Рыжий висельник

Солнце беспощадного палило, словно пытаясь наверстать упущенное — это лето выдалось как никогда дождливым. Но сегодня... Над полями кружились птицы. Склонив колосья, пшеница тянулась в струнку среди совершенного безветрия. Тихо, мирно, лишь тяжелое дыхание старой кобылы да поскрипывание старой телеги, да и то стало таким родным, что без него и дорога — не дорога. Красота! Старик вдохнул полную грудь свежего воздуха и затянул песенку, что частенько пел дочурке, когда та не могла заснуть. Эх, Мила! Бедняжка, знать бы где ты сейчас. Знала бы ты, как отцовское сердце рвется, как жених запил и превратился в живого мертвеца, утеряв живой блеск в глазах, оставив после себя лишь чадящий костерок. Год без вестей... У старика на глаза навернулась слеза. — Полно выть, отец! Тоску наводишь только... Старик разочарованно цыкнул, но послушался сидящего в телеге бугая. И стоило ли брать с собой этого паренька? Но напросился ведь, чертенок, разве что не умолял. Подвези, говорит, дядь, до Выселок, чего тебе стоит? Ну, долго думать не пришлось — ваше одно в одно место ехать, а с этим не так страшно, он парень здоровый, плечистый, высокий, лицо простецкое, веснушчатое донельзя, может даже, глуповатое. Рабочий, видимо. Вона, рубаха грязная, штопанная много раз, обувка побитая, и руки все в занозах. — Скучно ехать-то! — проворчал старик. — Расскажи чего, а? — Да что рассказать, отец, чтобы тебе не скучно было? Что мне любо — тебе поздно. — Парень залился скрипучим смехом, впрочем, отметив про себя неоднозначную реакцию деда. — Вот хлыстом сейчас приложу, а потом ты и пешочком до Выселок пойдешь, шельмец. Над старостью он потешается, ишь чего! — Шучу я, отец, шучу. Ну ладно, чего рассказать-то? Дело было, значится, прошлым летом. Или нет, погоди, осенью что ли? Не, летом. Точно, летом, я тогда с сенокоса домой дряпал. Ну, отец, сам понимаешь, жара, скукота, стой да косой маши, да пот со лба смахивай. Ну я-то парень запасливый, я с собой браги мальца принес. Ну раз приложился, второй... Развезло, видит Бог, спать захотелось мне. Ну косу отложил, прилег, заснул. Да и заснул-то как сладко! И тут, чую через сон, что рядом есть кто-то. Открываю глаза а там, отец, баба! Красивая такая, волосы черные, как смоль, аккуратно прибрала под платок, идет со свертком, важная такая птица! Я окликнул ее, а она обернулась, окинула взглядом, да дальше пошла себе. А я с пьяну-то, голова еще дурная, дальше все как в тумане... Короче, помню, что подмял я ее под себя, пасть ей платком завязал, чтобы не орала. Брыкается, зараза, но я дело свое сделал, и тут понимаю, что натворил! Девка-то еду несла хахалю своему в поле, да не дошла, я ее сцапал. Повезло мне, что мужики далеко ушли, пока я спал, никто не видел, что я натворил. Увидят — мама родная, самое простое из того, что пережить придется — в порубе до старости просидеть! Че делать-то? Тюкнул я ее по голове бруском, на плечо да и в лес, благо, рядом совсем был. — И что же? — старик заметно оживился, но парень отметил неприятный металлический блеск в его глазах. — Да что-что... Нашел муравейник побольше, да кинул туда. — Хитрец! — старик положил руку на ремень. — Черные как смоль волосы, говоришь? — Ну да, так и было, — подтвердил мужик.

***

Тусклый лунный свет падал на сиротливо стоящую осинку, над которой уснуло небо, укутанное в одеяло из звезд. На суку той осинки, на ремне, от малейшего дуновения ветра раскачивалось тело рыжего веснушчатого парня, а по земле от осинки, в сторону мирной деревушки со странным названием Выселки, вел след колес старой телеги.