Завещание Ротти

      «Этого не может быть! — воет Ротти. — Невозможно! Это несправедливо!»       На самом деле он молчит.       Воет врач.       У врача красные от недосыпа глаза, нечистая морщинистая кожа, жёлтые зубы курильщика, но — белоснежный халат, аккуратный узел бирюзового галстука, проглаженный и накрахмаленный воротник рубашки. Ротти не помнит его имени, но знает, что он был недавно принят в дочернее подразделение «ДжинКо Медикейд», где возглавил отдел инновационных разработок. Полезный и перспективный сотрудник совершил непоправимую ошибку, оказавшись не в том месте и не в то время.       Ротти не прощает некомпетентности. Особенно сейчас.       — Нет, мистер Ларго, нет, пожалуйста, ради Бога! Прошу вас, не надо! Я постараюсь… Я не знаю, что можно сделать, но мы постараемся, только пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!..       Если бы не простреленное колено, этот сморщенный человечек ползал бы по полу, целуя его ботинки. Ротти смотрит на мучнисто-белое лицо — помятое, перекошенное, залитое слезами — и чувствует, как внутри разгорается огонь, пожирающий клетки, ткани, рассудок, здравый смысл.       — Пожалуйста, мистер Ларго!       Всё, что вываливается из неопрятного, широко раззявленного рта, не имеет никакого значения.       Ни малейшего!       Как это могло случиться? Нет! Несправедливо! Это же несправедливо!       Вот, любуйтесь все — сыщется ли на белом свете что-то забавнее? Что-то более абсурдное, чем он сам — двести двадцать фунтов обильной плоти, ещё не старой, желающей жить, завоёвывать, владеть этим тусклым, усыхающим миром, торжествующей — и всё-таки обречённой на небытие. Это смешно, дьявол побери, и это больно!       Как? Невероятно!       — Радивсегосвятого, мистер Ларго, пожалуйста, Боже мой, ради… мы всё исправим, умоляю, пожалуйта-пожалуйстаапожааа…       Грохот выстрела заставляет Ротти встрепенуться.       С изумлением, близким к шоку, он наблюдает, как охрана выволакивает испачканный краской манекен, оставляющий за собой неопрятные потеки и алую мазню. Неро щелкает переключателями кондиционера, стараясь очистить комнату от пороховой гари. Кора ставит на место упавшую вазочку с фирменным вензелем и скашивает глаза на графин.       — Не нужно.       Две попытки — к дьяволу. Две бесцельные пробы — серии исследований, суета, шум, заверения, что решение вот-вот будет найдено… Напыщенные пустопорожние академические твари. Прикормленный бесполезный сор. Сложная машинка, превращающая золото в кучу дерьма!       Воротник внезапно становится слишком мал и врезается в складки шеи. Ротти с остервением рвёт его. К дьяволу! Всё к дьяволу. Какая насмешка. Ему суждено гореть в аду, пока яйцеголовые с хихиканьем осваивают золотые запасы ДжинКо.       — Вам плохо, мистер Ларго?       Оракул обращается к нему монотонными голосами двойняшек, бесстрастно изучает его как сложный клинический случай, коим он, безусловно, и является. Ротти стискивает кулаки.       — Я в порядке. Дай мне воды.       Кора подаёт стакан, в то время как её отражение продолжает наводить чистоту. Умницы близняшки. Их слаженные движения успокаивают его. Всегда успокаивали.       — Кто в приёмной?       — Руководитель департамента развития и стратегического планирования.       — К чёрту руководителя. Кто ещё?       — Ваши сыновья, мистер Ларго.       — Что, оба сразу?       — Один в синем зале, второй — в переговорной «Президент Кристалл».       — В «Президенте», конечно, Луиджи.       — Так точно, мистер Ларго.       Как предсказуемо. Ротти издаёт смешок, нет, пародию на смешок, механическое «кхе», выплюнутое прохудившимися, изъеденными болезнью лёгкими. Луиджи берёт самое лучшее без вопросов, сомнений, колебаний. Он берёт и ему всё мало, вечно обиженный, взбудораженный, желчный Луиджи. Старший сын, первенец, продолжение рода. Бракованный наследник. Что он, что второй, безвольный, неопределившийся, издёвка природы. Где-то была допущена ошибка, но где?       «Я давал достаточно, — думает он, ощущая, как глубоко внутри привычно ворочается тяжёлый, непереваренный гнев. — Видит Бог, я давал достаточно. Не моя вина, если они не сумели взять».       Бросай добро и оно утечёт сквозь пальцы — вот удел дураков! Один сжигает, другой развеивает по ветру. Чужого — не жалко.       — Скажите им, что я занят. Что я устал. Что я болен.       Что я мёртв.       — Что-нибудь, на ваше усмотрение. Пусть убираются, я не хочу их видеть.       Но ему приходится увидеть их ещё раз, когда взгляд падает на фотографии, переданные ещё с утра службой безопасности. Десятки превосходно отпечатанных Луиджи в окружении обнажённых и истерзанных тел. Красочные глянцевые снимки младшего сына, практически погребённого под грудой размалёванных визжащих шлюх.       Погребённого…       Мерзость! Проклятое, отравленное наследие. Он закрывает глаза, однако под сомкнутыми веками высвечивается всё то же: клоунская улыбка Пави превращается в зверский оскал Луиджи. Маски кривляются и подмигивают ему, и каждом выражении ему чудится нечто знакомое, гротескно преувеличенное, но вполне узнаваемое, и тогда, проникнувшись страхом и отвращением, он произносит беззвучно: «Не моё, не моё».       — Мистер Ларго?       — Я ничего им не оставлю! — взрывается он, сталкивая со стола мерзкие картинки. — Ничего! Ни единой гнутой медяшки. Что?! Я не прав?       Близняшки смотрят на него, не мигая и, кажется, не дыша.       — Недостаточно информации, мистер Ларго.       — Так воспользуйтесь той, что у вас уже есть! Воспользуйтесь своими мозгами! Я желаю знать, как бы вы поступили на моём месте.       Они переглядываются. Умные девочки с кукольными личиками. Автоматы для убийства и принятия решений. Единственно верных решений. Слитые воедино, сплетённые нитью одной-единственной логики, они образуют его персональный Оракул. Правда, лишь в том случае, если мнения совпадают.       Сейчас как раз тот случай.       — На вашем месте, я поступила бы так же, — отвечает Оракул.       Губы близняшек шевелятся в унисон, а глаза одновременно пусты и наполнены знанием, которого так не хватает Ротти.       — Хорошо, — говорит он, успокаиваясь. — Я принял решение.       Эти девочки — настоящее сокровище, а что ему всегда удавалось лучше других — так это собирать бриллианты в человеческом обличии. Просеивать кучи шлака — пустых надежд, претензий, притязаний, необоснованных амбиций — чтобы отыскать человеческую единицу, ценность которой лишь преумножится со временем. Собирай и преумножай — вот девиз семьи Ларго.       Я — собиратель сокровищ.       Я поднялся из грязи и создал империю. Кто посмеет её разрушить?       Только не они.       С величайшим трудом, подолгу подбирая слова, он облекает свою мысль в вереницу тяжеловесных юридических формулировок. Позже юристам предстоит привести их в божеский вид, но исходный проект, черновик, Ротти предпочитает создавать самостоятельно. Сделай сам — второй девиз семьи Ларго. Сделай сам, потому что лучше тебя не сделает никто. А сделать хуже — значит не справиться.       Так неужели я не справился?       Увлёкшись составлением особенно мудрёного оборота, он не сразу замечает перемены вокруг себя, и только отрывистое бормотание Неро в коробку коммуникатора заставляет его прерваться.       — Что такое?       — Ваша дочь, мистер Ларго.       Дочь.       Моя...       Больше всего на свете он боится опять услышать её беспомощное: «Папа, мне плохо!». Увидеть, как полоска кожи медленно сползает со лба, обнажая бугристые шрамы.       Но хуже всего плач — этот тонкий жалобный звук хлещет его прямо по нервам. Против него нет защиты. Странно, в своей жизни он слышал много чего — вопли свежуемых заживо мужчин и женщин, писк умирающих от голода детей — и испытывал лишь глухое раздражение, не более того, но каждое всхлипывание Кармелы — Кармелы, а не Эмбер, чёрт возьми! — как удар в солнечное сплетение.       — Нет, я не хочу…— начинает он, но двери распахиваются, и она появляется на пороге, одной рукой отбиваясь от испуганного охранника.       — Папа, пожалуйста!..       — Оставьте, — командует он, не вполне понимая, что именно хотел сказать — «оставьте здесь» или же «оставьте там, где была». Мысли путаются, да ещё эта боль…       Эмбер влетает, яростная, гибкая, в кольцах свистящего шёлка, готовая требовать, отпихивать, убивать. Она открывает рот, чтобы извергнуть поток жалоб, но увидев влажное от испарины лицо отца, обмирает и забывает, что хотела сказать.       — Папа!       — Ничего, дочка.       На столе по прежнему разбросаны её снимки — развратные порнографические карточки, но она не удостаивает их вниманием, да и Ротти тоже забывает о них.       — Папочка! Ты в порядке?       «Ничего» — хочет повторить он, но проклятый кашель вырывается наружу и едва не разносит его на куски.       — Ох, — она потрясённо прикрывает рот рукой и прикусывает палец, как в детстве.       По крайней мере, её мордочка на месте и выглядит великолепно. «Ни кожи, ни рожи» — однажды пошутил он. Не самая удачная шутка.       — Что тебе нужно?       Она сразу преображается.       — Мне нужны деньги, папочка, много денег. Для тебя, это, конечно, не много, всего каких-то двести пятьдесят тысяч. Но они нужны мне, папочка, в самом деле нужны!       Золото. Всем нужно только золото! Что толку быть первым, если завтра никто не вспомнит твоего имени и даже сейчас, пока ты ещё жив, никто не подарит истинной заботы?       — Я дал тебе достаточно. Это всё?       Она опускается на колени перед его креслом, умоляюще заглядывает в глаза.       — Это не то, что ты думаешь. Они необходимы мне для дела. Помнишь, мы обсуждали производство нелегального Зи? Я думаю, что могу переключить поток на себя. Есть один человечек…       — Я знаю.       — Знаю, что знаешь, — Кармела делает забавную и жалкую гримаску, а её пальцы, между тем, продолжают поглаживать его колено. — Он и производитель, и поставщик, и может быть нам полезен при разработке синтетика. Скорее даже при распространении. Я бы хотела показать тебе некоторые выкладки…       — Это можно обсудить позже, — сипит он, чувствуя, что сердце вот-вот разорвётся.       — Но мне…       — Я сказал позже!       — Хорошо, папочка, — покорно соглашается она и внезапно, приподнявшись, легонько чмокает в подбородок. — Выздоравливай, милый! Ты очень плохо выглядишь.       — И вряд ли стану выглядеть лучше, — бормочет он, поддавшись приступу разрушительной жалости к себе.       — Обязательно станешь.       Что это? Возможно, как раз проявление истинной заботы? Как бы он хотел знать ответ. У Эмбер — Кармелы — многослойные глаза, ни черта в них не разберёшь!       — Я загляну позже. Отдыхай, милый.       «Милый»! Должно быть, именно так она называет своих случайных любовников, да хотя бы того самого «человечка», невесть почему оставленного в живых. Вот ещё загадка. Беда не приходит одна, и всё начинает рушиться, стоит лишь дать слабину. Что, дьявол побери, происходит с Уоллесом? Именно сейчас, когда времени остаётся так мало!       — Почему ублюдок всё ещё жив? — спрашивает Ротти без обиняков.       Эмбер — сама невинность — понимает, о ком идёт речь.       — Спроси своего Рипо, папочка!       — Сначала этот могильный вор, потом Мэг… Нейтан Уоллес сошёл с ума! Право слово. Спятил, чокнулся, слетел с резьбы.       — Пожалуй, — задумчиво говорит Эмбер. — Но, может быть, мы могли бы его вылечить?       — Например, ты?       — Почему бы нет?       Когда она выпархивает прочь, в комнате остаётся шлейф её духов — навязчивых, приторных, с горчинкой и перцем, духов, от которых начинают чесаться крылья носа и слезиться глаза. Дочка меняет внешность и духи как перчатки. Запах острый, тревожный — как мгновенный укол в обонятельные центры мозга. «А я заметил только сейчас, — понимает Ротти. — Не когда она вошла. Только сейчас».       Кора и Неро терпеливо ждут его вопроса. Ротти медлит, разглаживая листы плотной бумаги, дорогой даже на ощупь. Кажется, что каждая новая строчка выпивает силы, душу, жизненную энергию. «Я пишу кровью, — думает он. — И когда поставлю точку, никто не сможет изменить ни единого слова. Но великий Боже, что если я допущу ошибку?»       Близняшки, устройство для предотвращения ошибок, полностью готовы к обработке запроса. Ротти угадывает жужжание и пощёлкивание электрических импульсов, перескакивающих по дендритам и аксонам. Щёлк-щёлк! Его собственные нервные волокна напоминают перетершиеся канаты, провисший кабель, местами лишенный миелина. Клетки отмирают одна за другой, и никто не в силах этого предотвратить.       — Как бы вы поступили на моём месте? — спрашивает он, обращаясь поочередно и к той, и к другой, потому что не замечает согласия. — Должен ли я оставить ей хоть что-то?       Щёлк-щёлк. Девочки колеблются.       — Хоть что-то — мало, — произносит, наконец, умница Кора. — Её устроит всё или ничего.       — Она разочаровала вас, мистер Ларго? — спрашивает умница Неро.       — Да, — говорит Ротти. — Разочаровала, и сильно. Но она Ларго, моя дочь, моя детка. Примите это во внимание.       Пауза. Щёлк-щёлк.       — Мы сделаем так, — говорит Оракул.       Они перегибаются через спинку кресла и шепчут, шепчут, успевая направлять ручку-перо и придерживать поминутно сползающий лист. «Верно, — думает Ротти. — Кусок можно подарить, но если ты хочешь большего — придётся взять это с боем. Я боролся и победил. Так поступал мой отец. Так поступали все Ларго».       Его почерк крепнет и улучшается прямо на глазах.       Такой уж сегодня день: что-то опять происходит!       Мигающий красный огонёк оповещает об опасности. О ней же трещит коммуникатор, надрываются телефоны и перекликаются встревоженные голоса в коридоре. Кора и Неро занимают боевую стойку.       — Что там? — спрашивает Ротти, заранее зная ответ.       Ему не нужен Оракул. Бриллиант из бриллиантов, главный конфискатор, ночной хирург, спятивший Нейтан Уоллес явился в Резиденцию чтобы получить то, что считает своим.       — Пропустить.       — Мистер Ларго!       Близняшки в едином порыве бросаются к нему.       — Про-пус-тить! — повторяет он по слогам. — Всё в порядке. Он не причинит мне вреда.       Да неужели?       Это нечто большее, чем пунктуальность. Осталось выяснить, каков сегодня его Рипо — чёрный или серый. Чёрный — цвет взыскания, серый — отсрочки платежа.       Когда он входит, Ротти обмякает в кресле от облегчения.       Доктор Уоллес останавливается у порога, ожидая приглашения. Из серого — только лицо со следами бессонной ночи, из чёрного — оправа очков и ботинки. Остальное — нейтральная гамма — от светло-бежевого до песочного. Никакого хаки.       В его руках — перевязанный крест-накрест пакет. Близняшки дёргаются, но Ротти усмиряет их движением кисти. Конфискатор не нуждается в оружии, потому что оружием является он сам.       К тому же, Ротти известно, что лежит в пакете. Броская эмблема ДжинКо недвусмысленно намекает на содержимое.       — Спасибо, что пришёл. Присядь, — Ротти указывает на кресло для посетителей. Жесткая, негибкая конструкция отлично подходит для человека со слишком прямой спиной. Вероятно, Нейтан находит это кресло даже удобным.       Прежде чем сесть, гость встречается взглядом с Корой и Неро. То, что происходит между ними, похоже на мгновенное молчаливое взаимодействие хищников, случайно встретившихся на нейтральной территории. «Я вижу тебя, а ты — меня, и мы оба знаем, что собой представляем». Конфискатор и близняшки взирают друг на друга с пристальным холодноватым вниманием.       — Мне показалось, что ты меня ждешь.       — Правильно показалось.       «Я действительно тебя ждал, — думает Ротти. — Потому что преувеличивал сумму своего долга. Но теперь ты здесь, и мне ясно, что сумма недостаточно велика. По правде говоря, мне сдаётся, что ею можно пренебречь».       Нейтан рассеянно постукивает пальцами по колену. Под коротко остриженными ногтями запеклась кровь. Впрочем, нет, это просто блики от настольной лампы. Ротти подаёт знак, и кто-то из девочек выключает её.       — Я знаю, что ты упустил этого патлатого дилера. Почему? Мы же всё обсудили.       — У меня не было задания на него.       — Так проблема в бумагах? Прекрати, Нейтан, ты никогда не умел врать. Мы оба помним случай, когда отсутствие документов тебя не остановило.       Когда его служащим нечего ответить, они извергают водопад бессмысленных оправданий. Когда Нейтану нечего сказать, он молчит.       — Я могу подписать прямо сейчас, — Ротти перегибается через стол, чтобы понять всю эту чертовщину, что написана на сером лице его спятившего Рипо. — Если дело за малым. Я возьму ответственность на себя. Но проблема не в подписи, так?       «Проблема» — отвратительное слово. Где есть бизнес — нет проблем. Только вопросы, которые требуется разрешить. Ротти взбешён и озадачен. Сидящая перед ним проблема слишком велика, дьявол знает, с какой стороны подступиться.       — Я подумал, что это… не имеет смысла, — наконец произносит Нейтан.       — Ты! Подумал!       «Я плачу тебе не для того, чтобы ты думал» — мог бы сказать Ротти кому-то другому из своих служащих, но не Уоллесу. Думать — одна из его прямых обязанностей. Другая — отнимать жизнь с той же точностью и профессионализмом, с какой когда-то давал её.       Бизнес есть бизнес. Стоит дать слабину, и всё летит к чертям. А если принюхаться, можно учуять даже запах серы.       — Что случилось, Нейтан? — спрашивает Ротти со всей душевностью, какую только способен выжать из себя. — Что, чёрт побери, происходит? Я полагал, что могу тебе доверять.       Нейтан кивает.       Для него тоже не существует словосочетания «проблема лояльности», но лишь потому что лояльность никогда не являлась проблемой. Сахар — сладкий, на небе — луна и звёзды, а Нейтан Уоллес идёт рядом со своим старшим партнёром. Периодически прикрывая ему спину.       Так было, и право же, это было прекрасно. Так должно быть и впредь.       Но всё изменилось.       Как бы в подтверждение Нейтан выкладывает на стол пакет и надрывает уголок.       — Что это?       — Моё заявление на увольнение. Я больше у тебя не работаю.       В пакете — маска конфискатора. Остальное, в этом можно не сомневаться, аккуратно сдано на хранение. Со всеми необходимыми формальностями и предварительной стерилизацией.       — Позволь напомнить, мы заключили соглашение.       — Я помню каждую деталь этого соглашения, — говорит Нейтан. — И каждую деталь из того, что случилось до и после. Если хочешь, можешь инициировать тот процесс. Прошло много лет, но дело, наверняка, хранится в архивах.       — Я хочу, чтобы ты выполнил свою работу. Если уж так необходимо, подожди, пока я оформлю лист на этого кустарного наркобарона, дружка моей дочери, но, ради Бога, займись тем, чем ты действительно должен заняться. Ты знаешь, о чём я.       — Я знаю, что я больше не конфискатор. А ты знаешь, что я не убиваю друзей.       — Друзей!       Шатаясь, Ротти поднимается с кресла. Да, теперь он понимает Луиджи. Гнев так велик, что мешает говорить. Мешает дышать — горло раздувается, как будто его накачивают изнутри. Нарастающий шум в ушах напоминает рёв взлетающего самолёта, разгоняющихся турбин, способных перемолоть увядающую плоть в топливо для адского костра.       Он силится сделать вдох, однако воздуховод перекрыт распухшими, напрягшимися мышцами, вознамерившимися задушить хозяина. Мускулистое тело питона сжимает его шею и запястья. Гнев-питон требует выхода, оглушительных криков, размашистых убийственных движений. Ротти кричит, но наружу выходит лишь хрип и клокотание.       Только когда подбородок и щёки Ротти начинает темнеть, Кора и Неро догадываются, что происходит. Они срываются с места, готовые уничтожить врага, но враг недоступен, он внутри хозяина, в его клетках, бунтующих друг против друга. У близняшек нет оружия, чтобы подавить восстание. Всё, что они могут, — быть рядом и поочерёдно хвататься за него и друг за друга.       — Отойдите!       Ночной хирург, бывший доктор Уоллес, вгоняет шприц в мясистое плечо своего бывшего нанимателя. Со стороны их движения напоминают танец, а может быть, борьбу, в которой побеждает тот, кто сильнее. С мучительным сипящим выдохом Ротти опускается в кресло.       — Ты!..       — Ш-ш, — прерывает его доктор Уоллес.       Очки льдисто поблёскивают в полутьме, и Ротти кажется, что Нейтан, оскалившись, считает пульс, сбивается и начинает снова.       Так ведь уже было? Давно, восемнадцать или девятнадцать лет назад, когда новая волна парагриппа лизнула город и добралась до порога его новорожденной корпорации. В соседних кабинетах надрывались телефоны, его секретарша, кудрявая Джина, неузнаваемая в оранжевом балахоне биозащиты, проталкивала в приоткрытую дверь коробки с продуктами и медикаментами, Марни слала из дома электронные сообщения с кучей вопросительных знаков, а невозмутимый Нейтан Уоллес, поблёскивая очками, считал пульс, звенел пробирками, приносил и уносил судно, вытирал лужицы кровавой рвоты и читал наизусть «Балладу Редингской тюрьмы», звучавшую в его исполнении, как выдержка из медицинского справочника:        Здесь пахнет плесенью вода        И слизью лезет в рот,        Любой глоток, любой кусок        Извёсткой отдает…*       «Ты чёртов псих, младший партнёр, — хрипел Ротти в передышках между соплями и приступами того, что они называли «извержением вулкана». — Надень хотя бы маску». «Я чёртов псих, — соглашался Уоллес. — Но знаешь…»       Затем и созданы сердца,       Что можно их разбить.       Иначе б как развеять мрак       И душу сохранить?       — На счёт четыре, — напоминает партнёр. — Вдох на три, выдох на четыре.       Медленно, крайне медленно, плавно и неотвратимо Ротти всплывает к свету. Глаза за стёклами очков тревожат и притягивают его.       — Ты…       Голос звучит так, будто он пытается бубнить через подушку.       — На четыре! Вдох на три, выдох…       — На четыре. Ты сказал…       — Я сказал, что не убиваю друзей. И никого больше. Прими мое заявление.       Ротти воскресает и гнев воскресает вместе с ним.       — Друзей! Да ты рехнулся, Нейтан! Ты окончательно спятил! Всю жизнь у тебя был только я. Вспомни, кем ты был раньше? Чем ты был? Я научил тебя главному — ценить себя, свои усилия, результат. Ты должен мне. Я научил тебя брать! Так скажи мне «спасибо»! Неужели все мои старания, всё, что я сделал для тебя, не заслужили одного проклятого «спасибо»?       — Я выплачивал и выплачиваю свои долги. Но даже ты не заставишь меня заплатить лишнего.       — Молодец!       С неожиданно проснувшейся силой Ротти швыряет ему через стол маску конфискатора.       — Оставь себе — пригодится. Когда в твой дом на рассвете постучатся твои же стажёры, пусть они не увидят твоего лица!       Вот так.       Пусть это блеф. Да, к сожалению, это блеф. Посылать к Уоллесу его же подчинённых — значит неправильно понимать природу рипо-лояльности.       Уже в дверях Нейтан замедляет шаг.       «Давай, — думает Ротти. — Скажи это. Скажи, что ошибся. Я не прощаю ошибок, но тебе прощу. Потому, что ты болен, и именно я — причина твоей болезни».       — У Марни не было аллергии.       — Что?       — Марни, — терпеливо повторяет Нейтан. — У неё не было реакции на компоненты сыворотки. Я проверял.       Чёрный это отчаяние, серый — отрицание. Чёрно-серый гость, ссутулившись, ждёт, и этим можно было бы воспользоваться. Глупо не пользоваться тем, что само плывёт в руки. Что лучше, выгоднее — горькая правда, тошнотворная полуправда или привычная ложь?       И снова, в третий раз за день, но впервые в жизни Ротти не знает правильного ответа.       Какая ирония! Он чувствует спиной напряжение, охватившее близняшек. Шёлк-щёлк. Он воссоздаёт в памяти их лица и пытается мыслить как Оракул. И ответ приходит, не сразу, но когда это случается Ротти охватывает умиротворение. Он откидывается на спинку кресла. Умиротворение слишком похоже на бессилие.       — Иди домой, Нейтан, — устало произносит Ротти. — Тебе есть с кем попрощаться. В том, что произошло в ту ночь, нет ни твоей, ни моей вины. Это был несчастный случай. У тебя не было шансов помочь ей.       Нейтан кивает.       Перед тем, как покинуть приемную, он роняет одно слово, которое острый слух Ротти мгновенно дешифрует и разлагает на составляющие, чтобы позже еще раз сложить и осмыслить сказанное.       — Спасибо.       Время ускоряется.       Время похоже на песок.       Крепнущие струйки песка подмывают основы ДжинКо, выстроенной также на песке. Нужно было делать ставку на золото и драгоценные камни. Тогда, даже проиграв, останешься с пригоршней сокровищ и уроком на будущее.       «Ах да, у меня нет будущего!» — вспоминает Ротти.       Песок давит на грудь, давит на плечи. Уголки глаз начинают гореть, когда вездесущие песчинки царапают слизистую и добираются до нежной изнанки век.       — Вы хотели что-то спросить, мистер Ларго?       А разве он хотел?       Близняшки стерегут его дыхание, терпеливо ожидая, пока он сформулирует вопрос.       — Что бы вы сделали, умирая… Что бы вы сделали, если бы знали, что завтра, уже завтра…       Его голос пресекается и Кора подвигает стакан воды, который он нетерпеливо отталкивает.       — Как бы вы поступили с человеком, который отказался от всего, что вы давали ему… Ради которого… Который предал все усилия, все надежды, вложенные в него… Который сделал вам больно. Как бы вы поступили с таким человеком?       Он задыхается. Но даже сквозь грохот сердца, сквозь спазматическую боль, прошившую живот и позвоночный столб, ясно слышит сдвоенный вопрос:       — Этот человек разочаровал вас?       — Нет, — говорит Ротти. — Не разочаровал. Нет.       И тогда Оракул отвечает, без малейшей заминки, ровным сдвоенным голосом, в котором есть торжество и есть завершение:       — Я забрала бы его с собой.       Ротти закрывает глаза. Неро прикасается к его плечу, а Кора, опустившись на колени, осторожно целует холодеющие, дрожащие пальцы.