you hate yellow, right?

      Дипперу двенадцать, и он считает мир удивительным местом: он радуется каждому своему вздоху, каждому родительскому слову, любит улыбки и тупые идеи сестры, хоть и рьяно отрицает желание принимать участие в их реализации, радуется тому, что место, дающее знания, любит его не меньше, чем он сам любит школу. Диппер радуется каждой книжке, пропахшей стариной или, наоборот, пахнущей едкой типографической краской, улыбается тупым схематичным картинкам на шелестящих страницах и строит свою реальность где-то выше облаков.       Дипперу почти тринадцать, когда облака падают и разбиваются об адскую землю, сияя детскими мечтами, медленно сгорающими на подлёте к стратосфере. Ему больше не нравятся книги, никак не связанные с тайнами или воняющим пылью дневником, найденным в лесу, не радуется идеям сестры и даже её существованию. Диппер ломается, и ему это нравится.       Он думает, лета лучше у меня никогда не было и точно не будет. Он встречает с гордо поднятой головой любую опасность, таящуюся за углом собственного ума, представляя себя героем: ему всё нипочём, он способен справиться со всем, никто не может победить Диппера Пайнса.       Диппер Пайнс считает себя героем, ещё маленьким и совсем никчёмным, но героем.       Ему нравится чувство, будто кровь вскипает в жилах и течёт раскалённым железом по артериям, забивая лёгкие и не давая вздохнуть от восхищения всем сразу. Диппер Пайнс любит мир, любит загадки, но ненавидит всё логично простое и простое нелогично.       Мир не сияет миллиардами красок, если в нём нет тайн; тайн нет, если мир не сияет миллиардами тварей под кроватью. Перед сном тот никогда не проверяет, завёлся ли какой-нибудь монстр под кроватью или в шкафу или на крыше (или в собственных мозгах), отворачивается к стене, укутывается в одеяло крепко, с головой, но оставляет правую ногу торчать из-под недействующего укрытия.       Дипперу Пайнсу нравится целоваться с опасностью и быть героем, натянутым, подбитым, но чертовски последовательным для мира, набитого тварями.       Дипперу без месяца и ещё одного тринадцать, когда твари наскучивают. Не привлекают ни своей ужасностью, ни своими (отсутствующими) загадками: они все на один тип, с разными рожами, размером когтей или отпечатками ног, но до тошнотворного вкуса под языком одинаковые. Они действуют под копирку, их мотивы идентичны, а рожи сливаются в одну огромную, в которую хочется плюнуть от досады и завыть брошенным волком. Ему скучно, скучно откровенно, что желание вернуться домой увеличивается в двенадцатой степени, заставляя скулить от досады под одеялом, пока его яркая, всем довольная сестричка видит сны про своих намалёванно-перемалёванных идиотов. Иногда Диппер позволяет себе подумать, что Мэйбл ничем не отличается от этих самых идиотов: разве что гендерной принадлежностью и несмазливым личиком. Пайнс не думает, что личико у них одно, но каждый раз шепчет "я не похож на неё, и плевать, что мы делим одно лицо на двоих. не похож. ни за что" и даже не чувствует себя виноватым. В принципе, и винить его не в чем: Пайнс-ст(р)арш(н)ая сама всё портит, Дипперу даже не приходится задумываться о своих словах или поступках; что ни сделай, всё закончится тем, что Диппер плюнет себе же в душу, наступит пару сотен раз и поломанной отдаст Мэйбл, мысленно желая исчезнуть из этого мира. Пайнсу не нравится чувствовать себя чьим-то дополнением, купленным по дешёвке в ларьке с палёными видео-игрушками, и старается делать что-нибудь своё, ничьё больше, личное и сокровенное.       Делать у него не получается: никто не отменял ни семью, ни навязанных друзей-на-одно-лето-чтобы-были, которые вечно суют нос не в своё дело. Или вляпываются в знатное дерьмо, за спасение из которого благодарить будут не Диппера, а бога или кого-нибудь другого, кто им этого Диппера подарил.       Диппер хочет выбраться из детства и застрять в юности, задохнувшись свободой.       Дипперу без полутора месяцев тринадцать, когда он спасает всех, а в благодарность получает высокочастотные визги, восхищённые возгласы и стариковское тарахтение, посвящённые не ему. Диппер никого не спас, их спас тот, кто притащил Пайнса в это место, кто уговорил его помочь, но никак не сам Диппер.       Он чувствует себя лишним, давит рыдания на корню и улыбается кривой вымученной улыбкой, но всем плевать, никто не видит, что улыбка не улыбка вовсе, а немой крик о помощи.       Видит тот, от кого он только что спас самую дорогую часть его детства (он уже не ребёнок).       Сайфер, пожалуй, реально двинутый на все триста шестьдесят и ещё десяток градусов, безумен до последней извилины мозга, если тот у него, конечно, существует (Диппер уверен, что вся его сила — чужие мысли, но думать об этом негласно запрещается). Сайфер считает, что спасение в безумии, раздаривает его направо и налево, скалится мысленно и поджимает круг-глаз заговорщически. Пайнс думает, что, будь тот человеком, Билл бы улыбался постоянно, до сведённых мышц и шипящих внутри нервов, до порванных губ в уголках и, может, посередине, и ходил бы криво, кое-как передвигая ногами, шаркая подошвами по полу до зубного скрежета раздражения, и был бы весь в кровоподтёках и порезах. Может, был бы бледным из-за льющейся вёдрами крови из ран или самодельной анемии.       И почти не ошибается: Биппер ухмыляется так, что, даже будучи в майндскейпе, Пайнс ощущает, как сводит щёки и щиплет губы от застывшей трещинками ухмылки в уголках рта, кое-как шагает, шлёпает кедами по полу с нечеловеческим гулом, разбивает ступни о камни и радуется каждому мелкому синяку.       — Боль — это весело, Сосенка!       Билл нарочно врезается в стены, тыкает пальцами в глаза, царапает пальцы о бумагу и втыкает вилки под рёбра. Билл безумен, и Дипперу кажется, что вот, вот она — та тварь, которая не подчиняется законам логики. Сайфер не пытается убить, не ломает шейные позвонки и не выворачивает позвоночник наизнанку, выдрав последовательно все органы; Сайфер не строит уродские гримасы, роль которых вогнать жертву в панику, не вырывает ухмыляющиеся губы и не убивает всю семью Пайнсов. Диппер не знает, что делает Сайфер, что движет Сайфером, и на несколько сотен процентов уверен, что хотел бы понять хоть одну десятимиллиардную часть мыслей (не Билла) Билла и продумать шаги к отступлению или к будущему геройству: Пайнс уверен, Билл ещё вернётся, нагнёт их всех, заставит окунуться в безумие и задушит тонкими пальчиками чёрной глины.       И Пайнс в очередной раз проклинает себя за то, что смеет что-то предполагать о будущем: Сайфер будто мысли сканирует ежесекундно, отбирая самые страшные и впечатлительные, и воплощает их в реальность. Дипперу без недели тринадцать, и он думает, что не доживёт до собственного дня рождения и сдохнет в каком-нибудь переулке, набитом летающими глазами или безумными тварями, что буквально заполонили и город, и прилегающий лес. Пайнс думает, что лучше бы реально сдохнуть где-нибудь, где темно, сыро и промозгло, но вспоминает, что его семья-друзья-детство (он уже давно не ребёнок) в очередной раз не поблагодарили высшие силы за их спасение. Дипперу вполне логично бы предполагать, что является посланником бога или кого-то там, кто повыше и с чувством юмора получше, чем у Билла с его ковырянием зубочистками меж гнилых половиц лестницы в поисках заветного клада, припрятанного три вечности назад в им самим же выдуманной игре: Дипперу не смешно, зато Биппер смеётся до колик в животе, что блевать от этого смеха тянет ещё полторы недели и сто вечностей вперёд. Пайнсу вполне логично полагать, что он святой мессия, обоссанный всеми известными божками-мудаками и скинутый проделывать подвиги, на которые им самим лень шевелиться. Ему только нимба — или нарисованной фаллосообразной треугольной штуки — над головой не хватает, но тут же давит эту мысль об глазные нервы, как только картинка вырисовывается перед глазами — к чёрту, Сайфер больной ублюдок и может посчитать эту шутку довольно увлекательной, а с его нынешними способностями заставить летать какую-нибудь чертовщину над головой какой-то человеческой чертовщины просто, как разбить дипперово лицо об асфальт.       Дипперу всего три дня до приближения к ступени отрочества, но планы на подохнуть где-нибудь где-нибудь он смело откладывает на потом: святой долг святого мессии — спасти всех, и плевать, что спасать больно не только из-за отсутствия благодарностей, но и из-за желания стать героем, показать, что он на что-то годен и что-то может как отдельная часть дуэта "мистических близнецов". Диппер хочет прыгнуть выше головы, а Сайферу сама идея прыгать нравится просто дьявольски: Диппер, чёрт его, Пайнс смешной, нелепый, с круговоротом несвойственных человеческим чертовщинам мыслей, но Билл хочет ему подыграть. Хочет позволить маленькому ребёнку стать взрослым, закрыв навсегда это "я уже давно не ребёнок", и вернуться за своей частью сделки, которой, условно, даже не существует. Мысль о том, что Пайнса можно будет доставать всегда и везде, а мальчонка будет уверен в своих силах, в своей возможности победить и сможет вести достойную игру, приводит в неописуемый восторг, граничащий с наркотическим приходом, запитым галлоном алкоголя. Диппер не Форд, Диппер не Стэн и даже не Мэйбл, хоть и личико у них одно на двоих. Диппера не придётся подкупать лестью, потому что проигрыш демона будет залогом, его оплатой за игру, которой может никогда не состояться.       Сайфер подыгрывает и проигрывает.       Проигрывает по всем параметрам, потому что за спасение мелким Пайнсом всех хвалят всех, но не главного героя торжества. Да ладно вам, вы серьёзно? Если бы не этот мальчишка, вы бы поумирали все давно. Не от моей руки или от безумия, так от голодухи в своей чёртовой хижине. Чёрт, да ведь Сосна потащил вас в бой, а не какой-то воняющий старикашка.       Билл, кажется, начинает понимать Пайнса.       И не хочет этого принимать, потому что быть Пайнсом или на месте Пайнса — тяжело, Сайфер чувствует это, листая мысли мальчонки, и хочет немного подправить ему мозги и подтереть воспоминания всему чёртовому городу, чтобы героем считали героя главного, а не героя третьесортного. Но резко тормозит, останавливая свои руки в миллиметре от мысленных пут обитателей тухлого заштатного городишки, улыбается криво-криво-насмешливо и хочет посмотреть, что из этого выйдет. Не из интереса к чему-то обобщённому, из любопытства, кем вырастет его Сосновое Деревце, проживая и детство, и отрочество на месте главного героя, скинутого со счетов.       Дипперу тринадцать, когда не меняется абсолютно ничего: скука снова накрывает его с головой, обострённое желание вернуться домой и залечь под кровать, как брошенная псина кидается в ноги сгнившего хозяина. Диппер упустил ту самую "вот та тварь" и немного сожалеет, что не позволил этой твари просуществовать чуть дольше, чем несколько сот бесконечностей. Плюс-минус пара дней ничего бы не поменяла, разве что при Пайнсе бы, возможно, остались тяга к жизни-приключениям и нежелание сдохнуть в сырой подворотне, насквозь провонявшей безумием не только билловым, но и общечеловеческим.       Уезжать из города, по дорогам которого рассыпано твоё небо, как-то пусто. Пайнс не улыбается, не грустит, ему как-то... не так, и всё. Он не чувствует ничего, кроме едкого разочарования, приправленного капелькой жалости и желания вернуть середину августа, чтобы пройти квест увлекательной игры в жизнь снова. И снова. И снова. Диппер с радостью бы замкнул себя на августе, забыл про всё остальное, влез бы во временную петлю и, наверное, был бы наконец-то счастлив: никаких насмешек, никакой тоски, никакой сестры-дяди-дедушки-героев-что-не-я.       Он больше не может никого видеть, на душе становится как-то гадко и сыро, но глаза его сухие, и желания плакать нет вообще: зачем плакать о том, что было лишь временным, заменой обыденности, в которую следует вернуться, чтобы стереть из головы кошмары и наконец совсем расхотеть броситься в переулок лишь за одним. Диппер не смотрит ни на родственников, ни на Зуса, ни на Вэнди, даже когда та суёт ему в руки фонящий Гравити Фоллз конверт, который он сжигает как только оказывается дома. Запах палёной бумаги разносится по дому, щекочет ноздри и слизистую глаз — теперь плакать хотелось и очень, и это не из-за летающей едким серым дымом перед лицом двуокиси углерода, но признаваться в этом самому себе не хочется. Он врубает ледяную воду на максимум, что шум биения воды о керамику оглушает и за ним затихает его детство, обитающее в двух комнатах отсюда, скатывается на кафельный холодный пол, утыкается лбом в колени и плачет: громко воет в никуда, беззвучно, надрывая горло и смачивая оставшийся кусок потёртой желтизной бумаги слезами. Не думает ни о семье, ни о себе, даже не о геройствах, а о чёртовом Сайфере, сгнившем во времени и обратившимся каменным изваянием в центре леса, потонувшим в мхе и траве по щиколотку. Позволяет продумать себе будущее ещё раз (обещает, что в последний): Сайфер живой, всё ещё вечность, бесконечность и желтизна, тонущая в рыже-красном безумии, улыбающемся криво-косо и по-злобному красиво, и даже сам не замечает, как успокаивается. Умывается, вымывает горелую победу из раковины, умывается ещё раз, практически засовывая голову с вихрастыми коричневыми (у Мэйбл они не такие, убеждает себя) волосами и улыбается наконец так, как улыбался до поездки в Гравити Фоллз (зарекаясь больше никогда не ездить туда, что бы ни случилось).       Дипперу девять месяцев за тринадцать, и в конце мая он пристёгивает себя наручниками к кровати, пряча ключ от них в волосах, чтобы никуда не ехать. Он готов сделать что угодно, лишь бы не возвращаться, не возвращаться, не-возвращаться-забыть-запомнить-не-подохнуть. Мэйбл, к удивлению, всё понимает и обговаривает с родителями ситуацию: рассказывает, что письмо было не фальшивым, что после него начался сущий ад, и родители делают вид, что верят (ночью, когда дети уснут, они заведут тему о походе к психиатру), и звонят дядям-прадядям-дедушкам, что племянники в этом (и в следующих-никогда) не приедут их навестить. Форд просит передать трубку Дипперу, но родители тихо, чтобы дети не слышали, матерят его на пониженных шипящих тонах, но сам Пайнс резко появляется в дверях, слишком довольный для того, кто приковал себя к кровати несколькими часами ранее, и выдирает у отца из рук телефон. Диппер не думает, что услышит что-то важное, но чуть не роняет телефон, когда ноги подгибаются в коленях, а пальцы отказываются держать что-то плотнее, чем воздух.       — Этот ублюдок жив и больше не ограничен, Диппер.       Пайнс думает, что только что сдох в той самой подворотне. Что рождён был мессией, обречённой на повечное нагибание вселенной. И совсем немного Сайфером. Наверное, это его проклятье — думать о чём-то, что ни за что не должно сбыться, но иррационально радуется, что главная загадка ещё жива, и рационально боится и не хочет в это верить. Одно дело мысли, заполняющие мозг перед сном и надоедающие своей частотой, другое — реальность, в которой он обитает и в которой не должно быть места оживлённым мыслям. Мыслям место в голове, голове-голове-голове, в черепной коробке, в связках нейронов и нервных окончаний, разбавленных электролитом, они не должны просачиваться наружу, должны быть заперты навсегда, навечно, на бесконечность и не иметь права появляться в его реалии. Но его никто не спрашивает и сует под нос подлянку, чтобы добить окончательно; и ему кажется, что подох он в этой подворотне уже на квадрате, если не на кубе. Или бесконечности.       Его подохшая в мозгах бесконечность возобновляет ход, когда Дипперу десять месяцев за девятнадцать. У него всё хорошо, отлично и просто по американской мечте приличных мальчиков: он наладил отношения с семьёй, хоть в Гравити Фоллз не наведывался и не позволял сестре, советуется с Фордом и Стэном насчёт продуманного собственного будущего, он снова любит сестру и её идиотские идеи.       До определённого момента.       Учёба есть жизнь для пай-мальчиков, наряженных в идеальных существ социума, но даже от неё нужно отдыхать, и даже сам Пайнс понимает это. В его голове формулы, тексты, конспекты, главы из книг и пособий, помноженные на тридцать контрольных зачётов в каждом семестре и пять экзаменов в сессию. Его зачётка, как и голова под конец курса, заполнена полностью: куча зачётов с разномастными подписями, округлённые до сотни с мельчайшей погрешностью баллы и желание выкинуться в окно учёбы, упав в батут лета. Лето начинается не в мае, как когда-то давно, а лишь в середине июня, но хуже от этого не становится. Пайнс не знает никого из параллельных или высших курсов, но отлично знает свою группу: сессия закрыта — облей зачётку дорогущим абсентом и сожги.       Обычно на таких тусовках человек двенадцать (все до единого) из группы и ещё полсотни малознакомых лиц, неизвестно каких и неизвестно откуда нарисовавшихся, море бухла, закупленного в соседнем супермаркете, и тот самый дорогущий абсент за несколько тысяч баксов, чтобы поливать зачётки, а остатки сглатывать со дна и слизывать с шотов, заливая высокоградусную муть мутью не менее слабой, но намного более дешёвой. В Мэйбл уже давно всё, что только смогли купить, по разу или два, в Пайнсе же всего три шота той самой дорогой штуки, потому что "господи, Пайнс, благослови тебя кто-то там, без тебя мы бы сейчас не пили", и пара бутылок вполне приемлемого пива, когда он видит жёлтый, сидящий на диванчике в чёрт знает какой по счёту комнате в этом огромном доме.       Вселенная, кажется, любит нагибать его всегда, всюду и в любой позе.       Этот парень весь какой-то жёлтый: волосы жёлтые, будто выкрашенные яркой гуашью и политые солнечными лучами, толстовка на нём жёлтая-жёлтая, неоново-яркая и режущая глаза, что хочется плакать, даже кожа в комнатном свете отдаёт чёртовым жёлтым; и Дипперу становится плохо, голова кружится, в глазах летают жёлтые пятна, обрезая нервные пути, оставляя с голой желтизной на всех органах чувств: он видит жёлтый, слышит его, дышит им, во рту привкус жёлтого, пальцы, тонущие минуту назад в холоде очередной бутылки пива, наполовину залитой какой-то высокоградусной дрябеденью, из-за чего вкус становится отвратительным и пить нет никакого желания, но гулять так гулять, застревают, как машины и человечки из идиотских игр в непроработанных текстурах, в вязком жёлтом, жёлтый склеивает пальцы между собой как перепонки, Пайнс даже дышать не может: жёлтый-жёлтый-желтизна-сайфер-задыхаюсь-мыслям место в голове.       Сайфер же слышит, как по вискам отдаётся "ненавижу-боюсь-зачем-уйди-сдохни-исчезни-ненавижу-задыхаюсь", оборачивается на резко негативную реакцию к своей персоне и зависает на несколько секунд: он знал, что он здесь, но старался оставаться молчаливым наблюдателем, мало ли чего случится, и не планировал появляться в ближайшее время — игра повернулась против него, запутав в правилах-чувствах запрещёнными картами и связав цепями из углеродной стали. Отвисает так же быстро, как замирает с удивлением на лице, и, кое-как собрав все мысли в кучу и обуздав желание броситься в ноги, извиняясь за всё, что можно и нельзя, что было и не было, натягивает на слишком смазливое для парня-убийцы, который ещё и демон, приветливую ухмылку.       — Скучал по мне, Сосенка? Признайся, что соскучился.       Диппер не верит, не верит, не хочет верить, смаргивает желтизну из-под век, роняет бутылку из рук и бежит туда, где людей больше: в поисках выхода. Сайферу, кажется, физически больно от этой ненависти, но он оборачивается к своим недодрузьям, оскаливается привычно и едко, отвешивает колкие шутки, а где-то под рёбрами цветы наточенными лезвиями прорывают кожу. Билл надеется, что все те мысли были относительно жёлтого, его любимого, цвета, а не в сторону самого Сайфера; замечал и раньше в мыслях Диппера мелькающие панические ленты при виде жёлтого или треугольного, хоть и где-то там лелеял мысли и надеялся, что не просто мысли. Противоречивые людишки, сложная психология, уйма рычагов: опусти один не тот — полети в центр Земли и задохнись раскалённым железом, застынь алюминием на поверхности.       Как проблема возникла, так и исчезла — Сайфер живёт по этому девизу не первую вечность, правда, понимание проблемы иногда (почти всегда) нехило подводило его, но он просто уничтожал всё, что с ней связано; но с Сосной так не выйдет, Сосну надо приручить, показать, что больше не враг, не страшный монстр из детства, что-то другое, более приемлемое, не прогнившее, вставшее на путь истинный (хах).       С началом учёбы — какое непривычно слово — Сайфер сам находит Диппера: встречает его в коридоре меж снующих студентов, куда-то медленно плетущимися и зачем-то — зачем не ясно до сих пор, но Билл не думает об этом. Хватает того за плечо, несильно сцепляет пальцы и останавливает, и плевать, что Диппер сам остановился, потому что, чёрт, он знает, кто это, и хочет сбежать отсюда куда-нибудь в Сибирь, прихватив с собой излюбленную подворотню.       Того даже поворачивать не приходится, он сам, медленно, в оцепенении, оборачивается всем корпусом на сто восемьдесят и смотрит ровно на Билла, что у того дыхание перехватило: в первые секунды взгляд его кристально-чист, наполнен чем-то ярким, в чём угадывается его Сосенка, и нет той ненависти, прожигавшей мозг последние два месяца (что текли как две вечности).       — Привет, Сосна! Ты ненавидишь жёлтый, верно?       Пайнс даже не моргает, смотрит куда-то сквозь, будто не видя перед собой ни черта, и не шевелится, когда мимо него пробегает преподаватель по ядерной физике, опаздывающий на пару — его, — звонок на которую дали ещё три, как оказалось, минуты назад. Билл слышит в голове парня оглушающую пустоту и повторяющуюся, зацикленную и обрывную "и", которую никак не превратят в слово.       — Ты говорил, что из-за него ты чувствуешь себя травмированным, — Билл осекается, потому что Диппер вслух подобного не произносил, эта мысль билась на задворках сознания последние лет пять точно, но, не заметив никакой негативной или удивлённой реакции на эту фразу, рискует продолжить. — Поэтому я... слегка сменил имидж. Гляди, теперь я выгляжу лучше?       Пайнс будто оживает, приходит в себя, а в голове снова снуют мысли "жёлтый-жёлтый-жёлтый", и Билл понимает, что забыл об одной детали — глаза. Глаза всё ещё жёлтые, отдающие янтарным с примесью серного, с нечеловеческим зрачком, и мысленно даёт себе по роже: "идиот-идиот, ты делаешь только хуже", и от осознания хочется биться головой об стену, пока эти самые глаза со всеми внутренностями за ними не вытекут или не выпадут. "Господи, какой же я идиот". И быстро разворачивается в ту сторону, откуда пришёл, и, будто ничего не случилось, махнул рукой на прощание и двинулся подальше отсюда. "и д и о т. Сайфер, ты настоящее блядское ничтожество, идиот-идиот". Тело — собственное, человеческое, — отдаёт болью в затылке, в кончиках пальцев на руках, которыми слишком-слишком хотелось провести про щеке Пайнса, огладить нежную кожу и приветливо (без привычного оскала даже) улыбнуться, чтобы Сосенка оттаял, и резью в районе рёбер.       Диппер надеется, что ему привиделось, старается изолироваться, абстрагироваться, забыть об этом, и послушно идёт на начавшуюся пятнадцать минут назад пару по ядерной.       И, в конечном итоге, списывает это "видение" на недосып и передоз кофеином, потому что никаких жёлтых и серых в университете не появлялось уже около месяца. Только где-то внутри кололось ощущение, что за ним всё ещё наблюдают, что он скидывает на обострившуюся паранойю, осеннее обострение и кучу другого дерьма, которые могут опровергнуть случившееся.       Зато появляется что-то жёлтое даже в своей черноте.       Сайфер подходит так легко, что ему самому тошно от своих действий-движений, внутри цветы распускаются уже тремя — как минимум — наборами острых лезвий, и Биллу даже дышать больно, он идёт быстро, будто собирается подхватить Диппера под локоть и увести отсюда куда-нибудь, где Диппер наконец посмотрит на него. Но Билл знает, что не посмотрит. Куда бы ни повёл, что бы ни делал, даже не взглянет, не сведёт взгляда с чего-то важного, что просвечивается сквозь демона, и не шелохнётся, пока Сайфер не скроется из виду.       — Хэй, Сосновое Деревце, — он не позволяет себе приблизиться к Дипперу ближе, чем на три метра, и говорит громко и чётко, тошнотворно блистая улыбкой-ухмылкой, будто для него это игра (в ад). — Я сделал операцию, и теперь у меня будут такие же нормальные глаза, как и у тебя! Как у любого нормального человека, — выделяет какой-то особой интонацией, пытается обратить внимание, даже ухмыляться перестаёт, когда произносит это "человека", но Пайнс всё равно не разбирает ничего, кроме жёлтого-жёлтого-сайфера-сгинь, и продолжает смотреть сквозь, даже так видя эту чёртову желтизну, которую пытаются, но никак не могут вывести с белого лоскутного волокна едким растворителем. — Операция на второй глаз назначена на выходные. Тогда ты посмотришь на меня?       Билл улыбается как-то убито, пытаясь найти хоть что-нибудь в лице Соснового Деревца, но то, как и в предыдущий раз, выражает ровным счётом ничего, и уходит. Нужно готовиться к операции. И не тупить, разрешая вколоть обезболивающее. Боль — это весело, конечно, но не та, что он испытывает рядом с Диппером, растекающуюся по телу хлороводородом в кровяных клетках, медленно убивающих изнутри и одновременно отовсюду. И не ту, когда глаз вырезают острым скальпелем по нервам и вшивают новый острыми иголками и гнилыми нитками: господи, это больно-больно даже для Сайфера, но он широкими задорными шагами вступает за порог больницы и готовится умереть ещё с миллиард раз, пока будет представлять, что Диппер не посмотрит. Посмотри-посмотри-посмотри, я больше не тот, я не он, я меняюсь, я теряю себя по крупицам, чтобы отдать нового себя целиком и полностью тебе, посмотри-посмотри-посмотри, больно, больно чертовски, Диппер (с привыванием на самых высоких нотах в голове звучит так же жалко, как и в пустой, необставленной квартире). Он пятнадцать часов проводит под скальпелями-иголками, пытаясь установить рекорды по тупости среди демонов, вырисовывая демоническую человечность. Это больно даже с анестезией, больно, будто топором по голове и работающей дрелью в сердце — Билл знает, Билл когда-то пробовал, — но больнее от мыслей, что это напрасно. Мысль гложет, забирается в позвонки, разливаясь страхом по всему телу, по каждой клетке, по каждому нервному узлу, и Биллу противно от того, каким жалким он стал. Унижается, режет себя, теряет себя, чтобы попытаться хоть что-то изменить.       Ему запрещают покидать больницу ближайшие недели четыре как минимум, но Билл видит и без глаз. Глаза, так, чтобы вилками потыкать иногда, когда совсем невтерпёж больно и хочется ещё больнее, и путь к "очеловечиванию". Сайфер не верит в это очеловечивание, потому что человечность вымерла давно и затерялась во времени, как, в принципе, и его рассудок. Он сбегает из больницы в первую же ночь, ни разу не споткнувшись. Кому нужны эти глаза, когда ты сам — глаз всего сущего? Билл старается не думать о себе как о демоне, пытается полностью стать человеком, жить как человек, думать, есть, спать, умирать от невзаимной любви — в первую очередь. И от боли в глазницах и внутри головы: будто что-то лезет изнутри, пытается вырваться наружу и разорвать свою темницу напополам, но Сайфер шагает-шагает, почти бежит вперёд, с кровавой повязкой на глазах, неудобно сжимающей и перетягивающей, но крепкой и хорошо завязанной. Пожалуй, глазные повязки были удобнее, чем это подобие лечебного подорожника в белых цветах и тканевых текстурах, но он тут же отметает эту мысль: прелести человеческого тела — бинокулярное зрение, два глаза, видящих, здоровых, но больных для одного человека. Сейчас понедельник и всего четыре ночи, до утра (появления Диппера в этом парке по пути на учёбу) ещё четыре часа, и Сайфер заваливается на первую попавшуюся скамейку, мокрую от недавнего дождя, шумящего по больничным трубам молотками и отбойниками. Ложится прямо так, на воду и пожухлые листья, застрявшие в досках, щелей между которыми не хватило бы даже чтобы сигарету просунуть.       Билл теряется в рассуждениях, страхах, утопает в чувствах, что дарит человеческое тело, и почти готовится сдаться в случае отказа. Молится всем знакомым богам и демонам, чтобы сдаться не пришлось, чтобы Сосенка посмотрел на него, увидел всё, на что он пошёл ради него, чтобы принял и позволил оставить всё старое дерьмо позади. На перебор всех имён уходит около трёх часов, огромная часовая башня в центре двадцать минут назад отбила семь, и Сайфер старается не думать, что тело-то человеческое, а тут несколько часов на холоде в одном свитере, промокшем, что кожа на спине покрывается мурашками и неприятно стягивается от прикосновений влажной ткани.       Парк неестественно пустой, за полчаса пролёживания вселенского времени не было никого. Это слишком странно, понедельник, как никак, на работу-учёбу пора, а людей всё нет и нет, будто вымерли все разом, но Билл видит жизнь вне парка и думает, что вселенная даёт ему шанс разобраться во всём без лишних свидетелей. До следующего "бум-бум" часов в центре ещё 27 минут, и Сайфер уже чувствует его: вот он выходит из квартиры, плотно закрывая за собой дверь, вот кое-как, сонный, заглядывает в ближайшую кофейню и заказывает кофе со сливками и пятью ложками сахара, вот проливает примерно треть на спешащего куда-то мужика, не глядящего под ноги и по сторонам. У Билла чешутся кулаки, и он кое-как сдерживается, чтобы не отправиться убивать этого жалкого мясного мешка. Но он больше не демон. Думай как человек, поступай как человек. Человек, человек-человек, ч е л о в е к. Сайфер не демон, в нём сил осталось на треть от старых запасов, он видит без глаз кое-как, тратя заветную энергию, он следит за Пайнсом через боль в районе желудка и не обращает внимание на подступающую рвоту. Сосновое Деревце в минуте от парка, медленно входит в его границы, почти промазывая опустевшим зелёным стаканчиком из-под приторно-сладкого кофе по мусорке, и, зевая, шагает прямо к нему.       Билл усаживается ровно, как по струнке, но напоминает себе немного сгорбиться — человек, человек. Поправляет автоматически повязку на глазах, подтягивая крайний, более-менее чистый бинт повыше, чтобы не свисал на нос (а нечего баловаться с бинтами, идиот, идиот-идиот). Подрывается резко с места, когда расстояние между ними сокращается до двухсот метров, уверенно вышагивает в его сторону, улыбается широко и лучезарно, на время запихнув все надоедливые мысли в отсек с мусором, махает сощурившемуся Дипперу, из-за чего Пайнс останавливается резко, будто кроссовки влипли в асфальтный бетон намертво. Сайфер осторожно, крадучись, почти как маленький ребёнок, боящийся напугать маленького котёнка на улице, прозябшего и требующего ласки, подходит к Дипперу — впервые ближе, чем на три метра, не удерживается и (господи, наконец случается) проводит замёрзшими, почти негнущимися пальцами по чужой прохладной щеке, оглаживает средним и указательным пальцами скулу, обрывая ровную линию где-то чуть выше подбородка. Билл не чувствует, чтобы Диппер смотрел. Он смотрит в упор, видит наконец-таки Сайфера, а не пустоту за его спиной, но не хочет замечать.       Демон — человек. — позволяет себе крохотную наглость: берёт чужую руку в свою, подтягивая к лицу, но не в упор, оставляя шансы — не хочу, не надо, не отстраняйся, — на отступление. Реакции Диппера для него загадка навсегда и на бесконечность, что он жмурит новые человеческие глаза под повязкой, боясь лишний раз шевельнуться, но страх неожиданно отступает, позволяя и дышать, и говорить. Билл не знает, что нужно или что он должен сказать, но, вытягивая на губах привычную ухмылку, один уголок которой не дотягивается до "ухмыляться довольно", оставаясь где-то на "не пускай на меня товарный вагон, умоляю".       — Я сделал все, чтобы доказать тебе... — он запинается, потому что слова никак не хотят подобраться верно, не вяжутся в предложения, но старается говорить что-то выборочное из того, что приходит в голову, быстро и сумбурно, что даже сам Сайфер не способен угнаться за — демон (человек.) разума! — собственными мыслями. — Ты видишь? Теперь ты веришь, что я не демон из твоего детства? Я теперь обычный человек, Сосновое Деревце.       — Пожалуйста, Билл... — Биллу кажется, что по нему проехался товарный поезд длиной в бесконечность вагонов, когда Пайнс вырывает руку, в неловком жесте пытаясь прижать к себе, но будто сомневаясь в правильности действий, замирает, ухмылка слетает с лица, а цветы в груди разливаются полной поляной, разрывающей ножами всё, до чего дотянутся. — Просто... Не надо...       Биллу больно вдвойне, потому что он заставил Сосновое Деревце плакать. Дипперу больно втройне, потому что признавать, что хочет знать Билла Сайфера человеком , больно, стыдно и разрывает очерёдной дробью сердце. Билл тут, стоит без глаз, с глазами, перевязанными, слепыми, он не должен видеть, раз он человек. Но по спине всё бегут мурашки, как когда-то в детстве, от ощущаемого взгляда откуда-то... извне. Это смотрит не Билл-человек, это Билл-демон, и Билл-человек от демона не избавится никогда. Диппер бы хотел, хотел бы миллионы раз Сайфера-человека, но это не то, что мир может ему дать. Вселенная любит нагибать его даже спустя столько лет. Разве что Сайфер — больше нет.       — Ты все еще смотришь на меня... почему я..? — внутри что-то подрывается, и слёзы прозрачными каплями текут вниз, очерчивая ранее проведённые Сайфером линии по лицу. Дипперу так же больно, как и Сайферу, но, кажется, в несколько раз больнее. Просто поезд не товарный. Сапсан, пробивший по рёбрам, разнесший на скорости ошмётки. Сайфер слышит эти мысли, чувствует это, и ему больнее, чем за всю его сотню бесконечностей. — Ты пугаешь меня, Билл. Останови эти попытки... доказать... Есть вещи, которые не меняются... — Диппер подрывается с места, как в их первую встречу, и убегает в противоположную от университета сторону, и Билл даже не останавливает; в мыслях у Сосенки лишь одно слово, повторяющееся и накладывающееся на себя сотни раз.       "Измени".       Билл знает, что не изменить.       Билл думает, что заслужил. Но это больнее, чем вырезание глаз без анестезии или дрели в сердце или отрубленных под корень рук или... больнее, чем что-либо на свете, и Билл думает, что правда заслужил.       Билл заслужил. Получил по заслугам за всё, что когда-либо сделал. Заслужил кроваво-синие слёзы по смуглой коже, заслужил всё, что ему уготовила судьба.       Диппер не заслужил. Не заслужил из солнца превратиться в луну, взорванную жёлтой звездой, что родилась в паре световых лет. Билл думает, что, наверное, Дипперу больнее.