Пламя умирающей свечи

-Ну и хули ты так смотришь? Глуповатая улыбка, которую он так и не смог убрать с лица, дрожащими руками открывая дверь в знакомый дом ебанутой семейки, при виде выражения лица рыжего почему-то медленно сползла. Микки почувствовал едва заметный укол беспокойства где-то в районе груди, впиваясь в охреневший взгляд Галлагера своим я-думал-о-тебе-каждую-чертову-минуту. Игнорируя сильное, такое, блять, крышесносящее желание подбежать и обнять парня, так по-своему утыкаясь в широкое плечо носом, и вдыхая тот самый запах, который каждый день безрезультатно пытался воспроизвести в своей голове. Чувствуя ебанный стыд за то, что окончательно превратился в фанатичную сучку. Нет, Микки Милкович не станет заниматься подобной ахинеей. Нахуй, не дождетесь. У всего есть предел, так ведь? Так вот, то, во что он превратился, во что превратил его Галлагер, и есть тот самый предел. Ниже - нельзя. Хватит. -М-Микки? - черт, а он ведь и в правду так сильно удивлен. Даже сказать, разочарован? Блять, Йен, какого черта происходит? Микки провел взглядом по знакомому, боже, такому до боли знакомому и теперь - одновременно чужому лицу, изучая. Мысленно сравнивая с тем собирательным образом Йена Галлагера с безнадежно потухшими глазами, который впечатался в голову во время его последнего визита в тюрьму. Бесконечных два года назад, а подсознание каждый вечер стабильно продолжало выкидывать этот образ наружу, под веки, стоило парню закрыть глаза. Не мудрено, что он с такой точностью помнил каждое выражение, каждый гребаный взгляд. Светлана права - он окончательно свихнулся. И ей совсем не обязательно знать, что произошло это вовсе не в тюрьме и, на самом деле, задолго до злосчастной перепалки с сукой-Сэмми. Волна ненависти при звуке произнесенного про себя имени успокоилась быстрее, чем в последние разы. Да и не удивительно, что мысли об этой мрази растворяются гораздо быстрее под взволнованным взглядом огромных зеленых глаз. Ну и к черту. А Йен продолжал молча пялиться на Милковича, будто тот сошел с небес, или же материализовался из нескончаемого потока постоянных снов и воспоминаний, что более вероятно. Тот же самый, только со слегка отросшей щетиной на скулах и подбородке. Галлагер тут же пресек все мысли о том, как, должно быть, охрененно провести по ней рукой, ощущая приятное покалывание на подушечках пальцев. Бред. Этого всего не может быть по двум причинам, одна из которых не нуждалась в лишних уточнениях и временами отдавалась ноющей болью где-то в области сердца. Только временами. Однако вторая оставляла несколько режущих глотку вопросов. - Какого... Почему так рано? - вопрос прозвучал несколько с другим оттенком, не тем, который Йен хотел бы ему придать. И как в доказательство этой мимолетной мысли, тень улыбки на этот раз полностью сошла с лица Микки, оставляя лишь выражение полного недоумения и, кажется... Разочарования? Раздражения? Ну же, Мик, - Я хотел сказать... Тебя же должны были выпустить только через шесть лет. Не могло же твое поведение быть настолько отличным, чтобы скосить еще полсрока, - тут он позволил себе растянуть губы в едва заметной я-же-тебя-знаю-ухмылке, мысленно пихая Микки в плечо, дабы разговор не принимал еще более серьезный оттенок. Того что было сейчас, было вполне достаточно, чтобы ноги практически подкашивались. Слава Господу, Милкович, последовав его примеру коротко прыснул, опуская взгляд и растягивая губы в будто бы смущенной улыбке, как всегда, когда злиться или кидать ответные оскорбления не было сил. А затем, блять, закусил губу, по привычке, наверное. Так, обыденно и при этом чертовски пошло, как мог только он. И рыжий уже жадно поглощал этот жест, отслеживая глазами едва уловимые движения. -Плохо знаешь, Галлагер, - будто прочитав и распутав мысли рыжего, Микки снова поднял глаза, одним только взглядом доставая внутренности парня наружу, будто грязное белье, вытягивая одно за другим через черные дыры расширенных зрачков, - У меня был не хилый резон выбраться поскорее из этого гадюшника. И черт знает, почему эта фраза отдалась волной едва ощутимой дрожи по всему телу, а желудок опустился куда-то в область прямого кишечника. Наверное, потому что в голове все еще слабым эхом отдавалось "я люблю тебя", сказанное, кажется, чертову вечность назад. Но видимо, этого срока было недостаточно, чтобы перестать слышать. Думать. Воспроизводить. Так чертовски часто, с точностью воспроизводить эти слова в своих мыслях, что иногда кажется, откроешь рот, и польются. Лишь три, но с бесконечным количеством копий и экземпляров, выльются подобно расплавленному воску, который уже невыносимо чувствовать внутри себя. Ощущать как он насквозь прожигает внутренности,  оставляя горящие отметины на языке и по всей длине пищевода. Потому что проглотил. Проглотил, блять, и даже не подавился. И что же теперь, а, Галлагер? Ты так хотел забыть эти гребаные бесконечные глаза, которые теперь судорожно искали в твоем лице что-нибудь, похожее на сожаление,  может быть, даже раскаяние. Что-нибудь, да сраное что угодно, способное подтвердить, что тогда, два года назад, держа в руках трубку от казеного тюремного телефона, ты все-таки сказал правду, несмотря на такое заманчивое предложение соврать. Что-то там про сладкую ложь, верно? А было ли это ложью? Он и сам никогда не знал, сколько ни пытался откопать верный ответ. Однако это не отменяло того, что Тревор уже пятнадцать минут ждал его в... Твою ж, да бог знает где, вполне вероятно, что сейчас он уже был по пути в этот трижды проклятый дом, еще не зная о перспективе быть избитым до полусмерти, по-видимому, сбежавшим из тюрьмы бывшим парнем своего нынешнего бойфренда. Охуеть не встать. Такой мыльной оперой мог похвастаться не каждый натурал, что уж там до жалкого пидораса с Южного Чикаго, который уже просто не знал, что творил. Не знал, наверное, все последние несколько лет, начиная с тех пор, как, сильно сжимая в дрожащей руке арматуру, переступил порог в дом Милковичей, движимый лишь жаждой справедливости. А потом появилось что-то еще. И это что-то до сих пор не имело название, обитая в уставшей голове подобно опухоли. И черт знает, была ли эта опухоль доброкачественной, или медленно убивала. Второе иногда казалось гораздо более вероятным. -Ну может ты, бля, скажешь что-нибудь? - блядский вопрос в этих голубых глазах, на который, видит бог, Йен не знал ответа. -А что ты хочешь услышать? - он мысленно отругал себя последними словами за этот высокий, граничащий с визгом голос. Черт с этим. Просто нахуй черт с этим. Но тогда почему он нервничает как гребаная школьница, которая целовалась с каким-то идиотом на дискотеке, а теперь вынуждена объясняться перед узнавшим об этом парнем? И не в такой ли, черт возьми, ситуации он, Йен, сейчас и находится? В ступоре стоит перед парнем ("бывшим" - тут же спохватился), которого пообещал ждать из тюрьмы, мысленно умоляя, чтобы Тревор все же не додумался устроить приятный (ага, до охуения) сюрприз и зайти за ним сюда, домой. В таком случае резиновом члену можно будет только посочувствовать. В голове пронесся эпизод избиения несчастного сослуживца, когда Микки, выйдя из тюрьмы (в который раз??), застукал их за экстремальным сексом прямо возле тренировочных турников. Бедолаге тогда пришлось несладко. И что же делал Йен, пока кореец выстанывал невнятные "хватит, пожалуйста" и "только не в живот"? Ничего. Хотя почему же, он радовался тому, что Микки снова здесь, матерится как сапожник и так по-своему на секунду натягивает ухмылку, опуская глаза, перед тем как нанести новый удар. Или тот случай с Нэдом. Микки избил его так, что пришлось убегать от полиции. А что же на этот раз делал Галлагер? Может быть, попытался остановить Милковича? Или сдал его копам за насилие? Снова мимо. Блядский Галлагер не делал блядское нихуя. Сбежал вместе с парнем, бросив мужчине краткое "Я позвоню". Йен никогда не препятствовал разборкам Микки, даже если те происходили прямо у него под носом. Или из-за него. Должно быть, именно последнее вызывало приятные спазмы в животе, и заставляло глупо улыбаться, сохраняя нейтралитет, пока Милкович без зазрений совести колошматил конкурентов. Отличное оправдание, Йен, особенно, когда пытаешься устроиться в неотложку и спасать человеческие жизни. Так держать! - Ну, как насчет "Хей, рад, что тебя выпустили, Мик" или "С возвращением, Микки, как тебе жилось в тюрьме, где я не навещал тебя два, блять, года?". Это бы подошло. Да, подошло бы, наверное, если бы в голове рыжего сейчас не варилась такая каша, которую в одиночку ему не расхлебать и за десять лет. Он опустил глаза, чувствуя, как медленно наливается краской. Стыд? С какого хуя ебаный стыд? Ведь он исключительно по собственной воле два года избегал мыслей о том, чтобы навестить парня в колонии. Долгий срок давал не хилую надежду на исцеление от постоянных мыслей, которые подобно термитам насквозь прогрызали черепную коробку, выползая наружу. И Йен пообещал себе сделать все возможное, чтобы как можно скорее вывести паразитов. Спокойно не спал он, наверное, уже чертову вечность, предательски терзаемый совестью. Пытки хуже он и представить себе не мог. Нужно побыстрее валить отсюда. Допускать повторение прошлых драк (хотя сложно назвать дракой одностороннее избиение) было, по правде, не лучшей идеей, а ему уже действительно нужно было идти. Микки может остаться здесь, все же ему не впервой. Но Йен был уверен, что он уйдет. Милкович явно не горел желанием поболтать с Карлом или Дебби, так что после ухода Галлагера, ловить ему здесь будет нечего. - мне нужно идти, - быстро пробормотал, по прежнему не поднимая глаз на парня, который, судя по охуевшему выражению лица, всерьез не верил, что рыжий планирует так легко свалить от разговора. Йен попытался по-быстрому обойти Мика, но тот, видимо, не собирался так легко отступать. Огрубевшие в постоянных драках руки крепко сжали предплечья Йена, не давая пройти. -Йен, блять, Галлагер! - о, его полное имя. Это реально что-то необычное, как жаль, что у него нет времени на эти потрясающие трюки. - Мне действительно нужно идти, Микки. Отпусти, пожалуйста. Практически мольба. Наплевать. Больше вариантов, как выбраться отсюда, не наделав глупостей, он представить не мог. Попытка вырваться из крепкой хватки уличного задиры на деле оказалась еще более жалкой, чем рассчитывал Галлагер. Однако она не осталась без внимания, и Микки, еще плотнее сжав руки, с силой тряхнул парня, будто пытаясь скинуть с него это болезненное уставшее выражение. Вернуть Йена, который херачил кулаком ему по носу, вопя что-то об излишней опеке. А его это так дико бесило. И так дико хотелось почувствовать это знакомое тело сильнее, чем простое прикосновение теплых пальцев. Чувствовать под собой, вокруг себя, внутри, во всех, блять, смыслах, хотя голубоглазый итак уже основательно укоренился в опухшем мозгу. Иметь один пульс на двоих, слившись в единую восковую фигуру подобно расплавленной свече, которая догорает последние минуты. И, видит бог, в эти минуты пламя танцует более страстно, чем когда-либо в своей мимолетной жизни! Бабочка пархает прекраснее всего, когда чувствует, что скоро её папирусные крылышки сгорят в том-же-самом пламени. Человек совершает самые потрясающие поступки, когда в голове вдруг вспыхивает осознание того, что все это не вечно. Никто не хочет умирать с непосильным грузом недосказанностей. Никто. А Йен продолжал впиваться глазами в ясные радужки напротив, ощущая такую блядскую слабость, которую, он знал наверняка, Микки с легкостью прочитывает в его огромных зрачках. Так унизительно и при этом чертовски разгоряченно он себя никогда не чувствовал, понимая, что если не сможет сбежать от этой по истине бандитской крепкой хватки сейчас, то не сбежит уже никогда. Именно поэтому он с силой оттолкнул Милковича, который тут же разжал пальцы, больше от неожиданности, нежели от мощности толчка, и уверенно зашагал к двери, задыхаясь от собственной дерзости. Дублируя шагами не менее громкое сердцебиение. Блять, да что же такое-то. -Ты, блять, гей! - остановился так резко, будто врезавшись в невидимую кирпичную стену, не понимая, что так оглушило в этой очевидной фразе. Даже не тот отчаянный крик, которым она была произнесена, а что-то более глубокое. Смысл. Интонация. Порядок слов.А подсознание моментально подкинуло болезненное воспоминание. Йен как можно тише отрывисто втянул воздух через сжатые зубы. Он совершенно точно знал, что последует дальше. - и ты, пидрила неблагодарный, любишь меня! Блять. Блятьблятьблять. Вдох. Еще вдох, но воздуха почему-то катастрофически мало. Зарывается лицом в ладони, чувствуя такую сильную внутреннюю борьбу, что впору содрать кожу на лице, выпуская наружу дикий заглушенный крик безысходности, и взорваться, как дешевая петарда. Взорваться, как эти две блядские фразы в его голове. Атомной бомбой. Сраным фейерверком в честь его поражения. Потому что все. Конец. Ебаный рагнарок. А Милкович добивал, понизив голос с беспомощного крика почти до полушепота. Потому что знал, что его слова все равно гремят внутри Галлагера подобно колоколу, отражаясь от стенок черепной коробки. - Признай это хотя бы раз. Бах. Все, пиздец. Это дно. Отличный план, Мик. Он бы даже сказал, безупречный. Его - его же оружием. Если бы слова были материальными, Галлагер мог бы поклясться, что на них осталась засохшая кровь самого Милковича. Где находился этот выключатель адекватности, Йен не представлял. Однако совершенно точно знал, что только что тот был безвозвратно разрушен, выведен из строя слишком высоким напряжением. И с этой секунды все его действия были обусловлены одними лишь инстинктами. Должно быть, именно поэтому рыжий в два молнеиносных шага преодолел ту безмолвную бездну между ними, со всей жестокостью вбивая Милковича лопатками в холодную кирпичную стену. С такой жаждой впиваясь в до боли знакомые губы, будто те были глотком воздуха в глубине океана.  И чуть ли не взвыл, почувствовав, как они моментально распахиваются, с той же животной жадностью проникая внутрь, словно пытаясь сожрать Галлагера целиком. Эта было то самое истощающее ожидание, которое терзало их обоих уже не один год. Которым успела пропитаться каждая молекула в теперь уже совсем крошечной гостиной. До невозможности дышать. Сейчас, находясь практически друг в друге, и чувствуя как камни на душе один за другим рассыпаются в пепел, оба осознали это. То, что сейчас казалось таким очевидным, пока руки Микки со всей силой тянули на себя ворот футболки Йена, стараясь проникнуть еще глубже в желанный рот. До озабоченности, до болезненного помешательства. И это было так блядски правильно, от чего дыхание заходилось, а из груди один за другим вырывались рваные стоны бессилия. Невозможности чувствовать еще сильнее, ярче, если только можно было. Потому что от этой какофонии влажных звуков и громких забористых вдохов голова уже шла кругом, а тела начинали извиваться марионетками, настолько плотно прижимаясь друг к другу, к чертям нарушая все законы физики. А от прикосновений становилось так горячо, что кожа в тех местах плавилась, стекая по локтям струями расплавленного воска. Йен на секунду запрокинул голову, наконец давая выход этим проклятым словам, годами разрушавшим его изнутри. Тут же представляя, как они горячей патокой выливаются из его рта в другой, уже приоткрытый, впервые за несколько лет позволяя свободно дышать. И от всего этого потрясающего ада оба сейчас же таяли, как свечи, слившись в одну эстетичную фигуру, охваченные единым пламенем. И это пламя, казалось, не потухнет никогда.