Праздничный сезон

Остаток весны после выпуска Ямазаки потратил официально на «стажировку в Европе», неофициально — на туристическое шатание. Лондон, Париж. Нанятые гиды таскали его на экскурсии, Ямазаки скучал. Это Ханамии понравилось бы обилие фактов, которым забрасывали его экскурсоводы, а Хара пришел бы в трепет, глядя на изыски устаревшей архитектуры. Ямазаки как наяву представлял его восторженную морду. Ему самому все это было ощутимо мимо кассы. Он с удовольствием рассматривал плахи, подземелья, пыточные инструменты. Порадовался походу в музей мадам Тюссо. Перепробовал столько разной еды, сколько в него влезло. Во всей этой праздности для него оказалось мало смысла, тем более что они уговорились с остальными летом пересечься. Это было важно, а собор Парижской Богоматери и без Ямазаки стоял и готовился простоять при бережном обращении столько же. Этим вещам не нужен был Ямазаки и, следовательно, они не были нужны ему. Он вернулся в Японию. Отец был недоволен, придерживаясь несколько старомодного мнения, что в резюме временной промежуток между учебой и работой или между работами должен составлять не более трех дней. Все, что дольше, уже способно было вызвать ненужные вопросы. За время на троне соусного короля во что только отец не вкладывал инвестиции. И он задействовал нужные связи, и Ямазаки сначала оказался в Иокогаме, потолкался там несколько дней на фирме, занимающейся логистикой, и по запросу отбыл в Фудзисаву. Для него сняли домик еще до представления на работе. Старушка со складчатым лицом, похожим на переваренный пельмень, молча отдала ему ключи. После тесноты съемной токийской квартирки одноэтажный домик, отделанный светлыми деревянными панелями, показался ему роскошным. В пяти минутах ходьбы, спрятавшись за поворотом, шумел океан. Ямазаки прошел босиком по пружинящему полу, распахнул окно в летнюю жару, которую щедро перемешивали лопасти океанического свежего ветра. — Господин Като заедет за вами и все вам покажет, ждите его, — вежливо сказали ему на работе, когда он позвонил и представился. Ямазаки прождал господина Като весь день и, разморенный жарой и праздностью, уснул под вечер. В два ночи в дверь постучали, а потом начали ломиться. Ямазаки, встрепанный и злой, побежал разбираться. За дверью его ждал господин Като: небольшой плотный мужчина с лицом цвета и выразительности непропеченной глиняной маски. У Ямазаки вопрос застрял в глотке. — Идемте, пора, — господин Като повернул голову в профиль, словно принюхиваясь к чему-то. Ямазаки, зачарованный и взбудораженный, пошел одеваться. По дороге господин Като не разговаривал с ним, руки его крутили руль, голова и выражение лица оставались неподвижны. Они приехали на пляж, вышли из машины, встали у парапета. С океана дуло. Волны неслись протяженными сероватыми валами, на пути к берегу сворачиваясь в белые длинные бурунчики. Было неожиданно светло. Аметистовые сумерки вытягивались полупрозрачной полосой воздушного прибоя над прибоем водным, тянули густой ровный язык от горизонта, такого бледного, словно где-то там, под волнами, оказался скрыт невидимый источник света. Господин Като посмотрел на экран телефона, а потом долгие пятнадцать минут вглядывался в океан, встав монументально и ровно. — Что мы тут делаем? — не выдержал Ямазаки. Господин Като повернул к нему невыразительное лицо. — Свидетельствуем рождение нового дня. Идем. — Но, но… Три часа ночи, — бормотал Ямазаки, неожиданно озябший на ветру, хотя ночь была теплая. Он еле успел захлопнуть за собой дверь машины, как они поехали дальше. Снова пляж, еще один. — Английский знаешь? – спросил господин Като на следующем пляже. — Знаю… — Хорошо? — Неплохо. — Молодец. А то я уж думал, прислали очередного… — пробормотал господин Като себе под нос. — Кого очередного? — Ямазаки остановился и сжал зубы. — Идиота? — из-за неподвижности и набрякших век взгляд господина Като казался презрительным. — А, — Ямазаки смутился. — Я думал, вы скажете «янки». — А «идиот», значит, нормально? — господин Като поднял брови. Выражение лица от этого у него не изменилось. — Я не такой, поэтому ваше мнение изменится. А рыжий я всегда. — Вижу, — господин Като наконец-то улыбнулся и словно бы ожил. — Идем, янки-кун. Встретим рассвет вместе. — Как романтично, — буркнул Ямазаки. — Что ж поделать, теперь это твоя работа. Ветер развевал полы гавайской рубашки господина Като. Рассвет был неинтересным: чахоточным и бледным. Океан в его свете сделался плоским и словно бы нечистым. Влажный серый песок походил на грязь. Господин Като достал фотоаппарат и принялся делать снимки. На пляже, очень рано, появились первые серферы. Ямазаки маялся от безделья и неопределенности. — Серфингом занимался? — господин Като рассматривал фотографии на экране. — Нет. И никогда не думал об этом. Господин Като бросил на Ямазаки косой острый взгляд, прошелся им, точно лезвием, от рыжей макушки до самых пяток. — Хм. А выглядишь хорошо. Какой спорт? — Баскетбол. — Профессионал? — Любитель. Средняя школа, старшая, университетская сборная. — Вот как. Хорошие мышцы, — господин Като неожиданно хлопнул Ямазаки по задней стороне бедра и очень ловко увернулся от рефлекторной оплеухи. Ямазаки стоял ошалевший и хлопал глазами. Господи Като присел на корточки, ощупал его икры. — Иди в серфинг, вот что я тебе скажу, не пожалеешь, — он смотрел на Ямазаки снизу вверх. — Океан тебя примет. — Я баскетболист, — буркнул Ямазаки, не зная, как дальше действовать. — Сюда каждое лето приезжал мальчик, тоже баскетболист. Американский японец или японский американец. И серфер неплохой. Я его по бровям запомнил. Он смог, что тебе мешает? Ямазаки напрягся от такого напора. Господин Като посмотрел в его нахмуренное лицо и отвернулся к океану. — Ты ждешь кого-то. У океана хорошо ждать. Телефон пиликнул. — Доброго утра! — другим, живым голосом поздоровался господин Като. — Сегодня, как вы видите, ветреная погода, волны… Ямазаки слушал, как он описывает условия для серфинга. — Все запомнил? — господин Като, отложив фотоаппарат, что-то настраивал в телефоне. — Теперь повтори по-английски. Не забудь прибавить, что мы рады приветствовать туристов и гостей в Фудзисаве. Все время, пока Ямазаки говорил, видел краем глаза, как господин Като стоит рядом и кивает в такт его словам. — Хорошее произношение. Жил в Америке? — Ходил к репетитору, — хмуро ответил Ямазаки. Он не любил, когда его считали богатеньким мальчиком, которому все подносят на блюдечке с голубой каемочкой, тем более что именно таким мальчиком он по большому счету и был. — Любишь учиться? Похвально. Значит, и тут у тебя все получится. На небе вдруг появилось солнце, словно бы сконцентрировавшись из облаков и ветра — размытое и белое. Воздух нагревался. Господин Като отвернулся и пошел к машине. — Наша компания занимается прогнозами погоды, но не всякими, а только для серферов. Какой ветер, какие волны. Как ты, может быть, понял, я занимаюсь полевым сравнением: насколько прогноз соответствует реальности. Наблюдение очень важно. Пока еще не изобрели инструмента, способного целиком и полностью заменить человека. Есть вещи, которые может заметить только он. Только я то есть, — господин Като бросил скептический взгляд на Ямазаки. — Тебя это пока не касается. — Это пока, — господин Като начинал раздражать. Он посмотрел на Ямазаки краем глаза. — Поехали. В офисе шеф раскланялся с господином Като. — Как новичок? — ни он, ни остальные служащие по традиции не обращали на Ямазаки внимания, и тот, пользуясь этим, вовсю глазел по сторонам: на легкие столы, переносные ноутбуки, работников, разгуливающих по комнате босиком и в шортах, на стройный ряд досок для серфинга на специальной подставке. — Кататься на серфе умеешь? — шеф повторил вопрос господина Като. — Нет. Они переглянулись. Ямазаки молчал. Они были старше его и по возрасту, и по служебному положению. Ямазаки не имел права вмешиваться: права слова ему никто не давал. — Боюсь, он нам не подходит, — шеф сверлил его жестокими, сонными глазами. У Ямазаки от позора вспыхнули щеки. — Научится еще, — неожиданно заступился за него господин Като. — Он небезнадежен и английский знает. Нам такой пригодится. — Н-ну… Пускай. Вечером, на вечеринке Ямазаки приняли в команду. — Тебе пить-то можно? — Я совершеннолетний! — обижался Ямазаки, не сразу догадавшись, что коллеги над ним подшучивают. Он был в коллективе не только новеньким, но еще и самым младшим. Он потом еле добрался до дома, свалился и отрубился в кромешную пьяную темноту. Господин Като приехал за ним в полтретьего ночи. — Смотри, слушай и учись. Ямазаки, смотрел, слушал и мучился от похмелья и головной боли. Ветер насмешливо присаливал его лицо и волосы. В тот раз их маршрут завершился у китайской забегаловки. Ямазаки замутило при взгляде на плотный завтрак господина Като. Для него тот вынес стакан холодного зеленого чая с чем-то кислым. Ямазаки попустило. — Ну как тебе встреча рассвета? Романтика, правда? — господин Като уплетал рис из коробочки. — Работа, — ответил Ямазаки, смутившись от гордости, которая прозвучала в голосе. — Да. Через месяц я уволюсь, останешься один на побережье. Так что учись старательней, Ямазаки-кун. Господин Като отхлебнул кофе из стаканчика. Ветер трепал его жесткие, черные с проседью волосы. — Хотя бы тому, как правильно встречать рассвет. Вот приедет к тебе девушка — пригодится. Стариковский кудахчущий смех вырвался из расселины его неподвижного рта. Ямазаки что-то скомканно ответил, чувствуя, что краснеет. Неконтролируемый румянец, к его смущению, всегда выдавал его с головой. Господин Като все смеялся. Ямазаки вскоре перестал обращать на него внимание, представив, как в гости к нему, как и каждое лето, соберется команда, и они вместе с Харой пойдут встречать рассвет. Проедут по всем пляжам, и Ямазаки расскажет ему о своей работе, а потом они вот так же поставят машину на стоянку у этой китайской забегаловки, и будут сидеть на горячем капоте, пока на улице еще раннее бессолнечное утро, и ветер приносит иллюзию прохлады. Харе растреплет челку, Ямазаки уже сейчас внутренне обмирал, представляя себе, как в просвете между светлыми прядями станут видны темные насмешливые глаза с холодной, едва заметной грустинкой. Ямазаки очень стеснялся таких своих мыслей. — Идем, — господин Като выбросил пустую коробочку и отряхнул руки. — А доску себе присмотри. Через месяц господин Като уволился. Ямазаки начал выполнять его работу. Опыта ему явно не хватало. Ему казалось, шеф им недоволен, но по нему нельзя было ничего понять. На очередной служебной вечеринке Ямазаки набрался смелости впрямую спросить у него об этом. Шеф долго молчал, а потом сказал: — Научишься. И отвернулся. Если можно опьянеть от работы, то это с Ямазаки и произошло. Он рано ложился спать, очень рано, иногда еще до того, как сядет солнце; вставал в темноте, выключал кондиционер и распахивал окна на улицу. Из его окна свет ложился желтым квадратом на подъездную дорожку. Остальные дома спали, все спали. Ямазаки в одиночестве почти всемирном ехал на пляж и там следил за волнами, ведь такова была его работа. Время как будто закончилось. В обеденный перерыв он брал свой обед на вынос, купленный в ресторанчике неподалеку, и шел смотреть на серферов и волны. Серый песок раскалялся на солнце, и ходить по нему было невыносимо. Некоторые серферы из тех, что поленивей или позабывчивей, бегали от воды до расстеленного покрывала и ойкали на ходу. В какой-то момент Ямазаки, чистя зубы ночью в маленькой ванной, вдруг понял, что, пожалуй, хотел бы остаться здесь навсегда. Жарить барбекю, пить пиво, смотреть, как все в офисе катаются на серфах, даже Янагава-сан, сорокапятилетняя мать семейства, научиться самому. Ему было чуть за двадцать, но амбиции его уже умерли. Он прополоскал рот и пошел заваривать кофе. В августе наступил самый сезон, и именно этот момент Ямазаки выбрал для того, чтобы купить себе доску. Шеф помогал ему с выбором, но покупка все равно влетела Ямазаки в копеечку. И, конечно, именно в это время к нему приехали гости. Он лег спать совсем рано, солнце висело еще высоко, но оглушающая ватная жара свалила его с ног, и он уснул, упав носом в прохладное покрывало, и проснулся от стука в дверь. На пороге, облитый пронзительным красноватым закатом, стоял Ханамия. На лицо его падала яркая тень, Ханамия казался краснокожим, глаза блестели, как полудрагоценные камни. — Долго ты, — вместо приветствия сказал Ханамия и оттер Ямазаки плечом. — Я уж решил, ты передумал. — Я же звонил Харе. — Ну и придурок. — Опять ты обзываешься, — расстроившись, проворчал Ямазаки. — Лично мне эти встречи кажутся бессмысленными. — Так чего приезжаешь на них? — Ты зовешь, я приезжаю. В этом был весь Ханамия. — Не трогай меня, — холодно прозвучал его голос из комнаты. — А Сето где? А Фурухаши? «А Хара?» — Фурухаши пошел шататься по окрестностям. Как будто сосен никогда не видел. Сето вон спит у тебя на диване. Ямазаки аж поперхнулся, заглянул в комнату. Сето дремал на его диване, подняв широкие плечи так, словно хотел за ними спрятаться. — Задняя дверь была открыта, — он махнул рукой и сунул ладонь под мышку. Ханамия, покопавшись в дорожной сумке, вытащил из нее электронную книжку, уселся в угол. — Я тебя не держу, — он смотрел на Ямазаки, выгнув бровь. — Мне на работу еще рано, я думал поспать… — О, Ямазаки, ты у нас теперь работаешь ночной бабочкой? — Ханамия тонко улыбался. Ямазаки краснел, хватал ртом воздух, сжимая кулаки. Каждый, каждый, каждый раз он забывал, насколько Ханамия невыносим. — Спеть тебе колыбельную? — лениво спросил Сето с дивана. — Блядь! В следующий раз все двери закрою, и на стук не отвечу, и… и… — И Харе не позвонишь? — съехидничал Ханамия. — Это фантастика, — протянул Сето, и они оба расхихикались. Каждый, каждый, каждый раз Ямазаки их так ждал. Память подбрасывала ему только хорошие воспоминания: как они все вместе… А потом они приезжали — вот такие. Никакого шелка и позолоты, и первые сутки Ямазаки единственно что хотелось с ними сделать — побить. Однако он знал, что это не поможет: драка ничего бы не решила, разве что доказала бы интеллектуальное превосходство Ханамии. Тот умел довести кого угодно до белого каления в несколько слов и потом еще любил потоптаться сверху, упрекая оппонента в эмоциональной нестабильности. Сето чаще всего Ямазаки жалел, Ханамии довольно было на них на всех. На вторые сутки Ямазаки обычно вспоминал, как это — поведение в команде, взаимное лавирование. Вспоминалось это легко, все равно что надеть привычные растоптанные кеды. Но первый день… Ямазаки показалось, что в доме стало слишком тесно и трудно дышать. Он молча взял покрывало, вытащил бутылку воды из холодильника и вышел на улицу, втайне надеясь, что Хара, как иногда бывало, будет ждать его у порога. Хары не было. Ямазаки проглотил краткий приступ разочарования и потащился на пляж. Океан наступал на песок и откатывался в ритме дыхания. Ямазаки расстелил покрывало, для верности засыпал его углы песком, чтобы оно не сворачивалось, и сел на него. Уже стемнело, последние люди уходили с пляжа. Ямазаки понял, что автоматически составляет в голове текст для прогноза, поморщился и лег. Песок показался ему еще теплым. Так он уснул, а проснулся от того, что озяб. Поежился, перекатился на живот. Рядом с ним сидел, глядя на океан, Хара. — Ну, я догадался, где тебя искать, — он пожал плечами и улыбнулся. Ветер играл с его волосами ровно так, как представлял себе Ямазаки, и взгляд его был почти такой же, только безжалостней. Ямазаки сдавило горло. Он так ждал Хару, и, как и в случае с командой, ему казалось: им достаточно встретиться. Хара смотрел на него, сидя в позе лотоса. В темноте кожа его почти светилась, как светился океанический горизонт. Ямазаки замер. Молчание все росло и ширилось. Хара вдруг хмыкнул, цапнул ойкнувшего Ямазаки за лодыжку, подтащил к себе, накрыл своим телом. Ямазаки увидел его сузившиеся от улыбки глаза. — Где жвачка, Ямазаки, — шепнул Хара. — Тьфу на тебя, — гаркнул Ямазаки, отмирая. Хара хохотал, стуча ладонью по покрывалу. — Жвачку ему, — бухтел Ямазаки, роясь в карманах. — На! Он приготовился было швырнуть пачку в Хару. Тот резко, до боли сжал его руку. — Что же ты, Ямазаки. Не так, совсем не так. Хара распечатал жвачку, вытряхнул несколько подушечек, запихнул в рот Ямазаки — тот непонимающе нахмурился — а потом поцеловал, гибким языком слизнув жвачку. — Фу, — сказал покрасневший Ямазаки, задыхаясь. Хара тихо лизнул его в ухо, прижался близко-близко. — Эй, ну эй, — Ямазаки неловко завозился, Хара целовал его в шею. — Хара? — Что, хочешь сначала поговорить о любви? У Ямазаки было чувство, словно он пропустил удар в солнечное сплетение. — Давай лучше ею займемся, — вкрадчиво предложил Хара, нависнув над Ямазаки на вытянутых руках. — Урод, — вынес вердикт Ямазаки. — Мудак, это разные вещи, не путай. Хара снова вскользь поцеловал его, дохнув леденящей мятой. Пальцы у него были холодные и твердые, он запустил их Ямазаки под футболку и тот, лишь недавно озябший, вдруг понял, что жарко вспотел. — Какой ты горячий. — Какой ты пошляк. Так хорошо, так привычно. Ямазаки рассмеялся, стукнул Хару по запястью. Тот ахнул и свалился на него, придавив. — Я так по тебе соскучился. Ужасно. Ямазаки ерошил его волосы на затылке. Хара никогда бы ему так не сказал. Хара стеснялся таких вещей. Ямазаки тоже. Однако в такие минуты он вспоминал, как Ханамия походя называл его идиотом, и использовал это как право на свободу. Хара какое-то мгновение лежал неподвижно, напрягшись, спрятав лицо у Ямазаки на плече, потом одним жестким рывком перевернул его на живот и принялся сдирать с него шорты. — Ты рехнулся? Это общественный пляж. Ямазаки подумывал лягнуть его. — Ночь, никого нет, — глухо отозвался Хара, попросил, — молчи. Задрал на Ямазаки футболку и приник поцелуем к спине. Это прикосновение обожгло Ямазаки, даже во рту стало кисло, как бывает, если оголодал, а потом дорвался до еды. Первый кусок прожевать почти невозможно. — Сейчас я трахну тебя, Ямазаки, — низким, сдавленным голосом сказал Хара. — А то я не догадался, — перебил его Ямазаки, уткнулся потным лбом в скрещенные руки и прогнулся в спине. Наступило гробовое молчание. Потом Хара лизнул его в лопатку, обеими руками сжал его плечи, словно проверяя на крепость. — В шортах, — Ямазаки знал, что уши у него вспыхнули. Хара зашарил в шортах, Ямазаки чувствовал скользящие прикосновения к бедрам. Океан шумел, ветер гладил Ямазаки горящее лицо. Хара погладил его между ягодиц. Проникновение пальцев вышло чувствительным, тянущим и неприятным: Ямазаки отвык. Он рефлекторно сжался, стараясь дышать размеренней и глубже. Хара другой рукой гладил его по животу и целовал плечи прямо сквозь футболку. — Хоть это не суфлируй, — по лицу Ямазаки струился пот. — Я могу, — Хара слегка задыхался, в голосе была улыбка. Ямазаки не смог удержаться, рассмеялся, и громкий его смех превратился в такой же громкий стон. — Прости. Хара людоедски-нежно прикусил его за загривок, оттянув кожу, и толкнулся в него, впившись руками в бедра. Ямазаки снова застонал, запрокинув ослепшее лицо к чернильному небу. Бедра свело, член отяжелел. Хара медленно, плавно двигал бедрами. Ямазаки казалось, они трахаются в воде: вот Хара прижимается — тепло, отодвигается — краткая волна холода. Ямазаки чувствовал, что скалится. Он выпрямился, одной рукой уперся в покрывало, другую, протянув назад, положил Харе на бедро. Под его ладонью перекатывались мышцы. Хара двигался все быстрей и тяжелее. Ямазаки казалось, что у него не только лицо горит — ребра тоже, позвоночник. Его терпеливое ожидание сгорало где-то внутри. Ему казалось, он посмотрит на свою кожу — а она дымится. Его тело тяжело, болезненно переживало переход в ощущение счастья. Он встал у самого перелома. Хара трахал его, придерживая ладонью его живот, как чашу. Ямазаки повернул голову, и Хара с готовностью поцеловал его. — Подрочи мне, — попросил Ямазаки, из-за вспышки робкой стыдливости прикрыв глаза. — Блядь, — прошипел Хара, прижал его к покрывалу, раздвинул ягодицы руками и так глубоко и сильно толкнулся, что Ямазаки почти взвыл. Полминуты невыносимой гонки, Ямазаки в рот забилась ткань, Хара взял его руки, сцепил на пояснице и дотрахивал, крепко держа его кулаки в ладони. Ямазаки почти кончил, не прикасаясь к себе, но только почти. Хара глубоко вздохнул над ним и уткнулся растрепанной челкой между лопаток. Ямазаки почувствовал, как прилипли к потной коже волосы. — Хара, твою мать. Вот именно сейчас ему было решительно все равно, увидит их кто-нибудь или нет. — Пусти, — Ямазаки пытался лягаться, но безуспешно. Возбуждение отнимало у него силы. — Тише, тише. Хара перевернул его на спину, старательно избегая смотреть ему в глаза. — Урод эгоистичный, — шипел Ямазаки. Следующее «тише» Хара выдохнул ему в член. Ямазаки сгреб его волосы на затылке — Хара, впрочем, не сопротивлялся — и в пару длинных безжалостных движений кончил в сладкой болезненной судороге. Хара давился, но не делал попыток отстраниться. — Секс на пляже, — Ямазаки сморщился. — Как коктейль. Ямазаки познабливало, Хара распахнул рубашку и прижал его к себе. Не то чтобы это как-то особо помогло. — Как песок в трусах, — Ямазаки вздохнул. Хара улыбался, Ямазаки видел, как лукаво изгибается его тонкая верхняя губа. — Мы так больше не будем? Будем по-другому? Ямазаки вдруг понял, что совершенно не знает, как организовать сексуальный досуг. Есть ли в Фудзисаве лав-отели? Наверняка должны быть. Он украдкой чмокнул Хару в подбородок. — Мне в полтретьего, максимум в три на работу, — в сон клонило неудержимо. — Я разбужу, — шепнул Хара. — У всех выходные, — бормотал Ямазаки, — а у нас наоборот. Сезон, наплыв серферов… Хара молча гладил его по голове, и он заснул. Несмотря на работу, на то, что он был занят, а команда выбралась к нему ненадолго, Ямазаки то лето запомнилось как самое лучшее. Господин Като, которого он больше никогда в жизни не видел, шеф, ночной океан, Хара, с которым они все же встретили рассвет… Даже прощание, и то вышло хорошим, не в последнюю очередь потому что скомканным. Ханамия топтался у порога с лицом «меня все достало», Фурухаши будил Сето и не мог добудиться, и Ханамия то и дело недовольно спрашивал: «Ну долго еще?» Хара молча стоял у него за плечом. Был день, и Ямазаки не смел увести его куда-нибудь — в доме спрятаться было совершенно негде, Ханамия, Ямазаки был уверен, пошел бы за ними. На улице тоже было не попрощаться. Ямазаки мялся, вздыхая. — Еще увидимся, я позвоню. — Эта твоя сентиментальность, — Ханамия сморщился. — Как ловко ты переводишь стрелки, — Сето вышел из комнаты, зевая. — Наша сентиментальность. Ханамия молча закатил глаза. — Мой телефон ты помнишь, — Хара подмигнул Ямазаки, судя по подергиванию челки. — Если он не отключен. Ямазаки тяжело вздохнул. Хотя… ему вон работа незаметно, потихоньку тоже практически не оставила свободного времени. — Я готов. — Тоже. Фурухаши надевал кроссовки, Сето зевнул и потянулся. — Чего встал? — Ханамия открыл дверь. — С Ямазаки попрощаюсь. — Ну давай. Все ждали. — Прощай, Ямазаки, — с тяжелым вздохом сказал Хара и с ухмылкой послал ему воздушный поцелуй. — Идите уже, — Ямазаки был весь красный. Они ушли. Ямазаки следил, как они идут по улице, погружаясь в дрожащее августовское марево, и было ему как никогда хорошо и спокойно. Он прибрался в доме, сходил на пляж, без доски, просто покупаться, и потом сидел на террасе и ел стремительно тающее мороженое из стакана, потому что креманки среди посуды у него не нашлось. Почему-то, быть может потому, что ему так хотелось, он решил, что так будет всегда. Осенью отец отозвал его обратно в Токио. Третий ребенок серьезного бизнесмена, он для старта получил место начальника отдела в одной из вспомогательных фирм отца, потеснив в очереди человека, пять лет дожидавшегося этого назначения. Так оно обычно и происходит. Ямазаки скучал в офисе, глядя на пыльные криптомерии за окном, пока его заместитель рассказывал, как ему следует вести дела, и дышал ненавистью ему в щеку. Мог хоть обдышаться. Ямазаки не нужно было прикладывать никаких усилий, чтобы продемонстрировать, насколько ему чихать на заместителя и его претензии. Ему было чихать. Кроме рыжих волос и вспыльчивости ему достались в наследство душевная тонкость каменной глыбы и природная, естественная, выбешивающая всех наглость. — Ага, — говорил Ямазаки, кивая, — ага. Заместитель, запустивший ту же пластинку по третьему кругу, едва не исходил елеем и гневной пеной. Ямазаки, демонстрируя равнодушие, думал, какое клевое у него было лето. Он часто об этом думал. Даже не думал — воспоминание постоянно маячило где-то на периферии. Невидимое и неслышное, оно, тем не менее, всегда было рядом, пробираясь к Ямазаки в сны запахом соли, ощущением ветра на лице и густым шорохом влажного серого песка. Иногда, когда ему становилось скверно, Ямазаки доставал его из шкатулки памяти, проложенное двумя тоненькими попытками забвения и все большим количеством лет, разворачивал и мысленно тихонько гладил, перебирая бессонные черные ночи и утра. Воспоминание заканчивалось и таяло. Ямазаки открывал глаза.

***

В очередной раз воспоминание истаяло, и Ямазаки открыл глаза. Кондиционер натужно трудился, свет из окна лег оранжевым, даже по цвету душным пятном и вытянулся. Ранний вечер. Температура — август. Будь Ямазаки в Фудзисаве — сезон и самый пик работы. В Токио — выходные. Ямазаки ждал, глядя в потолок. В домофон позвонили. — Кофе есть? — спросил Сето с порога. — Есть, но… — Они сейчас поднимутся, — Сето прошел в комнату, не обратив на Ямазаки никакого внимания. Фурухаши, так же игнорируя его, стягивал обувь. Слышно было, как на лестничной клетке открылась и закрылась дверь лифта. — Наконец-то. Что за жара, — Ханамия смазанно кивнул Ямазаки. — Держи, — Хара пихнул ему в руку пакет с мороженым. Ямазаки заторможенно кивнул. На улице быстро вечерело, комната погасла, наполнившись легкими пока что сумерками, как будто увеличилась в размерах. Все стало казаться несколько призрачным. — В этот раз у тебя как-то совсем скромно. Футонов хоть хватит? — Ханамия, стоя у шкафа, рассматривал диски. — Нормально у меня, — мрачно ответил Ямазаки. — Две комнаты, кухня. — Прежняя квартира была лучше. — Прежнюю квартиру я снял, чтобы мы могли нормально собраться. — А в этот раз почему по-другому? — Потому что я расстался с женой. Ямазаки посчитал разговор законченным, развернулся и пошел на кухню ставить чайник. Не знаешь, что сказать? Нужна пауза в разговор? Ставь чайник. — Ну и правильно сделал, — Хара пришел на кухню и встал, прислонясь к косяку. Остальная квартира настороженно молчала. Ямазаки поморщился и повел плечом. — Зря ты вообще все это затеял с женитьбой. — Не тебе об этом говорить, — вызверился Ямазаки. — Если бы у нас все сложилось по-другому… — Увы, — Хара неприятно усмехнулся. Ямазаки все ждал, что он что-нибудь добавит, но Хара молчал. В гостиной возобновилось шуршание. Хара никогда не поддавался давлению: чем больше на него давили, тем тверже и закрытей он становился. Это только на площадке, забавляясь, он мог пропустить удар — исключительно специально или в качестве провокации. Ямазаки отвернулся, открыл шкаф и начал перебирать кружки. Пустое занятие: их было ровно пять, уйдя из дома, он ничего не взял с собой. — Я должен был, — он говорил с трудом, не глядя на Хару, — я должен был хотя бы попытаться создать видимость нормальной семьи. — Это отговорки. Ямазаки пожал плечами. — Если бы мне было за что бороться… А так. Хара на цыпочках подкрался к нему и обнял со спины, прижался, дохнул в шею, сказал потеплевшим, легкомысленным голосом: — Ну и ладно, ну и забей. У вас же был с ней уговор? — Был, конечно. Ямазаки показалось, что кости в теле растеклись от облегчения, и он сам от этого тоже расслабился и растекся, приник к Харе, откинул голову ему на плечо. — Ну и молодец, — сказал Хара. — Не думай об этом больше. — Я думаю, что нам надо опять поискать лав-отель, вот что я думаю, — уведомил его Ямазаки. — Кирпичный дом, эти будут спать как сурки, может, давай так? — соблазнительно шепнул Хара. Ямазаки сомневался. — Как будто у нас все получилось, и мы живем вместе. Задолбали лав-отели. А у меня с жильем сам знаешь как. Ямазаки прикрыл глаза. Он знал. Все это было стыдно, неправильно, от соблазна следовало удержаться, но он не смог и кивнул. Зря. В ночи у него зазвонил телефон. Они как раз пошли на третий заход, Хара трахал его, посадив верхом и прижав его руки к бокам так, что он не мог пошевелиться. Глаза у него были горячечные и жадные, и такая же ухмылка. В комнате нечем было дышать от запаха секса и смазки. Ямазаки смаргивал пот и старательно давил стоны, крепко прикусив нижнюю губу. — Забей, — Хара ревниво прищурился. Телефон негромко, но слышно звонил. Ямазаки в конце концов не выдержал и, чертыхнувшись, потянулся за трубкой. — Жена? — Хара медленно, чувственно повел бедрами вкруговую, и Ямазаки подавился стоном, до скрипа сжав в ладони мобильник. — Выкинь его, — напряженно сказал Хара. На шее его вздулись жилы. — Сломай, раздави. Ямазаки знал этот призыв к разрушению, они с Харой умели слышать его и им наслаждаться. Хара положил ладонь ему на солнечное сплетение. На темноватой, тусклой в полумраке коже Ямазаки его ладонь казалась почти светящейся и из-за этого словно бы размытой. Хара другой ладонью взял Ямазаки за бедро и жестко насадил на себя. Хрипы Ямазаки наложились на веселое пиликанье телефона. Он, наконец, нащупал кнопку выключения и бросил телефон на пол.

***

Включил он его лишь на следующее утро, машинально, когда споткнулся, не встав, а почти упав с кровати. В гостиной, к счастью, никого уже не было. Слышно было, как в ванной кто-то моется, и негромкий разговор на кухне. Ямазаки только успел проморгаться, почувствовав ломоту вроде бы в каждой кости. Телефон зазвонил. Ямазаки, выдрессированный работой до автоматизма, нажал прием. — Ямазаки Хироши, слушаю. — Только не бросай трубку! — истерически крикнула жена. — Аканэ? — Ямазаки отчего-то удивился. — Я беременна, — тихим, напряженным голосом отозвалась она.

***

В семье Ямазаки всегда очень ценилась клановость. Три ребенка в семье, два сына. Старшего брата Ямазаки рано женили, сестру выдали замуж — очень старомодно и выгодно. Отчего-то Ямазаки решил, что его, как младшего ребенка в семье, торопить не будут. В идеале — вообще оставят в покое. Невестка рожала на радость родителям, тесть щедро дарил ей в честь этого подарки, привечал старшего внука, радовался внучке, родившейся в браке дочери. А Ямазаки не вспоминал даже про карьерный рост: он как застрял на своей должности, так и сидел на ней, научившись всему, чему надо, и не отсвечивая. Его зам, смирившись, смотрел на него грустными глазами и ни на что уже не надеялся. На всех семейных празднествах Ямазаки тихо сидел, тихо жевал и старался никому не попадаться на глаза. Долгое время собственная тактика казалась ему успешной, и он непозволительно расслабился, а оттого крайне легкомысленно воспринял просьбу мамы составить ей компанию на встрече с подругой. Шел апрель, банально и красиво цвели вишни, порождая в душе Ямазаки сентиментальный отклик. В его голове крутилось что-то такое романтичное, про то, что в школе у волос Хары был такой же оттенок, как у сакуры. Ямазаки в цветах и оттенках разбирался не слишком, но думать подобное ему нравилось. Он вспоминал, как чудесно выглядел Хара, когда они шли по вишневой аллее за школой к залу, и Хара кого-то высмеивал, азартно и жестоко, и лепестки красиво ложились ему на плечи. Ямазаки размяк от этих мыслей, внимание его сделалось поверхностным, и все вокруг — вишни, шуршащая дорожка к павильону, молчаливое присутствие его мамы — казалось ему чем-то вроде приятного, ненавязчивого сопровождения к его размышлениям. Пришел он в себя едва ли не наполовину помолвленным. Матушка пригласила на чай подругу, жену ближайшего партнера отца, с дочерью. Сначала Ямазаки не обратил на нее внимания. Ему принесли пиалу с чаем и какое-то волшебное, ненавязчиво-сладкое пирожное в засахаренных лепестках вишни. Ямазаки, поверив в свою роль сопровождающего, ел, пил и любовался сакурами. Подчеркнутые сумраком и прохладой павильона, те празднично и жизнелюбиво качались на ветру. — Хироши, что ты думаешь? — мама явно окликала его не в первый раз. — А? — он поспешно выдернул ложку изо рта и оттарабанил по оставшейся детской привычке, — спасибо большое, все очень вкусно. И только по улыбкам дам понял, что ответил невпопад. Мама улыбалась ему ласково, с ноткой покровительственной снисходительности. Вот такой он, мой Хироши-кун. Обычно Ямазаки это ужасно бесило. Ну да, вот такой он. И рожей вроде вышел, а вроде как посмотрит из темного коридора вечером — так словно хулиган какой. И характер нормальный, пока не выбесят. — Аканэ-чан отучилась на искусствоведа, правда, здорово? — с энтузиазмом воскликнула мама, направляя Ямазаки. — А. Ну… Поздравляю, — Ямазаки нахмурился, впервые толком посмотрев на эту Аканэ. Что-то в ней было знакомое, наверняка встречались, раз семьи дружат. Может быть, повзрослела и изменилась? — думал Ямазаки. Она сидела, скромно уставив глаза в стол, беленькая, свежая, в кимоно цвета зеленого яблока с узором из веток сакуры, и то и дело поправляла несколько скованным движением зачесанную набок челку. Поправляла и поправляла. И поправляла. Ямазаки захотелось перехватить ее руку. Параллельно дамы вели двухголосье: мама Ямазаки говорила о том, какая замечательная умница Аканэ-чан, мама Аканэ хвалила Ямазаки. Он слушал это и холодел. — Ах, мы, пожалуй, пойдем и полюбуемся вишней вблизи. — Пойдем и полюбуемся. — В самом деле, в самом деле. Они как будто передразнивали друг друга. — Нет, — сказал Ямазаки, тяжело глядя на молчаливую Аканэ. — Мы пойдем. Теперь ему было понятно, почему мама попросила его надеть лучший костюм. Они вышли из полумрака павильона на свет. Ямазаки сначала шел как привык, а потом остановился: Аканэ не успевала за ним, кимоно сковывало движения, она торопилась и в результате едва не свалилась Ямазаки на руки. Он, сжав губы, цепко взял ее за локоть и подвел к традиционному прудику, усадил на скамеечку. Он не слишком-то умел разговаривать с людьми, выбирать выражения или деликатничать. Зато он мог сказать правду. Он смотрел на эту Аканэ и думал: двадцать первый век на дворе, наверняка же она чего-то хочет, ну, нормального — самореализоваться там. Ямазаки поморщился, пытаясь припомнить, чего хотела его сестра, пока ее жестоким мытьем и катаньем не упрятали в брак. Сестра хотела в политику и ездить на мотоцикле. Аканэ, изящно расправив длинные девичьи рукава кимоно и цветя румянцем, смотрела на свои руки. Ямазаки решил быть с ней честным. — Я так понимаю, это неофициальный омиай? — решил уточнить он на всякий случай. Поколебавшись, она кивнула. Ямазаки с трудом проглотил ругательство. Надо было рубить с плеча. — Аканэ… сан. Скажу напрямик — я гей. Она подняла на него совершенно круглые, шокированные глаза. У нее стало такое забавное, глупое личико, что Ямазаки испытал к ней мгновенную волну искренней симпатии. Он поверил вдруг, что у него все получится. — Совсем гей? — спросила Аканэ. Лучше было не уточнять. — Совсем, — отрубил Ямазаки. Они молчали, сакура над ними кружевно трепетала, нежно осыпая Аканэ лепестками. В рассеянном цветочном свете та казалась чистой, как звонкое падение капели. И что-то было в ней такое же раздражающее. Ямазаки вспомнил Хару. Ямазаки вообще, чуть что, вспоминал Хару: не человек, а какое-то навязчивое состояние. Тот в свое время под вишнями тоже казался чистым. Чистым и бескомпромиссным, как отполированный кусок трубы, которым забивают насмерть. — Скажите… — Аканэ скручивала и отпускала уголок рукава, — у вас есть постоянный любовник? — Что? — Ямазаки замер. У него был Хара. Ямазаки стоял и молчал. Налетел ветер, прошуршал древесными кронами, на Ямазаки и Аканэ посыпался дождь лепестков. Аканэ смотрела на Ямазаки снизу вверх, и истолковать ее взгляд у него не получалось. — Вы знаете, — она как будто приняла какое-то решение. — Наши родители дружат и очень хотят эту женитьбу. Нет, Ямазаки не знал. Он раздраженно зыркнул на Аканэ исподлобья. — Вы же понимаете, для вашей семьи очень важно соблюдать… — она помедлила и с трудом продолжила, — общепринятые условности. Она взяла паузу. Подвески на ее шпильках покачивались, еле слышно звеня. От прудика несло застоявшейся водой. — Мы можем заключить дружеский брак, вы же знаете, что это такое? Ямазаки знал, что это такое. Это ширма. Двое делят одно жизненное пространство, для родни, непосвященных друзей создавая видимость нормальной семьи, а сами живут отдельными жизнями. — Я слышала, это достаточно распространенное явление, — осторожно добавила Аканэ. Ямазаки раздумчиво кивнул. Она облегченно выдохнула и разулыбалась, как будто он что-то ей пообещал. Ему это не понравилось, он чувствовал подвох. — А вам это зачем? — Я хочу свободы, — ответила она, вежливо и ясно улыбаясь. — Мне надо подумать, — сказал Ямазаки. От павильона им махали мамы. На лице своей Ямазаки различил что-то подозрительно похожее на облегчение. Сердце его екнуло. Он взял время на размышление и в следующий раз очнулся перед самой свадьбой, разглядывая в зеркале свое растерянное лицо, прилизанные рыжие волосы и черный фрак, который немилосердно жал под мышками: Аканэ захотела свадьбу на западный манер. — Хироши, встань. — Мама принялась поправлять ему галстук-бабочку. Она сама надела праздничное кимоно. — Мама, — шепнул Ямазаки, — мам, так нельзя. — Что такое? — так же шепотом ответила мама, с тревогой заглядывая ему в лицо. — Тебе нехорошо? — Мама, я гей, — признался Ямазаки, зажмурившись. Мамины руки на мгновение застыли, Ямазаки показалось, что сердце его ухнуло в пропасть. — Мне кажется, ты преувеличиваешь, — негромко и очень холодно сказала ему мама, продолжая поправлять бабочку. — Что значит преувеличиваю? — шепотом крикнул Ямазаки. Стояла осень, они только недавно, в конце лета встретились с Харой и трахались как кролики, ночи и дни едва не напролет. — Это все из-за твоего Хары, — мама с ледяным, застывшим лицом развязала и снова принялась перевязывать галстук. — Подумай, как ты скажешь об этом отцу. Представить это было очень страшно. — Я ничего не имею против геев, тем более, ты — мой сын. Но пойми, у тебя есть обязательства перед семьей, — мама говорила размеренно и без обиняков. — Твой брат в будущем, быть может, соберется в политику. А уж как будет разочарован папа… Она положила ему ладонь на грудь. Все равно, Ямазаки зло прикрыл глаза, все равно. Он был тем еще упрямцем. — Ты же обговорил это с Аканэ? Ямазаки встретился с мамой взглядом в зеркале. Она смотрела внимательно и понимающе улыбалась. — Никто не заставляет тебя менять привычный образ жизни, — сказала мама, — просто не стоит его афишировать. Пойми, я твоя мама, и все, чего я хочу — чтобы ты был счастлив. Ты хочешь открыться? Это тяжелый путь. И неблагодарный. — Но мам, это же нечестно, — собственный голос показался ему до смешного детским. — Почему же? — мама подняла брови. — Просто, м-м-м… некоторые вещи не стоит выставлять напоказ. — А ты знала про Хару, да? — Ямазаки вдруг стало чудовищно стыдно. Этот стыд, мгновенное ужасное чувство, словно бы вывернул его наизнанку. — О, сын, — мама прижала его голову к груди, чмокнула в макушку, как маленького. В безжалостном дневном свете стали видны все ее грустные морщинки. — Все будет хорошо, идем, — она цепко взяла Ямазаки за руку и вывела, оглушенного, к началу дороги к алтарю и в никуда. Все, что Ямазаки запомнил от свадьбы — много-много белого, все белое: цветы, невеста, свадебный торт, все тонет в этом устаревшем траурном цвете. Только Ямазаки в черном, но это словно бы тоже траур. Аканэ повернулась и улыбнулась ему поверх свадебного букета, и Ямазаки заметил вдруг, что у нее неровные зубы. У них был договор, в этой мысли Ямазаки нашел опору. Может быть, все совсем не плохо. Люди действительно так живут, и это как будто не обман, а вежливое умалчивание и попытка соответствовать. А он ничего не должен Аканэ, и она ничего не будет должна ему. Ямазаки внимательно посмотрел ей в лицо — лицо своей надежды. Он был с ней честен и, меря по себе, автоматически посчитал, что она будет честна с ним тоже. Она его обманула.

***

Большую часть года единственный эротический интерес для Ямазаки представляла работа. В выходные он спал. Просто ложился и спал дни напролет. Жизнь скользила мимо. Ему стоило насторожиться, когда Аканэ ушла с работы, когда начала готовить бенто, когда стала куда-то звать: выставки, театры. Ямазаки из развлечений любил кино, поиграть в приставку и поесть. Спокойные, обычные радости. Аканэ все от него чего-то хотела. Они поселились в хорошей, даже шикарной квартире в районе Минато, у них была гостиная, комната у каждого. Аканэ забрала себе спальню, Ямазаки ютился в «кабинете», воткнув под окно узкую односпальную кровать. Он ложился спать и уснуть не мог: в квартире, в самой ее тишине ему чудилась настороженность. Он засыпал и даже во сне словно бы чувствовал настойчивый взгляд, уткнувшийся между лопаток. Он был не из тех, кто понимает намеки. Ямазаки прозрел, лишь когда Аканэ вышла из спальни голышом и уселась ему на колени. Ямазаки едва не ошпарился кофе. — Мне казалось, у нас был договор, — сказал он грубо. Она понесла что-то про семью, опять про обязательства. Ямазаки и так был сыт этим по горло, на которое сам себе наступил и теперь жалел об этом. Он послал ее нахуй — прямо и недвусмысленно. Слава богу, она не стала плакать. Она вцепилась в Ямазаки и заговорила теперь о другом — о том, что любит его. Ведь он такой прямодушный, такой честный, такой сильный… Ямазаки расхохотался ее в лицо. — Идем, — он схватил ее за руку и потащил за собой. В своей комнате сунулся в шкаф, разгреб старые вещи в углу, достал коробку. — Оденься. Он бросил Аканэ одну из своих старых рубашек, и она плотно закуталась в нее так, словно ей было холодно. — Давай посмотрим кино, — весело сказал ей Ямазаки и включил на компьютере запись одного из школьных баскетбольных матчей. Серьезных. Матч снимал Мацумото — и Мацумото знал, куда направлять камеру и на что обращать внимание. Новички, пришедшие в клуб, нуждались в тренировочном видео. Ямазаки и Аканэ склонились к монитору голова к голове. — Вот! Видишь? Видишь? — Ты случайно его толкнул? — робко предположила Аканэ. — Наступил на ногу… Дал локтем в бок… Голос ее становился все тише и тише, кончик носа побелел. — Как я его, а? — Ямазаки, хохоча, хлопал себя по коленям. Ему совсем не было весело. Чаще, чем его, камера снимала Хару и Фурухаши. Фурухаши — хрен бы с ним, а вот на Хару на этом видео Ямазаки дрочил. Ямазаки готов был дрочить на Хару всегда — на улыбающегося, лопающего жвачку, спящего, поющего и разбивающего в кровь носы. Ямазаки видел всякого Хару. Ему казалось, что лучше него Хару не знает никто. На экране Хара на кого-то ловко упал, угодив локтем в живот. У Ямазаки началась эрекция. Аканэ смотрела на него в ужасе, приложив ладонь ко рту. Он криво ей улыбнулся и закрыл ноутбук. Она молча вышла. На смену ей пришла тоска. Теперь все было так, как должно было быть. Аканэ ничего не сказала Ямазаки, когда на время праздников он исчез, не появлялся домой, а потом пришел похудевший, с темными кругами под глазами, отлюбленный до самых костей. Через некоторое время он проснулся посреди ночи от мужских — женских громких стонов. Вряд ли запись. Аканэ шумно завела себе любовника. Вот тебе и соблюдение приличий. Ямазаки расхохотался в подушку. Кое-как они протянули до конца июля. Над Токио разлилось парное душное лето, мороженое уходило с прилавков влет, люди вооружились полотенцами и веерами. — Я так больше не могу, — сказала Аканэ однажды утром. «Сама все это затеяла, а теперь не может», — Ямазаки, вздохнув, отложил планшет. Ему, по большому счету, было ее жаль. Но он строго следил за тем, чтобы не давать ей ни надежд, ни поблажек. Сказать было нечего, он собрался, ушел на работу и три дня ночевал в гостинице, пока не подыскал себе жилье. В невозможной токийской духоте ему сразу стало легче дышать. Все, что ему осталось от женитьбы — еле видный след от кольца на безымянном пальце. Потом к нему приехали Ханамия, Фурухаши, Сето… Хара. Все стало совсем хорошо. Аканэ позвонила и сказала: «Я беременна».

***

Ямазаки помедлил перед тем, как нырнуть в холл. Разом несколько выходных дней, все разъехались кто куда. Дом казался совершенно пустым. На стук Аканэ не ответила. Ямазаки отпер дверь своим ключом. Она сидела в гостиной, в одном нижнем белом кимоно, среди ярких складок кимоно верхнего, того самого, яблочно-зеленого с ветками сакуры. Совсем не по сезону. Ямазаки, вздохнув, сел на колени. Он не любил ее, тяготился ею и все же чувствовал свою ответственность. Если бы этот ее мужик ее обидел, Ямазаки тайком от нее размазал бы его по стенке. Но у них, судя по всему, все было полюбовно. Пока… вот. Ямазаки не знал, с чего начать разговор. Аканэ сидела, опустив растрепанную голову. Ямазаки не придумал, ничего лучшего, как прямо спросить: — А что отец? Если надо, я потороплюсь с разводом. Они пока что даже родителям не сказали. Аканэ только ниже пригнула голову. Ямазаки с ужасом понял, что она плачет. — Что? Что? — он подполз к ней и затряс. — Я просто не нужна ему, — Аканэ горько, в голос разрыдалась. Ямазаки сидел оглушенный, главным образом ее слезами. — Ямазаки-кун, — она обняла его. От ее волос прогоркло и невкусно пахло, так, словно она толком давно не мылась. — Что же мне делать? — Аканэ, второй раз со мной такое не пройдет, — предупредил он ее напряженно. — Я ничего от тебя не прошу, — она смотрела отчаянными мокрыми глазами. Да, она не просила. Она требовала. — Вот, — она схватила Ямазаки за руку и приложила к низу живота. Он дернулся, но не успел отодвинуться. Он холодно вспотел. От неожиданности ему померещилось, что ее живот сейчас его укусит. К собственному облегчению, он не почувствовал ничего необычного. — Чувствуешь? Чувствуешь? — она жадно вглядывалась в его лицо. — Нет, — Ямазаки с усилием отнял руку. — Это потому что срок маленький. — она помолчала, тяжело дыша. Сквозь светлую тонкую ткань просвечивали острые девичьи грудки с поднявшимися сосками. — Оденься, — буркнул Ямазаки, отведя глаза. Она, помедлив, встала, вышла как сомнамбула и вернулась в его старой рубашке, которую он ей когда-то бросил. Села так, словно колени у нее подогнулись, начала, шурша, перебирать складки кимоно. — Останься, — сказала она и перешла вдруг на «вы». — Это будет ваш ребенок. Давайте. Он никогда не узнает. Никто никогда не узнает. У вас даже группа крови будет одинаковая, я подумала об этом. Он будет звать вас «папой». Как ваш отец обрадуется, и свекровь. Я больше ничего не попрошу у вас, клянусь. Будем жить обыкновенной, честной, нормальной семьей. Ямазаки корчился от ее слов, но все никак не решался приказать ей заткнуться. Ему в лицо смотрело отчаяние. Ямазаки ее пожалел. — Вот что, — он хмуро кашлянул. — Иди давай, помойся, что ли. Ты когда последний раз ела? А спала... Он поднялся. В квартире было душно, пованивало. Она, всхлипнув, благодарно прильнула к его руке. — Иди давай. Ее прикосновение казалось ему вяжущим, липким. Она хватала его за руку, вожделела, притягивала к земле. Он вырвал у нее ладонь и пошел по запаху. На кухне в раковине громоздились немытые тарелки, на столе разлагалась какая-то еда. У Ямазаки разболелась голова от всего этого. — Слушай, Хара, я тут задержусь, ладно? — Да ничего, — весело ответил Хара, — мы тут решили в баскетбол перекинуться. Как раз выходит двое на двое. Можешь вообще не приходить, — равнодушно закончил он и повесил трубку. У Ямазаки закололо в груди. — Я сейчас, — сказал он трубке. Вызванивать уборщицу было бесполезно — та собиралась к родственникам куда-то в глубинку, о чем предупредила Ямазаки едва не за три месяца. Он сходил в свою бывшую комнату — в отличие от остальной квартиры, ставшей какой-то неуловимо заброшенной, в его комнате было безупречно чисто, все лежало на своих местах. Ямазаки переоделся и пошел мыть посуду. В ванной долго шумела вода. Ямазаки прислушивался, потом перестал, всерьез взявшись за тарелки. Уборка заняла неожиданно много времени. Он закончил, но призрачный запах жирной вони как будто осел на руках, в волосах. Он долго тер их, но от следа запаха избавиться так и не смог. — Аканэ? Она спала, свернувшись клубочком на кровати, прижимая его рубашку к груди. Ямазаки ткнулся лбом в притолоку. Дам ей немного времени, подумал он. Чуть-чуть. Голова гудела: он слишком поздно включил кондиционер и теперь чувствовал себя потным, усталым и невероятно грязным. Словно бы не только снаружи, но и изнутри. Ямазаки потащился в ванну, долго мылся, засыпая на ходу. Дополз до комнаты с мыслью переодеться — и в зал. А проснулся только утром. Голова была совершенно ватная, словно каким-то странным образом жара переехала с улицы к нему в мозг. Аканэ что-то готовила, напевая, на кухне. — Вам звонил друг, — сказала Аканэ, не оборачиваясь. — Я объяснила ему, что вы можете задержаться. — Аканэ, — проворчал Ямазаки, мгновенно просыпаясь. — Телефон лежал на столе, вы, наверное, выложили, когда убирались. Все очень чисто, спасибо. Ямазаки, пошарив по столу ладонью, схватил телефон и вышел в гостиную. — Завтрак сейчас будет готов, — крикнула ему в спину Аканэ. Последний отвеченный вызов: Хара. У Ямазаки отчего-то затряслись руки. — Эй, вы где там? Хара поднял взял трубку почти немедленно. — Да так, гуляем, — голос у него был веселый, и Ямазаки расслабился. — Там, сям. Кстати, поздравляю. — Э? С чем? — С будущим отцовством. Молодец, Ямазаки. Горжусь. — Ты опизденел там, что ли, — натурально охренев, рявкнул Ямазаки. — Что? Какое отцовство? — Какое выйдет, — голос у Хары потух, стало слышно, что он расстроен. — Мы съехали, если что. Мудак ты, Ямазаки, — тяжело проговорил Хара и мягко, неслышно отключился. — Но это же не я, — признался ошалевший Ямазаки замолчавшей трубке. Трубка молчала. Ямазаки смотрел на собственное отражение в экране: он широко, идиотски улыбался. Все время у него было ощущение, что Хара нужен ему куда больше, чем наоборот. А вдруг… “Вдруг теперь что-нибудь изменится?” — думал он, почти затаив дыхание. Немного подождав, пока перестанет трястись рука, Ямазаки набрал номер. “Абонент временно недоступен”. — Идите завтракать, — позвала его из кухни Аканэ. Весь завтрак Ямазаки сидел как на иголках и даже не стал ее ругать за то, что без спросу взяла трубку, — ему было не до того. Так, думал он, если они съехали, то вряд ли вернутся, и разыскивать их бесполезно. Куда они могли пойти?.. Ямазаки понял, что не знает. Торжество его поутихло, он нахмурился. Аканэ ела, не поднимая на него глаз. В квартире вовсю работал кондиционер, небо за окном казалось выцветшим в белизну. Тишина стояла почти ватная. Ямазаки ушел к себе и целый день названивал Харе. Абонент его упорно игнорировал. К вечеру Ямазаки совершенно истрепал себе нервы. Он сначала ходил по комнате, потом вышел в гостиную, сел на диван напротив плазменного экрана. В комнату затекли сумерки, как будто похолодало. Аканэ неслышно зашла, села у его ног, положила голову на колено. У Ямазаки не нашлось сил оттолкнуть ее. Она, видя, что он никак не реагирует, заползла на диван — миниатюрная, легкая — прижала голову Ямазаки к груди. — Все будет хорошо, Ямазаки-сан, — шептала она, — все у нас будет хорошо. Под ее шепот Ямазаки провалился в темную шахту сна, и было у него чувство, словно потом ее еще сверху привалило камнями. На следующее утро номер Хары все еще не отвечал. Ямазаки лежал, слепо пялясь в потолок. Аканэ пришла, положила его голову себе на колени, включила телевизор. Ямазаки слушал, как она шелестит попкорном, пахло разогретым сливочным маслом, Ямазаки, прикрывшему глаза, казалось, что это шуршит какое-то гигантское насекомое, ползает у него над ухом туда-сюда и шуршит. Он моргнул. Под потолком, вокруг люстры кружились мухи. Абонент был недоступен. Ямазаки пришло вдруг в голову, что скоро же ему нужно будет на работу. Завтра? Послезавтра? Впрочем, теперь он мог позволить себе подзадержаться. На самом деле, всегда мог. Теперь — особенно. Ведь дедушка так рад будет внуку. Он невесело рассмеялся. — Хироши-кун? — Аканэ положила прохладную руку ему на лоб. Ямазаки дернул бровями, надеясь, что она поймет намек и уберет руку. — Вы плохо выглядите. — Уйди, — он отвернулся к спинке. Она ушла. Он, кажется, впал в забытье. Он точно не знал, спит он или бодрствует. “Хара, мудак, — думал он, — что за идиотизм? Как ты мог…” У него даже сформулировать не получалось, чего Хара мог, не мог и был должен. Ямазаки, пошатываясь, встал с дивана. На улице снова садилось солнце. Хотелось… Ничего не хотелось, поэтому Ямазаки невероятным усилием воли собрался и пошел за мороженым. На улице стояла все такая же духота, зато людей стало побольше. Ямазаки купил в магазинчике неподалеку мороженое с зеленым чаем и жадно его уплел. Его почти тут же начало подташнивать. Он упрямо, через силу, купил еще и отправился домой. Солнце лило вдоль улицы ярко-желтые острые лучи, и казалось, что люди плывут в тумане или мареве, разрезая световой поток телами. У лифта Ямазаки столкнулся с соседями снизу. Он стоял и прятал глаза, смущенный своим несвежим видом. Соседи, будто не замечая этого, делились впечатлениями от поездки на малую родину. В конце беседы соседка, помолчав, спросила: — Как вы себя чувствуете? Ямазаки в ответ что-то буркнул про жару. Он едва дождался, пока они выйдут. В квартире кто-то был. Кто-то воровато шуршал в темноте, не зажигая света. Кондиционера не было слышно. — Аканэ? — настороженно позвал Ямазаки. Шуршание прекратилось. Ямазаки настороженно брел в темноте, нащупывая выключатели. Ему не пришло в голову вооружиться хотя бы тяжелым зонтиком-тростью, который стоял у входа в квартиру рядом с обувью. Ямазаки всегда был уверен в себе, уж что-то, а отпор он мог дать любому. Он успел включить свет только в гостиной. В спальне кто-то был. Ямазаки постоял, вглядываясь в темноту за приоткрытой дверью, поколебался, сделал осторожный шаг назад. Из темноты молча и страшно на него бросился смутно знакомый мужчина. Ямазаки не сразу узнал в нем любовника Аканэ. Он его видел как-то промельком с утра. У него осталось ощущение чего-то совершенно обычного и незаметного. Теперь этот человек с бледным лицом пытался разбить головой Ямазаки стеклянный столик. Ямазаки заехал ему по ребрам, но удар пришелся вскользь. Он вдруг с удивленным ужасом понял, что действительно чувствует себя нехорошо, что ослаб. — Погоди, погоди, ты что? — Ямазаки делал самое примитивное, пытался отстранить его лицо от своего, давя ладонью снизу на челюсть. — Я же… Я же не претендую. Человек все не унимался. Ямазаки, не выдержав, просто надавил большими пальцами ему на глаза и сбросил его, когда тот взвыл и заплакал. — Аканэ! — Ямазаки вдруг стало очень страшно. Не обращая внимания на воющего мужика, Ямазаки кинулся в спальню. — Аканэ? — его почти сбила с ног волна вони. Темно. Он попытался нашарить выключатель. Свет не включился, но в голове у него вспух колючий комок бенгальского огня. Любовник Аканэ стукнул его чем-то по голове. Ямазаки лежал в каком-то полузабытьи между слабостью и болью, смотрел перед собой и не понимал, что видит. Через какое-то неизвестное время к нему во вспышке пришло вдруг понимание: он смотрит в открытый стенной шкаф и мертвое лицо Аканэ в проеме разорвавшегося мешка. У нее были белые мутные глаза на удивленном лице и трупные пятна на руке, протянувшейся к Ямазаки. На указательном пальце сидела и умывалась муха. — За что? — безголосо спросил он, – почему. Его небрежно перевернули на спину, как куклу. — Все из-за тебя, — сказал ему любовник Аканэ. — Урод. Это не я это сделал. Она же была… Он задохнулся. Аканэ стояла, вжавшись в угол, такая, какой он видел ее… сегодня? Вчера? Его старая рубашка, распущенные волосы. Она улыбнулась, обнажив неровные зубы. Ее любовник плакал, сидя на коленях. Я должен что-то сделать, думал Ямазаки. Голова бешено кружилась. Он подумал встать и решил, что не сможет. На него навалилась противная дрожащая слабость. Аканэ брезгливо обошла своего любовника, скользнула к Ямазаки. Он смотрел на ее босые ноги, на то, как она поджимает пальцы. Она встала на колени, наклонилась и прошептала ему, приподняв рукой волну невкусно пахнущих волос: — Все будет хорошо, Хироши-кун. Теперь все будет хорошо. Все так же она словно бы пыталась вползти в него, пусть даже только шепотом, покорить, проникнуть. — А как же он? У Ямазаки недоставало сил даже поднять руку и указать. — Знаешь, его зовут Акио, красивый, — Аканэ наклонилась еще ниже. Казалось, глаза у нее из обсидиана. Ямазаки не знал и знать не хотел. Но было поздно. Незнакомец обрел имя и из “любовника Аканэ” превратился в человека. — Когда ты ушел, — глухо сказал Акио, словно отозвавшись на слова Аканэ, — я думал, у нас все наладится. Ты же терроризировал ее, держал в заложницах из-за приданого. Аканэ со скрежетом водила ногтями по полу рядом с щекой Ямазаки, подбираясь к его лицу все ближе и ближе. Она заговорила одновременно с Акио. — Он познакомился со мной первый. Я сломала каблук, оступилась и буквально свалилась на него. Я тогда еще была ужасно на тебя обижена, и это была последняя капля. Он испугался, ты бы видел, как он рванул от меня. Это все еще в торговом центре было. Я еле доковыляла до банкетки. Сидела и думала, какая я несчастная. А он вернулся минут через десять, и не с какими-то там тапочками, с туфлями. Они мне были велики размера на два, но такие… Представление мужчины о прекрасном: красные, лаковые, на шпильке. Я их надела и сразу стала выше его на полголовы. И идти могла, только держа его под руку. И тогда он мне представился. Прядь Аканэ мазнула Ямазаки по щеке оставила след — жаркий, как от пощечины, и одновременно такой, словно гусеница проползла. — Она была пьяная. Сказала, что я дурак, что она использовала меня, что нельзя так откровенно любить женщину, что у меня глаза, как у побитого пса, что все вокруг видят, что я у нее под каблуком. Что она от тебя беременна. Ямазаки видел, что Акио накручивает себя, набирается сил перед завершающим ударом. Аканэ торжествующе хихикнула. — Что я всегда любила и буду любить только тебя, — сказала Аканэ. — Что она всегда любила и будет любить только тебя, — сказал Акио. Ямазаки закрыл глаза и устало подумал: “Хара”. Аканэ вдруг зашипела, Ямазаки почувствовал волну холода, когда она отскочила от него обратно в угол. Он открыл глаза и с усилием повернул голову. В проеме двери стоял Хара. В спину ему бил поток света и словно бы пронизывал его насквозь. Улыбка у Хары была такая хищная, такая злая. Куда там Аканэ. — Хара, — позвал Ямазаки. Акио насторожился, поднял голову. В лице его было: Ямазаки не жилец. Хара неслышно скользнул к нему. Движение было такое, словно он использовал свою руку вместо меча, воткнув ее в чужую спину. Ямазаки зачарованно смотрел, как перед ним, словно диковинный цветок, распустились бледные пальцы, бескровно вынырнув из некрасивой пестрой рубашки. Пальцы сложились в кулак. Наружу остались торчать только костяшки. Акио застыл, лицо его побагровело, он протяжно выдохнул и повалился на Ямазаки. У него самого звенело в ушах и двоилось перед глазами. Последнее, что он видел: Хара махнул рукой — та словно бы светилась и казалась когтистой — и как будто бы сдернул Аканэ, как пыльную штору. От неслышного крика Ямазаки потерял сознание. Его привел в себя врач скорой. Соседи услышали стук, но среагировали главным образом на полившуюся на них с потолка невообразимую вонь, и на всякий случай сразу вызвали полицию. — Поедете с нами в больницу? — врач светил ему в глаза фонариком. Ямазаки помотал головой и сморщился от боли. — Мне завтра на работу. Наверное, врачу частенько говорили что-то такое. — У вас истощение, я настаиваю, — поколебавшись, твердо сказал врач. Полицейские с ним уже поговорили, Ямазаки искренне ждал, что его тут же увезут на допрос, но один звонок отцу, и все обошлось. Они с мамой уже выехали. — Я никуда не денусь. Мне просто надо… чуть-чуть прийти в себя. За мной приедут родители, они меня подвезут. Врач, поколебавшись, отстал от него. Он уже успел оценить мощь звонка Ямазаки. Ямазаки сидел, прикрыв глаза и покачиваясь. В голове было совершенно пусто, может, поэтому она стала болеть глуше. Он встал, как старик. Ему наложили на голову повязку, врач сделал какой-то укол. Ямазаки казалось, он полз до выхода из дома целую вечность. За углом его ждал Хара. Стоял, запрокинув голову, и смотрел в несвежее мутноватое небо. — Идем. Напротив шелестел душный небольшой скверик. Луны не было видно, жара как будто вскипятила сумерки, и они молочно свернулись. Хлопья тумана висели на кривых ветках единственной на весь сквер хурмы. Листья гинкго шелестели. Слишком поздно для цветов: в воздухе пахло только ночью. Тяжелая вонь из квартиры, которая, казалось, не развеется никогда, выветрилась без следа. Ямазаки упал на ближайшую скамейку. Они молчали. — Не надо было ей верить. Ямазаки краем глаза видел Хару как белесую размытую тень. Кажется, он сидел, свесив руки между колен. — Не надо было, — Ямазаки хотелось его пнуть. — Что ты за баран, Ямазаки? — раздраженно спросил Хара. — Я думал, ты в самом деле решил семью завести, а ты… — Разочарован? — Счастлив до усрачки. — Не похоже. Хара ткнул его в бок. — Что? Сейчас скажешь мне, что я ни в чем не виноват, отпустить и всякое такое? — Я похож на мозгоправа? — Хрен его знает, на кого ты похож. Хара ухмылялся, зубы его влажно блестели. Фонарь горел где-то далеко, словно бы в другой вселенной. Здесь, за границей темноты, тени слились в ровный поток, в котором выделялся лишь Хара. — Ну, насчет девицы этой — разрешаю, можешь не винить себя, Ямазаки. У того звенело в голове, да и Хара увернулся от очередной оплеухи. — Не говори так о ней, — Ямазаки зазнобило. — Вообще не говори об этом так просто. — Ничего не просто, Ямазаки. Ты же знаешь, в чем виноват. Он знал. Ямазаки закрыл глаза, попытавшись представить себе Хару таким, каким его запомнил в ту ночь, когда тот пробрался к нему в комнату. Ямазаки приболел, лежал с высокой температурой. Им тогда было все равно: они недавно начали встречаться и никак не могли насытиться друг другом. Старшие брат и сестра Ямазаки из дома съехали, родители спали на первом этаже. Они с Харой всю ночь смеялись, трахались. Хара говорил, какой Ямазаки горячий, у Ямазаки смешно плыла голова и в ушах звенело, и он все отворачивался от Хары: заразишься. Естественно, они проспали. Их разбудил звонок Ханамии: они ждали Хару у автобуса, чтобы поехать в летний лагерь, а он, мудак, проспал. — Где ты? — завывал Ханамия так, что даже Ямазаки было слышно. Ему все было горячечно и смешно, приходилось кусать подушку, чтобы не хохотать слишком громко. Хара успокаивал его, сам едва не хихикая. — Тише, тише, Ханамия. Поедем на моей машине. На день рождения родители подарили ему машину, и Хара теперь по любому случаю этим хвастался. — Ну все, я пошел. Ямазаки уснул, едва только коснулся головой подушки. Он спал, и Хара, наверное, тоже на мгновение задремал за рулем машины. — Может быть, — говорили потом родителям. Авария, нелепое столкновение. Хара и Ханамия умерли на месте. Сето и Фурухаши — в больнице. Ямазаки потом думал: это все из-за меня. Если бы он спал той ночью. Если бы я не заболел. А вдруг он вообще заразился? Очень скоро он перестал задавать себе эти вопросы. Зачем? Жизнь все равно как-то незаметно окончилась. Он как-то по ошибке позвонил Харе и испугался. В трубке звучали гудки, потом включилась голосовая почта. Почему так — Ямазаки не знал. Может быть, еще не закрыли счет, к которому был привязан номер. Несколько секунд — пять? Двадцать? — Хорошая сегодня погода, — хрипло сказал Ямазаки и повесил трубку. В некотором смысле это было все равно что вести дневник: какие-то мелочи. Такие-то предметы, вот это было на обед. Сегодня выходной, я ничего не делал. Потом мобильный отключили. Ямазаки в очередной раз привычно набрал номер, услышал, что его не существует, и осатанел. Что он кричал в трубку, он не помнил. Стояла муторная жара, лето. Он весь вспотел. Потом помнил только, что в голове звенело и сильно хотелось спать. На следующий день ему позвонил Хара: — Эй, Ямазаки, не против, если мы приедем? И он сказал: приезжайте. И они явились. Все вместе. И остались погостить. Это был настоящий, всамделишный, чудесный праздник. Ямазаки боялся дышать, боялся ходить и слишком громко думать. Он ни о чем не спрашивал, ничего не просил и даже заикаться боялся о каких-то условиях. — Мы заглянем как-нибудь еще? — спросил Хара. Живой, настоящий Хара, который жевал жвачку, целовал Ямазаки, трогал, трахал его. — Приезжайте, приезжайте, конечно. Ямазаки едва мог говорить. Каждый год, в августе, самом душном летнем месяце Ямазаки ждал их, чтобы отпраздновать О-Бон. Лето в Фудзисаве было лучшим. Он надеялся как-нибудь его повторить. Ямазаки глубоко вздохнул, открыл глаза. Хара был точно такой, каким он его запомнил: лохматый, бесстыжий. — А подношение? — шепнул он недобро и жадно. — Ах да. — Ямазаки вытащил из кармана жвачку. Хара слизнул у него подушечки прямо с ладони. Ямазаки смотрел на свою руку: видны были все кости, так он отощал за неполную, кажется, неделю. — Следующим летом мы вернемся, — шепнул Хара и жгуче поцеловал его. — Да. Ямазаки закрыл глаза. Порыв ветра — и рядом с ним никого не стало. Где-то рядом с ним, сухо щелкнув и мигнув пару раз, зажегся фонарь, вылив на землю столб рыжеватого бледного света. У Ямазаки заныли виски. В следующем году его ждал новый праздничный сезон. И в следующем. Снова. И снова. И снова.