ему больно. Что-то в Киеши, глубоко и старательно забытое, отозвалось тоненько и звонко. Хара стоял, мокрый, жалкий и замерший. Лицо его опустело, волосы висели жалкими прядями. Он рассеянно вытер щеки, отвернулся и пошел к машине. Киеши нагнулся, зашипев, переждал боль в ребрах и поднял из лужи зонт и насквозь промокшую куртку. Его вдруг ударило жуткое осознание. — Хара, — крикнул он, — Ханамия думает так же? Хлопнула дверца, машина скрипнула тормозами и сорвалась с места. Киеши раскрыл зонтик и побрел домой. Ханамия сидел за столом как ни в чем не бывало. В глазах его отражались неоновые прямоугольники мониторов. На Киеши он даже не посмотрел. Тот, встряхнув, поставил зонтик сушиться, сложил куртку в пакет для химчистки, переоделся. Ханамия молчал. — Скажи, — наконец спросил его Киеши, заварив чаю, — ты считаешь так же, как и Хара? Ханамия смотрел на него, и во взгляде его Киеши чудился расчет: соврать, сделать вид, что он ничего не понимает, попробовать пойти на компромисс? — Допустим, — поколебавшись, нейтрально отозвался Ханамия. Киеши задумчиво отпил чаю. Он никогда не рассматривал одиночество как синоним потери, в то время как Хара вполне очевидно воспринимал его весьма конкретно. Как смертельную нехватку чего-то или кого-то определенного. «Буду ли я одинок, если у меня не станет Ханамии? — думал Киеши и отвечал себе же, — буду». Только он со своим одиночеством мог справиться, умел его ценить и наслаждаться им, а тот же Хара — нет. — Ну что ж, — Киеши принял решение. Ханамия настороженно смотрел на него и молчал. — Придется нам никогда не расставаться. — Только по согласию обеих сторон, — быстро добавил Ханамия. — Самому искреннему. Ханамия и искренность в одном предложении — это даже звучало смешно, и Киеши рассмеялся. Выражение лица у Ханамии стало еще расчетливей. — Это твое решение, запомни. — Три страницы примечаний мелким шрифтом, разумеется, — Киеши улыбался. — Беру на себя ответственность. — Обещаю быть… сносным с твоими друзьями, — с трудом выдавил Ханамия и предупреждающе зыркнул на Киеши, следя, чтобы тот не вздумал смеяться. — Хотя нет, слишком роскошно. Натравлю на них Ямазаки, пусть он будет с ними сносным. — Их ждут веселые деньки, — Киеши кашлянул. В горле першило. Следующие три дня он провалялся с температурой, кашлем и опухшим горлом. К утру к нему присоединился Хара с теми же симптомами, и какое-то время прятал глаза, а потом, задремав, подкатился Киеши под бок и уткнулся в подмышку. Фурухаши, надев марлевую повязку, носил им лекарства и бульоны, приговаривая: — Что за люди? Из всего сделают трагедию. И почему-то при этом очень пристально смотрел на Киеши. Киеши со временем помирился и с Хьюгой, и с Рико и даже с Изуки, с которыми, в общем-то, и не ссорился, но Ямазаки с таким рвением обставлял примирение, что устоять было невозможно. — Надо же, они такие дружные, я даже завидую, — призналась как-то Рико на одной из импровизированных вечеринок. Она старалась не глядеть на Киеши, потому что рядом с ним сидел Ханамия, разбрасывая вокруг многозначительные ухмылочки. Кажется, его предположение о том, что, видя их вместе, все будут представлять себе, как они трахаются, полностью оправдалось. Не то чтобы самому Киеши, сидя рядом с Ханамией, удавалось не вспоминать, как они трахаются. Он покраснел и залпом допил пиво. — Я тоже им завидую. И было чему: Киеши и сам получил повышение, но его карьерный рост, кажется, не шел ни в какое сравнение с тем, насколько продвинулись по службе Сето, Ямазаки и Фурухаши. Они никогда особенно не считали деньги, но одно время, видно, из приличия, одевались весьма скромно. Теперь же Киеши смотрел, как Фурухаши начинает носить именные запонки в манжетах, Ямазаки надевает дорогие часы, а Сето меняет свою вполне скромную тойоту на прежнего институтского монстра. Следом за статусными вещами настала пора статусных помолвок. Все это оказалось для Киеши полнейшей неожиданностью. В доме стало не продохнуть от упоминания омиай, у Ханамии весь стол был завален анкетами претенденток. — Нет, ты посмотри, какие у нее зубы, — тыкал пальцем в фотографию Хара. — А у этой не Токийский, а Мэйдзи. Давай меняться. Киеши от всего этого делалось удивительно не по себе. — Не обращай внимания, — подкравшись будто бы ниоткуда, шептал ему Фурухаши. — Это же договорные браки, стерпится-слюбится. Невесты выбирают точно так же. Я испеку им на помолвки по торту. И Фурухаши пек. Они с Сето работали недалеко друг от друга и обедали вместе. Каждое утро Фурухаши готовил им одинаковые бенто, а в честь помолвки сделал их три: себе, Сето и его невесте. Сето выбирал дольше всех: жена Ямазаки уже ходила беременная первенцем, когда Сето только решился сделать предложение. Тем удивительней был его выбор. Сето предложил замужество иностранке. Так Киеши познакомился с Мари. У всех остальных браки действительно вышли очень размеренные и вежливо-прохладные, хотя Киеши не думал, что у Ямазаки, скажем, может быть что-то прохладное. С другой стороны, всех участников этих союзов подобное положение вещей, кажется, полностью устраивало. Они жили, строго разграничив жилое пространство. Мужья встречались прежней компанией, проводили вместе время — Киеши не чувствовал никаких особых различий. Чем в это время занимались жены, он не имел ни малейшего понятия. А вот Мари — Мари была не такая. Она требовала внимания, подарков, новых впечатлений. Сето благополучно ее желания игнорировал во всем, что не касалось материальной сферы. Дарил украшения, какие-то мелочи, оплачивал поездки куда она пожелает, и все было хорошо до первой беременности, после которой Мари пришлось уйти с работы. Семейные выгулы КириДай устраивал два раза в год. Некоторые жены не могли принять сожительство Киеши и Ханамии и смотрели косо. Вполне очевидно, мужья их не поддерживали. А вот Мари сразу сказала Киеши: — Какая прелесть, — и улыбнулась широким веселым ртом с щербинкой между передними зубами. — Вам очень идет быть геем. Киеши не знал как реагировать. — В какой-нибудь Америке, в тематическом стриптиз-клубе за вас отвалили бы целое состояние. — Мари! — жестко осадил ее Сето. — Ах, но у Киеши-сана шрам на колене, — ядовито вставила Аяко, жена Ямазаки, прикрыв рот кончиками пальцев. — Какая прелесть, — повторила Мари. — Что за мужчина без шрамов? — Японец, — холодно отрезал Фурухаши. После этого ничто не смогло побороть напряжения. Следующая семейная встреча и вовсе не состоялась: у Киеши осталось впечатление, что КириДай его прячет. Однако Мари где-то раздобыла номер его телефона и позвонила. Раз, другой, перехватила его как-то во время обеденного перерыва. Киеши на всякий случай сказал об этом на общей встрече, чтобы в будущем не создавать проблем. — О, вот как? — Сето поднял брови и переглянулся с Фурухаши. — Ну пусть. Скучно ей. Иностранка, что ж поделаешь. В общем-то, редкими телефонными разговорами все и ограничилось. Или ограничивалось ровно до конца ее второй беременности. То посещение больницы оставило у Киеши на редкость тягостное впечатление. Мари, когда они все приехали ее забирать, выглядела совершенно потухшей, ребенок казался болезненным. И никакой счастливый (или прикинувшийся счастливым) Сето не сумел исправить ситуацию. Киеши тревожился, несмотря на попытки Ханамии и остальных его отвлечь. Выждав какое-то приличное время, Киеши позвонил. Мари ответила тут же, голос ее по телефону казался вялым, но все-таки живым. Она сильно извинялась за беспокойство, благодарила и ни капельки не была похожа на прежнюю веселую Мари. — Ты всегда можешь ко мне обратиться, — не успокоенный, а только больше встревоженный, сказал ей Киеши. После долгого молчания она ответила: — Знаю. И положила трубку. Сето после случая в больнице сначала ненадолго исчез — вернулся в семью, как говорили остальные, потом начал появляться, но редко, а когда приезжал, привозил ворох фотографий: Мари и дети в онсене, на приеме у врача, с бабушкой, на детской площадке. Мари чуть усталая, но улыбающаяся. Счастливый Ке, играющий с младшим братом. Сето не уставал благодарить Киеши, винил во всем себя, загруженность на работе, недостаток информации и севший аккумулятор. — Пойми меня правильно, — говорил он Киеши. — Такое впечатление, как будто с тобой она была откровеннее, чем со мной. — Наверное, я умею вызывать доверие, — отвечал Киеши. — И правда, — Сето тепло улыбался и ласково клал тяжелую руку ему на плечо. Вроде бы все было хорошо, но что-то исподволь угнетало Киеши. Ре, второй сын Сето, отметил свой первый день рождения, и только через несколько недель Киеши все же решился опять позвонить Мари. — Да? — на фоне играла музыка, слышался шум вечеринки. — Мари? — Киеши не знал, что и думать. — О, мой дружок-гей, — Мари пьяно хихикнула. — С тобой все в порядке? — осторожно спросил Киеши. — Лучше не бывает, — снова хихикнула она, а потом сорвалась: — не твое дело! Отстань ты от меня. И бросила трубку. Киеши подумал, что дело и впрямь не его, но с Сето, наверное, надо будет поговорить. Сначала с Ханамией, как он вернется из своей командировки в Киото, а потом с Сето. Вернуться из командировки Ханамия не успел. Киеши среди ночи разбудил стук закрывшейся двери. — Ханамия? — спросил он, приподнявшись. — Мари! Она скользнула в комнату, и даже темнота не могла скрыть лихорадочный блеск ее глаз и всклокоченные, как у ведьмы, волосы. К груди она прижимала младшего сына. Тот спал, уткнувшись лицом ей в плечо и свесив ножки в детских, почти кукольных кроссовках. — Мари, — Киеши перешел на шепот. — Что случилось? В голове у него все смешалось. — Ты обещал мне помощь, — во весь голос, истерично отозвалась она. — Конечно, конечно, — Киеши потянулся к выключателю. — Не включай свет! Киеши отдернул руку, испугавшись ее оклика. С этим надо было что-то делать. — Что случилось? — Киеши подошел и крепко взял ее за предплечья. — Что с Ре? — Полстаканчика бренди в молоко, и все в порядке, — она всхлипнула и разрыдалась. — Мари, он же ребенок, — беспомощно сказал Киеши, теряясь от вида ее бурных слез. — Да, мой ребенок, — она посмотрела на него сквозь слезы расчетливо и холодно, — а они что-то с ним делают. — Кто делает? Что? — Ты один среди них нормальный, — как будто бы невпопад ответила Мари, — а они меняют моих детей. Ке уже безнадежен. В голове Киеши мысли метались сонными, вспугнутыми птицами. Он ничего не мог толком понять и среагировал лишь на волшебное слово «помощь». Но как помочь, чем? Какой наилучший выход? Ханамия далеко. Позвонить Сето? Так можно сделать только хуже. Маме Сето? Тоже не вариант. Самое главное — нужно было успокоить Мари. Она была важней всего. И спящий Ре. — Сначала я не обращала внимания, — Мари как будто гипнотизировала его взглядом. — Ну, подумаешь, болезненный, умный, замкнутый мальчик. Сето тоже не слишком темпераментный. Она шмыгнула носом и фыркнула. — А Ре… Часто лежит в бабушкиной больнице, и меня туда не пускают. Но ты видел их вместе? — Мари перешла на шепот, — Ты видел этих детей? У Киеши по спине отчего-то побежали мурашки. — Нет. — И правда, было то, на что он не обращал внимания: они никогда не собирались все вместе, с семьями. Если кто-то и приезжал с детьми, то только поодиночке. Киеши любил детей, и они любили его, в отличие от собственных мам. Может быть, из-за этого Киеши особо и не замечал, что на встречах присутствуют только отцы. — Они не разговаривают друг с другом, — Мари смотрела на него широко открытыми перепуганными глазами, — им это не нужно. Они как будто общаются как-то еще. Ке откуда-то знает, если у Ре что-то болит, у любого из них. Просто заходишь в комнату, а они сидят там друг напротив друга и молчат. Никогда не плачут. Не смеются. А потом поворачиваются и смотрят все вместе. Мари была напугана, в том, что она рассказывала не было ничего такого, но Киеши стало жутко. — С ними что-то делают, Киеши, — Мари вцепилась в его руку, глубоко вонзив ногти в кожу и не заметив этого. — Ке на прошлой неделе выучил стишок, ну знаешь, детский, про ежиков, а Ре сегодня рассказал мне его. Из глаз Мари хлынули слезы. — Ну, может быть, он просто чересчур развит для своего возраста, услышал как брат учит и запомнил? — Ему недавно исполнился годик! Ей было плохо, страшно. Ребенок завозился у нее на руках. — Что мне делать? — Мари, послушай меня, — Киеши легонько тряхнул ее. — Ты должна успокоиться и все хорошо обдумать. — О чем тут думать? — рот ее жалко кривился. Киеши помолчал, собираясь с мыслями, и осторожно продолжил: — Хотя бы вот о чем. Если все так, как ты говоришь, — у него перехватило дыхание, и он на мгновение зажмурился, набирая воздуху как перед прыжком в холодную заводь. — Если они… действительно связаны. Как тогда Ре будет чувствовать себя вдали от Ке? Она смотрела на него, забыв плакать и хлопая глазами. — Ты, — прошипела она. — Ты! Как я только не догадалась. Казался таким добреньким. Да ты заодно с ними. Раздалась вибрация, на столике, натужно пожужжав, включился и принялся звонить телефон. Ре на руках у Мари открыл вдруг глаза и сказал достаточно ясно, хоть и слегка шепеляво — так, словно, не умея, повторял слова за кем-то другим: — Мама, отпусти Ре. За ним едет папа. Мари взвизгнула и выпустила сына из рук. Киеши дернулся, но подхватить его не успел. Тот шлепнулся на футон и по-младенчески, отчаянно и громко разревелся — словно и не он только что говорил таким ясным, таким холодным голосом. — Мари, — Киеши протянул к ней руку. Она, едва не рыча, бросила в него первым, что попалось: электронной рамкой с фотографиями. На ней Ханамия, читающий книгу, сменялся юношеской фотографией Киеши в Сейрин, с последней улыбались вместе Сето, Ямазаки, Фурухаши, Хара и Киеши. Ханамия пытался этого не делать. — Погоди… — в тесном домике негде было играть в погоню. Киеши последовал за Мари на кухню, опасаясь, что она доберется до ножей. Но все ограничилось тем, что она запустила ему в голову глиняным горшком, который Фурухаши привез из Кореи и вился потом над ним, едва дыша. Горшок тяжело, со звоном разбился. У Киеши помутилось в голове, на несколько секунд он потерял сознание. Он пришел в себя на полу, в ушах звенело, и только спустя долгое, мучительное мгновение он понял, что это продолжает визжать и плакать Ре. Мари нигде не было. Киеши, шатаясь, добрался до комнаты. — Ну, ну… Ре был слишком напуган, он все плакал и плакал, истерически визжа, и не мог остановиться. Из-за головной боли и воплей у Киеши на глазах даже слезы выступили. Он взял телефон. Пропущенный звонок оказался неожиданно от Ханамии. Киеши помедлил, держа большой палец над кнопкой вызова, и позвонил Сето. — Где вы? — Сето включился тут же, голос его металлически лязгнул. — У меня дома, — голова отзывалась пульсацией на каждое движение. — Ре со мной. — Слышу. — Мари… — Она не в себе, — жестко ответил Сето. — За ней выехали Ямазаки и Хара. Ей нужна помощь врачей. Как ты? — Голова болит, — признался Киеши. Ни на что, кроме боли, сил у него не оставалось. Ре он просто держал на руках, не зная, что делать, и старался пореже моргать. — Мы будем минут через сорок. Почему так долго? — хотел было спросить Киеши, но не успел: Сето отключился. Следующие двадцать минут шумового ада выпали из памяти Киеши. Потом он разве что удивлялся, как соседи, пусть и живущие на некотором отдалении, ничего не услышали и не вызвали полицию. В определенный момент Ре просто замолчал. Киеши сначала даже не понял, что слышит тишину. Ре смотрел на него и вел себя, как самый обычный спокойный ребенок: лежал, хлопал глазами, разве только был потный и краснолицый. Еще через несколько минут перед домом остановилась машина, хлопнула дверца. Киеши ждал голосов, но их не последовало. В тишине открылась входная дверь. Вспыхнул свет. Киеши понял, что так его и не включил. Пришлось зажмуриться. Боль под веками отдалась в голову. Спустя мгновение непонятного молчания Сето спросил: — Что она сделала? Его голос был такой холодный, какого Киеши никогда у него не слышал. — Разбила любимый горшок Фурухаши. — Голову она тебе разбила, — Сето, встав на колени, бережно ощупал голову Киеши, породив в ней еще одну острую вспышку боли. — Потерю горшка Фурухаши как-нибудь переживет. — Переживу, — подтвердил у него из-за спины Фурухаши. Киеши вдруг понял, что они не одни. В прихожей толпились дети и молчали. И в самом факте их молчания было что-то такое страшное, что Киеши передернуло. — Как он? — спросил Фурухаши у Ке. — Живот почему-то болит, — отозвался не он, а дочь Ямазаки, такая же огненно-рыжая и зеленоглазая. — Мы справимся. — Идите, — Фурухаши кивнул. Ке молча подошел, поднял Ре с колен Киеши. Тот смотрел, как деловито, слаженно и молча они все раздевают друг друга и укладываются на его расстеленном футоне: шестеро детей в возрасте от года с небольшим до пяти, и тут же, как по команде засыпают, плотно сбившись, так, что не понять, где чья рука и где заканчивается один ребенок и начинается другой. Киеши так заворожило это зрелище, что от прикосновения к затылку пакета с замороженными овощами он натурально вздрогнул. — Идем, — нельзя было сказать, что за прошедшее время взгляд Фурухаши как-то изменился. Изменилось то, что вокруг: у уголков глаз обозначились морщинки, но и только. — Я заварю тебе чай. На кухне сидел Сето и, на удивление, едва ли не впервые на памяти Киеши не выглядел сонным. Киеши тоже сел и положил руки на стол. Фурухаши нравилась его кухня, так что они оборудовали небольшой уголок, в котором можно было посидеть вдвоем-втроем и выпить утром кофе. Фурухаши затер Киеши в самый угол. Молчание затягивалось. Киеши думал, Сето будет спрашивать о том, что говорила ему Мари, но он только смотрел исподлобья. Фурухаши сначала молча грел воду, потом долго, вдумчиво выбирал чай. — Ханамия ведь был прав, да? — сказал Киеши. Собственная улыбка казалась ему очень жалкой. — Я и правда идиот. Все было у меня перед носом, а я ничего не замечал. — Спасибо тебе за это, — ответил Сето. Фурухаши поставил перед ними кружки. — Расскажите, — попросил Киеши. Последовало долгое, почти бесконечное молчание. — Ты же знаешь, наши родители работают в одном исследовательском центре, — Фурухаши не поднимал глаз от чая. — И вот однажды они решили поставить эксперимент. Он задумался, и Киеши не торопил его. — Им казалось, что нынешнее общество чересчур разобщено, что новое поколение больше не поддерживает идеи гармоничного общества, построенного на идее содружества и взаимопомощи, — Фурухаши говорил как робот, ненастоящими, словно бы заученными словами. — И тогда они решили совершить переворот, осуществить мечту многих поколений: объединить людей на подсознательном уровне, сплотить их. Понимаешь? Взгляд Фурухаши обычно и так было слишком сложно выдержать, но теперь он почти пригибал к земле. Сето, сидящий от него по правую руку, смотрел точно так же. — Их подопытными стали их дети, то есть мы, — буднично закончил Фурухаши. Киеши показалось, что мысли в его голове будто бы закричали все разом, как попугаи в клетке. Фурухаши продолжал говорить, но Киеши едва слышал его сквозь гул в голове. — Мы не первые, до нас еще были старшие брат и сестра Ямазаки и старший брат Хары, но на них технология не сработала. — Какая технология? — одними губами спросил Киеши. Фурухаши и Сето стремительно переглянулись и слитно ответили: — Мы не знаем. — Но как же… — Киеши захлопал глазами. — Они боятся нас, — Сето пожал плечами. — И из-за этого ограничивают. Ты думаешь, у нас случайно такие дурацкие профессии: юрист, экономист, бухгалтер. У Ямазаки — талант к естественным наукам, Ханамия собирался пойти в медицину. Мы очень умные, — безжалостно, как о чем-то само собой разумеющимся сказал Сето. — А вместе — и того умней. Родители нас боятся. И им есть, чем нас шантажировать. Сето говорил об этом вполне буднично. Киеши весь словно онемел внутри, и одновременно в нем проснулась надежда. — Но погодите, вдруг это что-то другое? Особое воспитание, например. Так же бывает, что люди, которые проводят много времени вместе, могут предугадывать желания и даже становятся похожи. Фурухаши и Сето одновременно улыбнулись одинаковой, похожей до мелочей улыбкой. Киеши казалось, на него из разных тел смотрит один и тот же человек. — Нет. Ты бы понял, если бы почувствовал. — И теперь ваши дети?.. Сето и Фурухаши кивнули. У Киеши заломило виски. — Они станут еще лучше, чем мы. Есть для чего стараться. Фурухаши говорил об этом с отстраненным удовольствием ученого перед лицом нового вида оружия. — Их шестеро, — Киеши цеплялся за какие-то мелочи. — Нас тоже было шестеро. Росли все вместе. Показывали чудесные результаты. — Сето сморщился — застарелая детская гримаса несостоявшегося плача. — Потом Шестой умер. Упал с лестницы, разбил голову и умер. Они замолчали. За окном шелестела зябкая ночь, чай дремотно пах мятой. Киеши повернул голову и увидел, как из проема, блестя глазами, как ночные зверьки, за ними молча наблюдают дети. — В некотором смысле, — почти весело сказал Фурухаши, — мы тогда умерли тоже. Или, по крайней мере, встали на пороге смерти. Не помню, что тогда было… — Никто из нас не помнит. Они снова замолчали. — Родители испугались: такая угроза эксперименту. Разъединили нас, развели по разным начальным школам, чтобы выработать индивидуальные механизмы адаптации. — Но что-то, — Фурухаши смотрел, не мигая, — что-то навсегда сломалось. Киеши наблюдал, как плотно, все ближе и ближе Сето жмется к Фурухаши. — Мы встретились уже только в старшей школе. Совсем другими. Фурухаши мечтательно улыбнулся. — Отлично мы сыгрались, не правда ли? — Правда, — медленно ответил Киеши. Понимание, настоящее, полное, щелкнуло и разгорелось в нем. — И все было хорошо, ведь мы были самодостаточны и никто нам не был нужен, пока… — у Фурухаши дернулись губы то ли в улыбке, то ли в гримасе досады. — Пока Ханамия не влюбился. Они в упор смотрели на него с той стороны стола, как с противоположного берега реки, которую невозможно перейти, и у обоих на лицах были жадность, удивление и неверие. Киеши показалось, что это признание ухнуло в него, протянув цепочку болезненного звона от головы до самого сердца. — Неужели ты думал, — Фурухаши жестоко улыбался, — что Ямазаки добровольно пошел учиться в ваш убогий институтик? — Да, — медленно ответил Киеши. — Именно так я и думал. — В общем, правда, — Сето хмыкнул, — действительно добровольно, но с определенной целью. — Мы потом в какой-то момент, признаться, решили, что все безнадежно, — Фурухаши мечтательно прикрыл глаза, на щеках его распустился нежный застенчивый румянец. У Киеши чай встал поперек горла. — Сколько вы знаете? Сето потянулся и накрыл рукой его ладонь. — Все, — веско сказал он. — Мы знаем все. Он помедлил. Киеши видел, как Сето гладит его руку, но не чувствовал этого. Его ужас в определенный момент стал таким огромным, что словно бы напрочь отключил все его прочие чувства. — А ты? Ты хочешь узнать? — Сето искательно заглядывал в его глаза. — Что? — безголосо спросил Киеши. — У нас все есть, — Киеши отчего-то решил, что Сето примется перечислять движимое и недвижимое имущество, но он обманул его ожидания. — Мозг, нервная и лимфатическая системы, кровь и мышцы. Нам не хватает сердца. Сето положил ладонь ему на грудь, странно скрючив пальцы — так, словно прямо сейчас собрался вырвать это сердце у Киеши из груди. — Сердца, — глухо сказал Фурухаши, — которого хватило бы на нас всех. Киеши смотрел на руку Сето, и слова Хары звучали у него в ушах: «Рана, которая никогда-никогда не заживет». — Если я соглашусь, — Киеши тяжело сглотнул, — как это будет? — Мы отведем тебя к родителям, — Сето пожал плечами. — Они, знаешь ли, тоже заинтересованы в удаче эксперимента, а это будет его новый виток. — Но что… — Киеши всухую облизнул губы. — Что, если ничего не получится? Если я не выдержу? Я же взрослый. Что, если я сойду с ума или еще хуже того? — Только не ты, — Фурухаши перегнулся через стол и взял в ладони его руки. Сето положил сверху свою. — Не ты, — повторил Фурухаши истово. Глаза его ровно и страшно светились обжигающей внутренней верой, такой, какой верят в бога. Сето вдруг нахмурился и насторожился. — Ханамия. Как почуял. У Киеши в кармане сначала завибрировал, а потом зазвонил телефон. Он выпростал ладони из неохотно разомкнувшегося рукопожатия и потянулся за мобильным. — Киеши, — очень ясно и близко сказал Ханамия, так, словно сидел с ним рядом. — Не вздумай. Ничего не говори, не слушай их. — Ты же знаешь, мы все ему рассказали. Киеши чувствовал, что они говорят это ради него — из простой вежливости, из которой иностранцам обычно переводят разговор. — Не слушай их, — повторил Ханамия. — Жди меня. Я скоро буду. — Веди осторожней, — прошелестел Фурухаши. Ханамия нажал отбой. Киеши прикрыл глаза. Он очень устал. Под веками расплывались раскаленные концентрические окружности. В ушах гудело, как будто он куда-то летел или падал. Ему казалось, он видит глазами души своей Ханамию: ночное шоссе, мокрую полосу асфальта, машину, словно бы слегка растянувшуюся от скорости. Вцепившиеся в руль руки с побелевшими костяшками и закушенную губу. Киеши вздохнул. Он должен был выбрать. — Теппей, — хором, слив его имя в одном аккорде, позвали его Сето и Фурухаши. Киеши принял решение.