ромашковая мудрость

Могила Снейпа была такой же холодной, как и её обладатель когда-то. Темно-серое безликое надгробие с закругленными концами. Первое имя, второе, фамилия, дата рождения, черточка, дата смерти. Ни тебе «Помним, любим, скорбим!», ни умных цепляющих словечек, ни саркастического комментария, которые Снейп оставлял на исписанных студентами пергаментах вместо своей подписи. Гарри не совсем понимал, почему появилась эта традиция. Невысказанная благодарность? Желание извиниться? Плюнуть в лицо всю злобу и гнев, который копился за время обучения? Обнять? Последняя мысль казалась чертовски безумной, но такой желанно-правильной, что он не сдержался. Кожа щеки коснулась шероховатого камня, когда он обнял надгробие. Сердце глухо и боязливо стучало в груди, подавая непонятные сигналы. То ли смущение, то ли страх быть замеченным, то ли стыдливое признание в своих чувствах. Гарри просидел так ещё немного, пока не стало холодно и руки предательски не заныли. Он даже не заметил, как побелели костяшки от силы, как откололся маленький камешек сбоку. Какая к черту разница от всех этих мелких деталей? Его образовавшаяся пустота не могла заполниться сотнями-тысячами малюсеньких вещей, она была слишком огромна. Кто может заменить целого человека? Гарри ушел как только солнце начало скрываться за горизонтом. Он знал, что придет сюда на следующей неделе, потому что это стало традицией. Будет молчать или обнимать безликое надгробие, ровнять траву или землю, тихонько напевая себе под нос, и, конечно же, чуть-чуть надеяться на то, что под деревянными досками никого нет. ~***~ Земля была удобной, и даже миллионы ромашек, застрявшие в его волосах, не волновали. В первый раз за много-много лет он мог лежать на траве и ни одна мысль не закрадывалась в его голову. Очищать сознание? Увольте, его мысли были слишком спокойны и безмятежны. Ромашковое море нежно касалось его рук, задевало несчастную шею ласковыми лепестками. Ветер дул северный, такой же холодный, как его имя, и нёс с собой перемены, звал его на новые подвиги и свершения, от которых он чертовски устал. Северный ветер был мудр и стар, а он наконец-то почувствовал себя молодым. Как там говорят? После сорока жизнь только начинается? По его старой логике, ему нужно существовать в этой старой прилипшей оболочке ещё два года. Цифры жесткие, требовательные, изменить их — значит перекроить мир, изменить строгость прямых линий, согнуть их и вывернуть дугой. Сейчас он думал о том, что тридцать восемь — это почти сорок. Невесомая граница, прогибающаяся под его мысли, чувства, ощущения. Она была плавной, изменялась когда он хотел, словно тоненький стебелёк ромашки между пальцами. Он встал, отряхивая мантию. Какой в ней прок? Скрывая несовершенства тела, она выставляет на обозрение твоё лицо. Он снял её, погладив пальцами теплую жесткую ткань. Слишком много было воспоминаний в этой верхней одежде. Да одежде ли? Он сложил её несколько раз, кинул на примятую траву и сел сверху. Ромашки манили, дурманили запахом, приводя в странный детский восторг. Он осторожно коснулся одних, затем вторых, третьих. Они легко поддавались, будто бы ждали, что он сорвет их. Венок плелся сам, словно его пальцы занимались этим постоянно. Кажется, последний раз был в солнечное утро тридцатилетней давности. Тогда ещё не было таких забот и мыслей, не ныла шея, а самой главной проблемой был шатающийся молочный зуб. Венок занял почетное место на голове, сделав его королем ромашек. Он хмыкнул, представляя как выглядит — некрасивое лицо, спутанные волосы, и бело-желтый ободок невинности, опоясывающий тяжелые пряди и молочную кожу. Он поднял мантию и направился к выходу. В первый раз за много лет он действовал необдуманно и глупо, но он этого на душе становилось только теплее. Он сплел ещё один венок, пока шёл. Темно-серая могила, принадлежавшая ему, была чужой. Парадокс, оксюморон, так смешно вписывающийся в его новую жизнь. Он повесил мантию так, что она закрывала дату смерти. Дата рождения, черточка, а за ней — чёрное звёздное небо возможностей, где именно его рукой создавались созвездия. Второй венок занял место с другой стороны, как дань Богине Жизни, этой легкой и светлой деве. Он благодарил её за выпавший шанс, за те минуты, что помогли ему спастись. Без палочки колдовать было непривычно, но невербальная магия давно стала ему как родная. Простое заклинание консервирования и венки останутся цветущими и пахнущими на много лет. Которые он надеялся провести счастливо. ~***~ « — Гарри, тебе нужно жить дальше!» говорили они. Или « — Снейпа больше нет, его не вернуть. Одумайся!». Конечно, он верил им, качал головой, и свято обещал больше не ходить на его могилу. И каждый раз не сдерживался. Он пришел после полудня, пропустив завтрак в Норе. Тепло поприветствовал сторожа, справился о его больной ноге, одолжил у него лопату и тряпку, чтобы подровнять могилу и протереть её от от скопившейся пыли. Он делал этот каждую неделю, но сегодня не смог. Гарри дошёл до надгробия и рухнул на колени. Лопата глухо упала рядом, кажется, даже застонав. Гарри смотрел и не верил своим глазам. Шутка? Издевательство? Неужели… Надежда — жестокая вещь. Если ты надеешься, то будь готов оказаться разочарованным. Холодная ткань приятно легла в руку. Он провел по ней пальцами, надеясь на крохи тепла, чтобы доказать что-то глупому сердцу. Накинул на свои плечи, уютно кутаясь в черноту. Плевать, что солнце беспощадно палило. На дворе было лето, но мысли Гарри будто бы окатили его ледяной водой. Он неверяще уставился на венок. Кто-то когда-то учил его плести венки из одуванчиков, но ромашки были неприкосновенны. Венок идеально лёг на его голову, словно точно знали её размер, обхват, учли топорщащиеся волосы. Гарри возвращался домой на ватных ногах. Голова болела от одной приставучей счастливой мысли. Жив. ~***~ Калитка была выкрашена в блекло-серый и он кисло улыбнулся ей. Не скрипит и ладно. Дом был уютным, спрятанным в зарослях вишни и яблонь, с теплым прудом позади и огромным полем ромашек. Для него они стали облаками с маленькими солнышками — тысячами и миллионами светлых шансов для его новой жизни. Он жил здесь пару месяцев, выкупив дом за скромную сумму. Устроился работать в маленький магазин, где торговали овощами, фруктами, специями и всевозможными сладостями. Он пил ромашковый чай, который сам заваривал в неудобном чайнике, сам крошил и измельчал цветки, сам засушивал их и собирал на растущую луну. Некоторые привычки прошлой жизни остались, и он даже немного был им рад. Он кормил соседского кота кусочками мяса, играл с соседскими детьми, перестав носить маску угрюмого старца. Его называли дядей, тянулись к нему, улыбались и он улыбался в ответ. И в один из таких прекрасных дней, у его дома собралась соседская ребятня. Они просили и умоляли его научить плести такие долговечные венки, который он носил постоянно. Он улыбался им, принёс разноцветный плед и велел им нарвать как можно больше ромашек. Процесс шел неторопливо и интересно. Дети высовывали языки, дети радовались, когда ромашки складывались в венок, дети кричали и веселились, делая два-три-четыре оборота для своего венка. Дети были счастливы, пока он незаметно накладывал на цветы заклинание консервирования. Он был рад, смотря на веселые детские лицо. И он стал счастлив, когда калитка скрипнула в первый раз, и его позвал тот долгожданный голос. — Здравствуй, — Улыбнулся Северусу Гарри.