Бруклинские мосты

Тиберий ненавидит Макса всеми фибрами своей ястребиной души, если вообще уверен в том, что она у птиц есть. Душа — понятие растяжимое, как прилипшая к когтям жвачка, случайно оставленная на крыше забывчивой и неаккуратной Гиджет. Он неоднократно спрашивал у нее, почему она продолжает жевать эту сладкую белую гадость, которая цепляется за клыки и вполне угрожает проплешинами, но та лишь отмахивается и широко раскрывает пасть, потому что говорить тяжело. Гиджет приходит на крышу чаще обычного, цепляясь крошечными лапками за края лестницы и перебрасывая худое тельце; каждая преодоленная ступенька для маленькой собаки почти что победа, но она упорно поднимается выше, встречаясь взглядом невообразимо огромных блестящих глаз с хмурым исподлобным. Тиберий, конечно, не против того, чтобы его кто-то навещал помимо его хозяина, и он даже ликует, когда удается перемолвится парой словечек с кем-то кроме него, но когда приходит Гиджет — перья на холке встают дыбом. Потому что Гиджет чаще всего плачет. И Тиберий ненавидит Макса. Тиберий, по сути, многое ненавидит — вечно урчащий от голода желудок, потому что есть друзей (слово-то какое странное) ему не позволяет совесть, тыкающие в клетку пальцы чужих людей, гудящие машины и, наверное, канализацию он тоже не любит. Тиберий всегда смотрит на всех так, будто в следующую секунду набросится и разорвет на куски, и только померанскому шпицу достаются другие взгляды. Померанские шпицы по своей природе плакаться ястребам не должны. Ястребы их жрут, а не успокаивают. Тиберий какой-то неправильный ястреб. И Гиджет жалуется на то, что Хлоя не слушает ее разговоров, что сегодня ее наказали, по сути, за провинности случайно забредшей в дом морской свинки, и что Макс ее не замечает, даже после той драки, и плевал он на слова про бруклинские мосты и вообще на все, что было. И Гиджет свято верит в то, что было. Перед ним сильная малышка, объединившая силы одомашненных питомцев, ломается и превращается в истеричку, помешанную на сериалах и заедающую «стресс» костями из сворованных шуршащих пачек, подражая своей хозяйке. По вечерам, когда Нью-Йорк загорается огнями и где-то в углу кошки истошно вопят, обдирая друг дружке хвосты за кусок протухшего рыбьего хвоста, дерзкая и стойкая собака превращается в дурочку, у которой клинка съехала по фазе «Макс-Макс». А у Макса новый сосед, с которым, кажется, все настолько прекрасно, что слал он розовые бантики. Поэтому на крыше Тиберию становится тошно, и не сказать, что раньше было отлично, но сейчас вся его прерогатива ходить без колпака и быть психологом, ни черта не разбираясь во многих вещах. Пару раз захаживает Снежок, тоже не такой, что раньше. Он отъел себе пузо, распушился и порой забывает, что такое вонь и покрытые плесенью трубы. Он даже не смотрит на ястреба, считая его чем-то ниже (а по сути выше почти на полметра) себя. А еще он лезет целоваться к Гиджет, и Тиберий правда не знает, видел ли что-нибудь омерзительнее этого. И они сидят на краю крыши втроем — хнычущая Гиджет, веселый и довольный Снежок и Тиберий, который вообще понятия не имеет, почему до сих пор не сожрал это белое отродье. Оба белых отродья. И бросает взгляд вниз, где куча собак гоняют по стволу огороженного дерева диких белок, и им весело, и они заливаются лающим смехом, припадая друг перед другом на передние лапы. Дрожь между перьев. Хлоя — стерва, Макс — счастливый придурок, а Тиберий — испорченный хищник. Все-то у них не как у нормальных животных.